Поэты 1790–1810-х годов

  
108. К ЕК<АТЕРИНЕ> АФ<АНАСЬЕВНЕ> П<РОТАСОВ>ОЙ
 
ПРИ ОТЪЕЗДЕ ИЗ ЕЕ ДЕРЕВНИ 31 ЯНВАРЯ
 
 
 
Итак, оставить сей гостеприимный кров,
 
Где снова с тишиной и радостью дружился
 
И с каждым днем добрей и лучше становился!
 
Нося из края в край отеческих богов,
 
Скитался долго я, как странник бесприютный,
 
Далёко от родных, от милых, от друзей,
 
Встречал холодный взгляд, холодных лишь людей
 
И, перестав уже погоды ждать попутной,
 
Вздремал под бурей бед унывшею душой,
 
Когда, несытая разлукою одной,
 
Судьба из малого любезного мне круга
 
В бою похитила еще героя-друга,
 
Незалечённые открылись раны вновь —
 
И друга прежнего жестокая утрата,
 
И смерть во цвете лет любезнейшего брата,
 
И в гробе матери нежнейшая любовь!..
 
Вотще мой кликал глас, мои искали взоры
 
Необходимый утехи и подпоры!
 
Но сердце привело к обители твоей…
 
В Жуковском обнял я утраченных друзей
 
И спутников живых, рассеянных судьбою, —
 
В нем был соединен весь мир мой предо мною.
 
Пространство, время, смерть исчезли в сладкий час!
 
Мы испытания минувшие забыли,
 
Биение сердец приветствовало нас,
 
И слезы лишь одне в восторге говорили!
 
 
 
О, радость полная превыше бед моих!
 
Я поспешал сюда в объятья только брата,
 
И что же? — Я нашел твой дом семьей родных\
 
И месяц радостей за год скорбей заплата!
 
И быстро по цветам сей месяц пробежал
 
В неизмеримую пучину лет и ве́ков!
 
И своенравный рок стезю мне указал
 
Из мира ангелов в мир низкий человеков…
 
Удел мой — находить в сем мире и терять,
 
И чаще грустью смех, чем смехом грусть сменять.
 
 
 
Простите, милые! В какой бы край судьбами
 
Отброшен ни был я — всё буду сердцем с вами!
 
К вам, к вам, под тихий кров, растерзанной душой!..
 
Рассеешься ли ты, тумана мрак ужасный?
 
Приветный солнца луч блеснет ли надо мной?
 
Дождусь ли я тебя, возврата день прекрасный?
 
И скоро ль положу дорожный посох свой?..
 
 
<1814>
 
  
109. ПОСЛАНИЕ К С. С. УВАРОВУ
 
 
 
Муз благодатных славный любимец, владеющий лирой,
 
Даром язы́ков и грифелем Клии, Уваров! постыдно
 
Великолепный российский язык, сладкозвучный и гибкий,
 
Сделать рабом французской поэзии жалкой, нескладной,
 
Рифмой одной отличенной от прозы. Не нам пресмыкаться!
 
Льзя ль позабыть, что законные мы наследники греков?
 
Нам с православием вместе науки они завещали —
 
И сохраним в чистоте наследное наше богатство!
 
Усыновим богатый и полный Гомеров гексаметр,
 
Разнообразнейший всех стихотворных древних размеров!
 
 
 
Как невозможно в одежду младенца одеть великана,
 
Углем и мелом сходно списать картину Вернета,
 
Или Моца́ртов сонат рассказать в простом разговоре,
 
Так невозможно александрийским стихом однозвучным
 
В ходе, в падении стоп, в пресеченьи стиха, в сочетаньи
 
Рифм, одинаким в течение целой пространной поэмы,
 
Часто из нескольких песен и тысяч стихов состоящей,
 
Выразить с тою же верностью, смелой в рисовке, в смешеньи
 
Света и тени, и с тою же яркостью в красках, всю силу
 
Чувств, всю возвышенность мыслей и блеск, которыми каждый
 
Стих Илиады и каждый стих Энеиды сияет.
 
 
 
Вспомни, Уваров! что пишет Вольтер к китайскому хану:
 
Острый старик насмехается едко над варварским, странным
 
Правилом их стихотворным, которое требует строго
 
Двух шестистопных стихов и друг подле друга стоящих.
 
Ежели верить Вольтеру: одна стихов половина
 
Служит для смысла, другая же вечно только для рифмы,
 
Так что легко, ничего в существе не теряя, французам
 
Можно во всякой поэме стихов половину убавить.
 
 
 
Участь русской державы и русской словесности сходны:
 
Долго владычество чуждое Русь ярмом тяготило!
 
Нас, несогласных, татары, быстро нахлынув, пленили;
 
Россы, оковы татар разорвав, их самих оковали.
 
Нам, не радевшим о чести народной, о славе престола,
 
Дали сарматы царя и красной Москвой овладели.
 
Иго сарматское сбросили мы; но, приняв от французов
 
Моды и образ их мыслей, снова стали рабами.
 
Галлы, тяжелую цепь наложа на поэзию нашу,
 
Видя, что мы отступили от древних обычаев русских,
 
Дать и царя своего и уставы свои возмечтали…
 
Но орел встрепенулся, расторгнул железные путы,
 
Крикнул германским орлам знакомым им голосом славы
 
И, распустив могучие крылья, стал над Парижем.
 
 
 
Наши поэты среднего века с умом и талантом:
 
Славный князь Кантемир, Феофан, Симеон и Буслаев
 
Правилам польской поэзии, с нашею столько несродной,
 
Русский, способный ко всем измененьям, язык добровольно
 
Поработили. И сам Ломоносов своею чредою
 
Дань заплатил предрассудкам и мнению века.
 
Преобразитель словесности нашей пишет, об ней рассуждая,
 
Что велелепнейшим метром, и звучным и самым способным
 
Выразить скорость и тихость и страсти движенья, считает
 
Он анапесты с ямбами. Но увлеченный примером
 
Немцев, которых словесность была тогда в колыбели,
 
Больше — примером французов, дал преимущество ямбам,
 
И в Петриаде своей подражает поэме Вольтера.
 
 
 
Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе
 
Истинный путь проложить российской эпической музе:
 
Многоученый, он не имел дарований и вкуса,
 
Нужных вводителю новой системы и новых законов.
 
И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы,
 
Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.
 
И Херасков повлекся за ним — слепой подражатель.
 
И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде
 
Нового, больше поэме приличного стопосложенья!
 
И стихотворец, рожденный с талантом, Костров в Илиаде
 
Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером!
 
Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен
 
Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.
 
И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,
 
Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,
 
Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил
 
Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.
 
 
 
Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец
 
Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув
 
В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,
 
Первый ясно увидел несовершенство, и вместе
 
Способ исправить наш героический стих, подражая
 
Умным германцам, сбросившим иго рифмы гремушки,
 
Освободившим слух свой от стука ямбов тяжелых.
 
Я устыдился, бросил в камин свое земледелье;
 
Начал поэму сию и новым, и, сколько возможно
 
Мне было, к метру латинскому самым ближайшим размером.
 
 
 
В самом деле, сличая ямб всегда одновидный
 
С разнообразным и звучным гексаметром, вижу в последнем
 
Больше, чем тридцать колен, перекатов в тоны из тонов:
 
Можно возвысить свой стих и понизить; быстро промчаться
 
Вихрем, кружащим с свистом и шумом по воздуху листья;
 
Серной скакать с скалы на скалу, с камня на камень,
 
Тихо ступать ступень с ступени по лестнице звуков.
 
Пусть говорят галломаны, что мы не имеем спондеев!
 
Мы их найдем, исчисляя подробно деяния россов:
 
Галл, перс, прусс, хин, швед, венгр, турок, сармат и саксонец, —
 
Всех победили мы, всех мы спасли и всех охраняем.
 
 
 
Мы их найдем, исчисляя прекрасные свойства монарха.
 
Царь Александр щедр, мудр, храбр, тверд, быстр, скромен и сме́тлив.
 
Хочешь ли видеть поле сраженья: пыль, дым, огнь, гром,
 
Щит в щит, меч в меч, ядры жужжат, и лопают бомбы,
 
Сгрянулись рати, брань закипела — и кровь полилася.
 
Хочешь ли видеть мирное поле под жатвой богатой,
 
Слышать в гумне на току бой в лад цепов молотящих:
 
Здесь сквозь доски пила визжит, зацепляясь зубами;
 
Тут ковачи раз в раз бьют сталь, стуча молотами;
 
Там раздается лай псов по мхам, по холмам, по долинам.
 
Грянул перун — и громкое эхо кругом прокатилось;
 
Свистнул порывистый ветр, буграми вздулося море,
 
Хлябь ревет и клокочет, огромные волны хлебещут,
 
Ребра трещат в корабле и скрипят натручены скрепы.
 
Руль раздроблен, и внезапно вал, на корабль набежавший,
 
Перевернув его трижды, стремглав сшиб кормчего в бездну.
 
 
 
Вот, Уваров! гекзаметр, которому дать не желают
 
В русской империи права гражданства, законного права!
 
 
 
Я не дивлюся нимало, что есть на святой Руси странные люди,
 
Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит:
 
Знают они, что в осьмнадцать годов текущего века
 
Русское царство в искусствах, в науках, в силе и славе,
 
Как исполин, на столетие целое смело шагнуло;
 
Но из упрямства на прежнем старом месте остались,
 
Смотрят на вещи с той точки, с которой полвека смотрели,
 
Верить никак не хотят, что время и опыт открыли
 
Многое в ходе, в сложеньи вселенныя бывшее тайной;
 
Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в искусствах
 
Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.
 
Проклят, по мнению их, всяк тот, кто, древних читая,
 
Вздумает ввесть в поэзию нашу новые метры —
 
Он прослывет нечестивцем, не знающим бога и правды.
 
 
 
Но признаюсь пред тобой: с удивлением слышу, что те же
 
Наши великой ученостью в свете славные люди,
 
Те просвещенные наши большие бояра, которым
 
Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,
 
С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,
 
Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах.
 
Часто, терпенье совсем потеряв, головою качая,
 
Думаю: «Знать, у больших господ и… затеи большие!»
 
 
1818 Дерпт