Хор мальчиков

— Не кошка же, — резко, словно с ней спорили, произнесла Ирма. — Даже барашек был бы понятнее. Хотя… это было не где-то на лужайке — какое уж там чаепитие? — а в доме, в уютном старом доме.
Мария даже рассмеялась, оттого что давно никто при ней не тосковал об уюте — о том, чего жильцам хайма ещё долго было не достичь. Она и сама постепенно уверилась, что на всё тёплое, домашнее сможет надеяться лишь в неясном завтра, в том неопределённом месте где-нибудь близ границы с Францией или Голландией, куда ей в конце концов непременно посчастливится попасть и где наконец она найдёт себе комнатку где-нибудь в мансарде, высоко над бульваром. Ей не составило бы труда подробно описать своё будущее жилище (она его строила и строила в воображении так увлечённо, словно собирала кукольный домик): столько мечтала о нём, что продумала, предусмотрела, казалось, все мелочи — придумала, но не подсмотрела, не позаимствовала — не сумела б, оттого что в городских пределах ей так и не предъявили достойных образцов: немцы к себе в гости не звали, и только однажды, в компании знакомых, разносивших из одного места в другие какие-то пакеты, она побывала в чужих домах, всего в двух или трёх, однако теперь уже бралась судить и когда б её спросили, как здесь обставляют квартиры, уверенно обобщила бы: никак.
В этих двух или трёх было общее: плоское освещение, словно навевающее холод, и случайные предметы, расставленные кое-где в полупустых пространствах — телевизор, диван, обширная кровать… В последнем из домов по стенам жались книжные — нет, не шкафы, а открытые стеллажи, невпопад выкрашенные белой краской. Потом уже, спустя недели, Мария попала в квартиру иного, московского вида — такие когда-то в её родном городе принадлежали старым интеллигентам, известным артистам, университетским профессорам; центром там оказался, наконец, не телевизор, а пожилой письменный стол, и гостиная освещалась не светильником из универмага, а люстрой в стиле ар-нуво, по случаю гостей зажжённой во всю мощь; Марии милей был общий полумрак, разрываемый кругом света от бронзовой настольной лампы — первого старинного предмета, увиденного в чужой стране; она представила, как славно было бы сидеть в этом ярком пятне с рукоделием или с книгой, время от времени отрываясь от своего занятия, чтобы вглядеться в таинственные сумерки в дальних углах.
Старые вещи видят многое, да потом не спешат делиться знанием о случавшемся при них; Мария в собственном укромном углу довольна была б уже тем, если б угадала присутствие рядом с собой чего-то давно хранимого, на что намекали и неверное освещение, и тихие шаги по ковру в пустом доме, и предчувствие тайны, которую можно не разгадывать, и чьё-то присутствие в дальнем конце комнаты, где она собиралась делиться с подругой собственными секретами.
— Мечты… — проговорила она вполголоса. — А кстати, твои дамы с чаем, они — барышни на выданье или вдовы? Что-то у них не так, а?
— С чего ты взяла? Художнику до этого, наверно, не было дела. Написал складочки на платье да ещё то, как блестит столовое серебро…
— Серебро!..
Обе женщины в ожидании переезда до сих пор окончательно не распаковали багаж: собственная посуда оставалась в коробках, и они пользовались казённой: на полках нашлись кружки, тарелки, кастрюли — всё необходимое, но простецкое. На всплывшей в памяти Ирмы книжной картинке стол выглядел иначе: серебряный чайник, фарфор…
— Дамы эти — как мы: беженки и — без мужчин, — предположила Ирма. — А у нас…
— Жить, как на картинке, не получится. Тебе, наверно, трудно выдержать здесь?
— Не представляю, как выдерживаешь — ты.
— Не выдерживаю…
— Слушай, часы бьют на ратуше. Уже пять.
— Дамы — с чаем, часы — с боем… За кадром наверняка осталась ещё и левретка.
— У тебя дома была какая-нибудь живность?
Простой вопрос застал Марию врасплох: успев в своих мыслях далеко отойти от начатой нехитрой беседы, она, спугнутая, теперь не сразу разобралась в сторонах света, а, вернувшись всё-таки, подумала в первую очередь о Фреде; но нет, она не имела права на родство с ним. Добрые знакомые — вот кто они были.
 
— А я всё хотела кого-нибудь завести, — грустно сказала Ирма. — Да что толку — мы с Мариком дома бывали совсем мало, приходили — усталые, и вечерами было б уже не до зверей. Да и как же им-то было бы целыми днями без нас? Потом я решила: вот будет ребёнок — если будет ребёнок, — тогда устрою ему хоть целый зоопарк: дети должны расти вместе с животными.
— Ты говоришь это как педагог?
— Как я сама.
— Чайник вскипел! — всполошилась Мария.
В тесном жилье всё было под рукой, и накрыть стол (если тут годилось такое понятие) было делом минут, тем более сейчас, когда затевался не обед, не ужин — просто посиделки. Но и эти короткие приготовления были нарушены появлением неожиданного гостя — Бецалина.
— Что-то случилось? — встревожилась Мария: сосед Свешникова не заходил сюда раньше, и значит, сегодня явился неспроста.
— Просто наконец пришло время заглянуть и к вам.
— Ах, так это докторский обход, по старой привычке?
Он протянул Марии оранжевую герберу:
— Хозяйке дома.
— Что-нибудь новое о Дмитрии? — не вытерпела она.
Между тем Бецалин пришёл, чтобы спросить о том же — у неё.
— Что ж, — разочарованно протянула Мария, — тогда хотя бы попьём чаю, мы как раз собирались. Дамы пьют чай. Присаживайтесь.
— Который же час? — воскликнул он. — У вас прямо-таки английский распорядок дня.
— Нечаянно.
— Чай — и нечаянно, — заметила Ирма.
— Безумное чаепитие…
— Почему — безумное? — не понял Альберт. — Вы приглашаете меня как психиатра?
— Это ж — из «Алисы», — объяснила Мария.
— Представьте, я — не читала, — призналась Ирма. — Не было у меня такой книжки. И в библиотеке — не было. А потом… потом я выросла.
Мария ужаснулась тому, что Ирма так никогда и не прочтёт — эту книгу или ещё какую-нибудь из тех, с какими выросли все остальные, и что она будет спокойно жить с этим, не подозревая недостачи, пока однажды в разговоре не пропустит свою реплику или вставит её невпопад, спутав Чеширского Кота с другим, починявшим примус… Таких, непрочитанных, могло при недавнем книжном голоде найтись сколько угодно, и ей вдруг померещилось, будто рядом кто-то бросил в воду солидный том; поспешно, пока не размокла, Мария выхватила книгу из лужи, громко оповестив: «Анна Каренина»; человек, её не читавший, не мог быть таким, как все.
— Теперь я выросла, — повторила девушка.
«Я так и не доросла», — сказала Мария про себя, а вслух: — «Алиса» — это для взрослых.
— Почему вы сокрушаетесь, что какой-то книжки не было? У нас вообще ничего не было — ни яиц, ни кур, — напомнил Альберт. — Так и не знаю, что из них было раньше.
— Нет, не из них: написано, что раньше всего было — слово.
— Ну, это вас Митя научил.
Мария подумала, что если тот не вернётся, то и уроки позабудутся в конце концов и она невольно приобретёт новые привычки, освоит новый язык и чужие понятия о добре и когда-нибудь смирится с этим. И вечно будут Ирма, уверенная в том, что родит, и ребёнок Ирмы, и Бецалин с мифической женою, и она сама — без дочери.
— Было — слово… Только я не читала и этого, — проговорила Ирма.
— Поживёте с нами — научитесь, — пообещал Альберт.
— В этой дыре что-то не хочется ни учиться, ни оседать ни в каком качестве. Я ведь пробираюсь к мужу в Кёльн.
Бецалин неожиданно сник:
— Вот оно что. Кёльн, понятно, не дыра. А вы шутки шутите.
— Какие уж тут шутки, — вздохнула она. — Может получиться, что ехать будет некуда.
 
— Да в Кёльн же, — напомнила Мария. — И как же некуда, если ты — первая из нас, знающая, где окажется завтра.
— Окажется завтра… — повторил за ней Бецалин. — Можно позавидовать. Так вы уже побывали там, рассмотрели что к чему?
Растерявшись, Ирма только покачала головой: прошло немало времени, а она ещё не увиделась с мужем — не могла отделаться от ощущения дороги, словно так и ехала, и ехала, не глядя на карту и не слушая соседей по купе, напрасно твердящих, что впереди снежные заносы или наводнение и что путь надолго прерван.