Охота на магов: путь к возмездию (СИ)
Коснувшись его плеча, она тихо поприветствовала Филгена и, неловко обняв, подняла подбородок. Личико ее тоже тут же погрустнело; весь зал застыл в каком-то неизвестном ожидании. Взбудораженная недавними событиями, Розалинда не до конца понимала и вряд ли могла разобрать все по существу. Не должна была понять всей той трагедии, заключенной в потемневших глазах. На приветствие он никак не ответил, и осознав внезапно это, странно обхватил ее за пояс и притянул к себе, проговаривая на ухо тихо-тихо, будто боясь кого-то разбудить: «Извини…» Нежный, заспанный голос обволок ее в ласку, никак не знакомую, но манящую. Филген опустил голову на ее плечо и вновь шепнул, чуть хрипя: «Я не должен. Это… случайно. Я объясню». Пальчики крепко стиснули рубашку у плеч: Розалинда, как и он, боялась дышать и ужасалась до дрожи, что вот-вот кто-то войдет и Филген, такой ласковый и унылый, отпрянет, как ужаленный, и никогда больше не раскрепостится. Этой тихой радости не суждено было продлиться долго. Пересиливая себя, юноша все же отпустил Амеан и, опустившись на кресло, задумчиво посмотрел на часы. Стрелка указывала на одиннадцать часов.
— Извини все же. Это от эмоций, — повторил он, прижимаясь к спинке. — Не мог иначе, даже сдержать себя не мог. Ты ведь не сердишься? В последнее время я…
— Н-нет! — воскликнула Розалинда, ступив на шаг ближе. — Не сержусь. А что случилось? Почему так неожиданно? Нет, я была рада, когда услышала, но ты неважно выглядишь.
— Ни сил, ни времени, чтобы написать… — сказал он лениво. — Чувствовал себя, как покалеченный. Я не знаю, как это описать, и вчера хуже было… В общем, — Филген провел ладонью по лбу, вскидывая волосы назад. — Отец у меня умер. Вчера ночью. Никому еще не говорил. И Амеан… То есть, Дарья не знает. Думал, сегодня придет, но хорошо, что нет. Не пришла. Сейчас осознаю, что глупо поступил. Но я объяснюсь, объяснюсь…
Розалинда вслушивалась в его непонятную иногда, будто одурманенную речь, и только после дошел до нее смысл сказанного. «Умер. Нет его больше. Филген уйдет, и представлять не хочу, что произойдет. Слишком мало я знаю, точнее, сам факт». В груди потеплело: волнение разъедало легкие. Теперь неожиданность была оправдана. Смотря на него, потерянного и сбившегося, она ощутила порывистое желание так же обнять, но прежде выслушать, не прерывать и дать горю выпуститься наружу. Противный пот слеплял ладони. Вновь какая-то загадка застыла в воздухе. Розалинда опустилась в кресло. Мышцы ее тут же напряглись: невыносимое желание размяться ощутилось тяжелым грузом.
— Да, тебе очень плохо, — заключила она без расспросов. — Рассказывай, конечно. Я выслушаю. Не стесняйся, Филген. И, как это произошло?..
— Я и сам не понимаю до конца. Все утро он не вставал с постели, днем даже на улицу выходил. А вечером… — сделав глубокий вздох, пробурчал: — Его не стало. Сегодня приходил доктор, но я сомневаюсь, что он и впрямь медик. Сказал, что «ничего не понимает». Позвонил родственникам… там, брату его. Приехал тотчас же. И отвез отца. Понимаешь, мне кажется, что не было этого всего. И прежде я думал, что здоровье у него не то, чтоб было, и вот-вот что-то случится. Знаешь, — губы его вздрогнули. Оторвав, наконец, взгляд с часов, он посмотрел на девушку и слабо улыбнулся. В этот раз получилось, и показалось ей, что не наигранно. — Я, как увидел отца, схватившегося за сердце, и застывшего в какой-то… странной позе, то так испугался… Вот же, снова представляю. Извини, Розалинда. Слишком тяжело говорить. Так вот, — сказал он уже более собрано, — думаю, что это был сердечный приступ.
— Были симптомы? — спросила она между слов.
— Да, были, — кивнул Филген и распластался в кресле. — Но он отрицал лечение. Я и не особо настаивал. Знаешь, какие слухи были, мол, только калечат там, в госпиталях всяких. И доктора никудышные. А вообще, мы же так… Общались из-за того, что отец и сын, но мне стало жалко. Так жалко, что я заплакал. И, боже, это невыносимо! — сорвался он на восклицание. — Невыносимо то, что я один, и эта мысль… Я застрелюсь, если еще раз подумаю так! Почему? Почему? — всхлипывая, шептал он. — Хотел, как лучше, я же все делал… Знаешь ли ты, как я пытался? А он непробиваем был. Как мама исчезла куда-то, то все. И сыном я перестал быть. Всякий раз я думал о других! Всегда об отце, о том, чтоб он не грустил. А теперь как… к-как тварь какая-то эгоистичная. Ненавижу таких, но не хочу себя ненавидеть. Лучше, как он, только намеренно… Все умирающие жить хотят, и отец хотел. А что с нами станет? — в глазах его блеснули слезы. — Что со мной? Все узнают и будут давить, душить… Да я сбегу! Заберу наследство, и…
Дыхания не хватило. Резко оборвав мысль, он потер кулаком глаза и отвернулся в смятении. «Стыдно, — внушал он себе, перебирая пальцами. — Стыдно разводить эту драму. Ни к чему. Розалинда не поймет, нет… Обвинит меня в чем-то. Может, в излишних чувствах, не знаю… Зря я приехал». Вскоре юноша стал упрекать себя, разрезать застывшую кровь на ранах, мучить, не силясь обернуться. Что же она подумала? Какое выражение ее лица? Он так хотел увидеть и удариться вновь о позорное дно, но жалость к себе — единственное, что держало его на привязи. И тут послышался тихий, раздельный голос: или показалось? Затем стук по полу. Не сдержавшись, он быстро похлопал ресницами и поглядел искоса: светлое, жалостливое лицо. Большие глаза выжидающе впились в него, будто вцепившись в жертву. Наивность взгляда, тоненькие, изогнутые в сожалении брови — все это виделось, как сквозь сон; поистине странное зрелище. Но впервые ли? Нет, такое случалось с ней часто. Филген видел в ней прелестный цветок: только созревший, нетронутый и нежный. Но одно прикосновение к манящим лепесткам — и отравление. Так бы оно и было, не родись она человеком. Да и то, зверек какой-то.
— Почему тварь, почему эгоистичная? — робко спросила Розалинда и тут же зачем-то поспешила прибавить. — Ты не такой совсем. Не нужно так думать.
— Разве все это страдание не чистое волнение только за себя? Я часто думал об этом, просто говорить не решался. Ведь думаешь только о себе, а хотя… — он замолчал, понурил голову. — Есть ли смысл думать об ушедшем? Он умер и ничего не чувствует, никогда этого не станет. Я не потревожил тебя, Розалинда? Ты, похоже, была занята, а я так, без спросу… Мне очень неловко. Я извиняюсь.
— Нет. Разговор с Царицей все равно бы скоро кончился. И я искренне соболезную, — тихо, но твердо произнесла девушка. — Хоть и не знала его личность, но это, конечно, тяжело и больно: терять то, что было с тобой всю жизнь под боком. Грубое выражение, но так и есть.
— Нет! Ровно ничего, — выкрикнул будто в истерике. — Никогда не был рядом, я просто жалею. Слишком чувственен к смертям даже незнакомых. Никогда не понимал, как они переживают, а теперь сам испытал это… Ужасно. Говорить об этом не хочется.
Голос его вновь задрожал, слезы блеснули на ресницах. Увидев это, Розалинда пришла в волнение, выплескивающееся из-за краев: «Он честен, не соврет, — подумала она, — искренен. Может быть, Филген и вправду не любил отца! А только жалеет. Какой человек не испытывал подобного чувства?» И вдруг все непринужденное, темное сменилось на сущее непонимание происходящего. Вот, она сидела без действия, еле дышала, и тут вся припала на колени перед ним, поерзала. Нежно, страшась поранить неостриженными ногтями его ладонь, прижала ту к нарумянившейся щеке. Лишь вздохи, тихие всхлипы, стук маленьких каблучков слышались в комнате, проникая в самое нутро человеческое — сердце. Они бились в такт, точно пели одну протяжную, замогильную песню, ныли ее без умолку. Возбуждение сияло в темных, ласковых ее глазах. Алые, мокрые губы прильнули к кончикам пальцев, затем выше, достигая покрасневших костяшек. Филген чуть было не отдернул руку, но хватка ее была сильна.
— Филген, дай мне наконец свою руку, что ты ее отнимаешь? — промолвила Розалинда упавшим голоском. — Послушай: что ты будешь делать теперь? Мне больно видеть тебя таким… разбитым. Скажи, пожалуйста. Да, это худо, что ты так мучаешь себя. Прошу, мне нужно знать!