Охота на магов: путь к возмездию (СИ)
— Успокойтесь и мы поговорим. Вы слишком возбуждены плохими эмоциями, и все воспримете искаженно. Я объяснюсь, обязательно.
Сцена представлялась таким образом: Розалинда, сконфуженная окончательно, мрачно поглядела на дверь, круто повернулась и стала лицом к цветам, да скамейке напротив. Со страшно нахмуренным лицом, девушка опустилась на нее, то и дело мяла край широкого воротника, отрешенно прижавшись к спинке. Щеки ее вспыхнули алым заревом, не впалые больше, поправившиеся, последняя слеза навернулась и ударилась об сжатую ладонь. Амери глаз не отрывал с жалкого зрелища: кто так прежде ревел перед ним? «А у этой-то где гордость? — спрашивал он себя, надменно сложив руки на груди. — Не созрела еще, а столько бед накрутила себе девчуля. И не подпускает». Он, как только осознал серьезность своего сделанного дельца, тотчас же уселся на скамейку и искоса поглядывал на Амеан в ожидании разрешения, чтоб изложить все как есть. Ясное понимание того рокового касания опечаталось в душе, впилось черными нитями, точно заштопало темную дыру. Всхлипы и девичье вздохи… но все равно одиноко. Совесть не кольнула его, напротив, отказ воспринялся, как должное, и, видимо, готовился к нему, как к одной из развилок последствий.
— Вам плохо? — спросил он со всем участием. — Я помогу, только скажите. Меня пугает Ваше молчание.
Голос его звучал тихо, звон исчез, гонимый напряженными нервами. Розалинда взглянула на Амери ненароком и уловила печаль, смешанную с требованием, выражавшимся в просьбе. «Хочет помочь? — промелькнуло к ней как молния. — Излечить от своих же пороков? А ведь Филген говорил, что он непостоянный… Что, если прямо сейчас он разозлится и накинется? Как чудовище». Теперь уж Филген предстал перед ней сущим ангелочком, над головой которого кружит невидимый нимб, и белые, точно махровым снегом покрытые, крылья укрывают ее, совсем девочку, уносят за небосвод… Далеко ли? Вдруг дьявол проникнет, и что тогда? Вся зря? Развитию мысли помешал вновь тот же голос, покалывающий страхом.
— Мы не задержимся надолго. Кучер прибудет к восьми часам. Но, честно, мне хотелось бы провести с Вами куда больше времени… Но я понимаю, как Вы страдаете сейчас, и, возможно, проклинаете меня. У меня не было недобрых намерений, и не могли бы Вы разъясниться?..
— Разъясниться? — пробурчала Розалинда. В потухшем взгляде мелькала обида, вся злость улеглась, но в любое мгновение готова вырываться ярким взрывом. — Держали бы Вы свои руки при себе. Это неуважительно и непозволительно! Вы укрепили мое мнение о Вас, поздравляю. Я бы хотела уехать раньше.
— Раньше никак не получится, Розалинда. Это объятье, непозволительное и черствое, вызвано чувствами. Светлыми! Никакого порока, никакого сладострастия. Уж поверьте мне! Отчего же не обнять хорошенького человека, ну, позвольте ж… — Амери замешкался. Она смотрела на него неотрывно, но так пусто, что ему становилась тесно, хотелось вернуть все в недалекое прошлое и успокоить свои порывы… Эх, если бы! — Помилуйте, знали бы Вы, как интересуете меня! Любопытно слушать и смотреть, и, я признаюсь, что Вы согласились на встречу и изволили сесть со мной в одну карету. Это правда многого стоит, — голос его кидался к волнам: то тихий шелест, то громкий, грозный вихрь. Розалинда была из тех, с кем хотелось церемониться, и чью натуру можно было обозревать со всех точек. Конечно, не всегда тон соблюдался, был на гране разоблачения. — Я Вами давно интересовался… давно! Чтоб Вы знали, милая моя Розалинда! Даже Филя тогда не знал о Вас и не хотел, напуган он был ужасно свадебкой предстоящей. Пусть Вы и знаете обо мне много плохих вещей, но часть из… даже половина — пустота. Да, именно, — кивнул своим словам, глядя на ее немое удивление. — И теперь не верите? Это очень печалит, а так хотелось примкнуть к Вам ближе, не только телом, но и душой. Вы прекрасны, и я посвятил бы Вам стихи, да никогда не писал. Может когда-нибудь… Когда-нибудь, как говорится. Верите ли в подвиг Имберда? В ту любовь… верите? Только одно слово, и я знаю, чем ответить, не медлите!
— В-верю, — ответила Розалинда, смущенная его болтливостью после затишья. — И зачем Вам все это?
— Ну вот! — радостно воскликнул Амери, придвигаясь к ней. — И, значит, в мои чувства верите. Что же это за действо такое, которое подвигом прозвали? Безграничная любовь к близкому, живому… Я не так выражаюсь, если еще раз так произойдет, то не ищите второго смысла, пожалуйста. А вот и Вы стали спокойны… хех, посветлели будто. И почему же в такие жертвы верите? Что же, значит, любили кого так же сильно, да?
— Да… Любила, — она помедлила, едва ли не сказав: «Люблю». Но привлекать лишние расспросы не хотелось. Розалинда знала, что прежде нужно было выдумать историю, и что ее многолетняя привязанность совсем осмеется, Афелиса подвергнется риску. «Если люблю, то хочу, чтоб она счастливой была. А если так не будет, то и я неспокойна буду. Но разве могу я узнать как она живет, и живет ли вообще?»
Легенда эта будто бы не имела истока. Безызвестно, откуда взялся Имберд со своим подвигом, и кем была та девушка — зачинщица его жертв, оставшаяся безымянной. Но детали эти настолько мелочны, и народ поверил, что земля, на которой родился человек, какой бы рыхлой, бесплодной не была бы, не вживается в натуру человеческую, а значит, и никаких последствий не приносит. Следовало остановиться именно на внутренних качествах. А подвиг этот ставили в образец искренней любви, осторожной и правильной. Чем же заслужил Имберд такую память? Некоторые скептики твердили, что глупо мстить, и что вовсе не любовью горел он, а желанием: самым пошлым и осмеянным. Другие, что девушка из дворян сама вызвала воина на такой грех, побудила предать войско ради себя: бесчестной, грязной любовницы. Розалинда же верила в ту искру, которая блестит иногда в середине пути, которую так сложно уловить и осознать — влюбленность… Прекрасна ли?
— Тогда я могу говорить откровенно, раз Вы так страстно любили. Говорю именно о чистом чувстве, а не о привязи. Но, кажется, и та любовь Имберда не погибла, а продолжала жить в ее сердце. Он же погиб на том поле… Ладно, опустим это. У Вас не должно быть упреков, Вам незачем злиться или ругаться. Все попусту будет. Я говорил, что интересовался Вами, да… И тогда я пытался раздобыть о Вас как можно больше знаний. Но нет, не подумайте! Следить я уж точно не собирался. Так, между делами. Вы известна в светских разговорах, и по сей день остаетесь. Разгорелся скандал, связанный с Дарьей. А я думал, она поступит умнее и станет молчать.
— С кем скандал? — с опаской спросила Розалинда: «Неужели по городу уже разнесла? Себя же погубит!» — Со мной, да?
— Во многом задевает Вас, — он кивнул, и, облокотившись о колени, примкнул подбородок к костяшкам. — Жалости выпрашивает. Уже и бедняжку того опросила, и меня, а Филя молчит, плечами пожимает, точно немой. Ничего не знает. Вот, как мы верны Вам, Розалинда, — он улыбнулся, и тут же поправился. — Ну-у-у, о нем ничего сказать не могу. Не залезу в его голову. Но зайчик-то ушки на востро держит, лапки поджал, да поскакал мне царапать… бумажки всякие. Отец на него вообще не смотрит. Как по Филеному велению, по Филеному хотению. Ух, сказки!
— И как она жалость выпрашивает?
— Как обычно, — ответил он, шаркая ногами по листве. — Кидается ко всем, кто только состояние имеет. Чтоб пожалеть. А кому она нужна? У меня всегда были сомнения насчет нее… И сынишки, они же пропадут с такой женщиной! Себя воспитать не может, на что их заделала? Разве подобающе? И Вас на свои плечи взяла. А сейчас ходит и выплескивает на всех слезы. Хотя… это работает. Все стали относиться к ней милосердно, ибо «у бедненькой опекунши дочка сбежала», как дальше жить? Вам в Улэртоне лучше вообще не появляться. А хотите, в Блоквел уедем? Вас держит что-то? Батька у меня пока не собирается помирать, так что, как далеко не гляди… А все равно наследство не увижу! Только скажите, и я порешаю все вопросы.
— Как это, прямо сейчас? Не сдурели ли?