Без права на подвиг (СИ)

Офицер кивнул и что-то шепнул унтеру. Тот спросил Вайду.
— Нахнаме…э-э-э фамилия зольдат?
— Теличко, господин унтер-офицер! — отозвался недополицай.
— Гут, — кивнул очкастый унтер и что-то записал в гроссбух, — апфлиген! — он махнул рукой автоматчикам и вместе с гауптманом скрылся за вагонами.
Я и не заметил, как штык перестал касаться моего бока. Осторожно скосил взгляд на конвоира: тот насмешливо оскалился, подмигнул и вынул спрятанные при появлении гауптмана сигареты.
— Откуда немецкий знаешь? — я не заметил, как со спины к нам подошёл Вайда с подручными. Конец дубинки грубо, но не больно ткнулся мне в живот.
— В школе учил, господин Вайда. Кружок посещал. Учитель у нас немец был.
— А не брешешь, Теличко? — дубинка усилила нажим, но я напряг мышцы живота и продолжал стоять как ни в чём не бывало.
— Никак нет, господин Вайда. Это правда.
— А работал у большевиков кем? — недополицай вцепился, как клещ.
— Счетоводом и учётчиком.
— Партийный? — вклинился рябой кучерявый мужик из вайдовской своры.
— Никак нет, господин э-э-э… — я с максимально преданным выражением лица глянул в глаза спросившего.
— Ишь ты, «господин»! Слышь, Россоха, и ты в господа выбился, — Вайда хлопнул по плечу кучерявого, — а ты, Теличко, ничего, вежество блюдёшь и нос по ветру держишь. Тока ежели ещё раз к начальству через мою голову полезешь, я тебе эту дубину в горло забью! — он хотел добавить что-то ещё, но разговор прервал длинный гудок паровоза, — всё! Хорош бакланить! Бегом к эшелону. А ты, Теличко, запомни: коль жить хочешь, держись меня. Ты, видать, не дурак. На-ка, вот! Это тебе за то, что от гауптмана прикрыл, — и он неожиданно сунул мне в ладонь ржаной сухарь из хлебной горбушки.
Уже на бегу я разделил свой первый заработок в этой реальности с Иваном, разломив сухарь напополам. Стоит ли упоминать о том, что уже на платформе от подачки псевдополицая не осталось ни крошки.
А Иван так и не сказал ничего по поводу моего выступления. Отмолчался. Мнение остальных пленных, грузивших с нами трупы, меня волновало меньше всего.
Пусть я и видел пока довольно мало, но мог сделать предварительный вывод: большинство истощённых и измученных попутчиков были заняты в основном лишь собственными проблемами. Возможно, потом, в лагере я и встречу тех людей, о ком так много читал и смотрел фильмы в детстве, кто и в плену сохранил твёрдость духа, веру в собственные убеждения и самообладание. И не пошёл на сговор с врагом. Возможно, они осудят путь, которым я пошёл к своей цели. Но это будет потом. А пока я другого пути не вижу. Ох уж мне это сослагательное наклонение…
С каждым новым часом пребывания здесь немудрено было и забыть о том, что эта реальность — альтернативная. Ох и велик соблазн принять её за родную! Не умом, нет. Сердцем…
Невероятные страдания и исковерканные судьбы находившихся рядом людей то и дело заставляли болезненно вскипать истёртое временем желание вернуть долг совести и чести тем, кто втоптал в прах жизнь и будущее наших дедов. И вернуть по полной!
Конечно, вполне можно было ещё ночью попросту проломить стену вагона. Всего и делов-то. Кто услышит? Слепоглухонемая охрана, завернувшаяся в шинели на двух платформах в начале и конце состава? В чём своими глазами сегодня мог убедиться. Да ещё и ночь глухая, дождливая. С моими-то способностями, пусть даже ещё и не полностью активированными, разбить пару-тройку досок раз плюнуть. И выпустить томящихся от голода и жажды пленных на волю.
Да вот только не знаю, сколько их после эдакого побега выживет? Больше половины побьётся, прыгая с поезда. Это в лучшем случае. Только в кино не обученный специально человек соскакивает на ходу с подножки движущегося вагона и сохраняет все кости и позвоночник целыми. В жизни всё гораздо печальнее.
Ослабленные и истощённые, пленные и так еле передвигаются. У большинства паршивая обувь. Ноги стёрты в кровь. Оторваться удастся считаным единицам. Кому повезёт не нарваться на пулемётную очередь с платформы, патруль или немецких егерей с собачками, скроется в глубине оккупированной территории.
 
Глядишь, доберутся до партизан, а то и через линию фронта, чтобы немедленно попасть в гостеприимные и цепкие ручонки войсковой контрразведки. Да и там не задержаться. Рядовые…чего с них взять? И снова на фронт. Круговорот солдатских душ на войне.
Стоит ли овчинка выделки? Ведь мне придётся бежать вместе с ними, нарушив последовательность поиска Демиурга: достижение оптимальной исторической точки пребывания носителя.
Так что, Теличко Пётр Михайлович, по-простому не выйдет, придётся выживать и добираться сначала до лагеря. А уж там поглядим, куда кривая вывезет!
Вот только теперь ещё понадобится вырастить глаза на затылке. Ибо замазаться мне в сотрудничестве с врагом придётся по самые не балуйся. А в лагерном подполье, по слухам, ребятки жёсткие, как колючая проволока. Это вам не сорок первый. На дворе лето сорок второго! И среди выживших в Цайтхайне подпольщиков, как, впрочем, и в любом другом лагере, отношение к предателям Родины однозначное: мочить в сортире и не только при первом удобном случае. Без апелляций. Сталина на этот факт обратила особое внимание при подготовке.
Следовало тщательно прикинуть, как исключить возможности ещё более неприемлемого сценария: лагерная практика повязывать предателей кровью широко применялась не только в концлагерях, но и в лагерях для военнопленных. Вопреки воплям либерастов двадцать первого века, вермахт устанавливал в подведомственных лагерях порядки отнюдь не в белых перчатках. А ну как поставит меня Вайда рядом с виселицей, даст в руки верёвочку и заставит самолично вешать советских военнопленных? Что тогда?
А поглядим. По крайней мере, постараюсь до такого не доводить. А для этого следует сделаться незаменимым и чрезвычайно востребованным работником на благо Рейха. Так, чтобы всё, как нравится этим колбасникам: чётко и педантично выполнять распоряжения вышестоящего командования. Учёт и порядок, доведённые до абсурда. А заодно и поближе к документам подобраться. Думаю, хотя бы это подпольщики должны оценить.
Итак, «Отдел 2Б». Ну, по крайней мере, хоть какой-то план…
А пока наш новый эшелон набирал ход. Встречный ветер периодически обдувал макушки людей на платформе. Отсутствие крыши, на первый взгляд, было лучше вагонной духоты, но не спасало от нещадно жалящего кожу полуденного солнца. Борта платформы были довольно высоки, так что приходилось вставать на цыпочки, чтобы увидеть пролетающие мимо пейзажи.
Лето было в самом разгаре. Открывающееся под лазурным небом буйство красок, обильно разбавленных зеленью, радовало взгляд и создавало парадоксальную иллюзию мирного покоя, лишь иногда прерываемую видом сгоревших и разрушенных сёл и хуторов, обугленного кирпича полустанков и едва схваченной ржой искорёженной техники на дорогах, да ещё кое-где мелькавшими мёртвыми подпалинами выжженной земли на брошенных полях.
Ароматы разнотравья, прилетавшие со встречным ветром, перемешивались с неистребимым запахом железной дороги: смесью креозота и керосина. Когда эшелон притормаживал или входил в пологий поворот, паровозный дым начинал стелиться над головами пленных, заставляя конвойных, пристроившихся с винтовками на специальных площадках у каждой платформы, ругаться и прикрывать лица шейными платками, а красноармейцев — заходиться в приступах кашля, прикрывая лица сдвинутыми пилотками.
Когда эшелон набрал курьерский ход, солнце уже перевалило за полдень. Но от этого не стало прохладнее. Разморённые жарой и обессиленные нарастающей жаждой красноармейцы в большинстве своём пребывали в полубессознательном состоянии. После пересадки на платформы не стало свободнее и многие из пленных, зажатые со всех сторон попросту забывались болезненных полуобморочным сном, покачиваясь в такт движению вагона.
Ни сил, ни желания разговаривать не было. Да и находившийся рядом Иван давно смежил веки, стоя с широко открытым ртом и потрескавшимися посиневшими губами. Я решил не тратить силы на борьбу с жарой и жаждой, погрузившись в уже привычное состояние медитации.