Ведьма на Иордане

— А в чем выражается распад? — спросил отец Арье.
— Частичная или полная амнезия, обсессивно-фобическое поведение, неадекватные реакции. Больной не узнает окружающих, теряет профессиональные навыки, развивается боязнь открытого пространства.
— Что может привести ко второму рецидиву? — платочек в руках матери Арье превратился в комок, но говорила она обычным ровным голосом, не поднимая глаз на постороннего мужчину.
— Отрицательные эмоции. Любой нервный срыв способен вызвать приступ. Увы, но вам придется баловать своего взрослого сына, точно малое дитя.
— И до каких пор?
— До самого последнего дня.
Вернувшись из больницы, Арье несколько дней промаялся в пустой квартире. Воспоминания, точно мираж, дрожали в разреженном воздухе гостиной, переливались в ванной, вставали смутным призраком над постелью жены. Иногда ему чудился детский плач, иногда легкие шаги Хаи. Он спасался у Рути: устраиваясь на кухне, бесконечно помешивал ложечкой чай в толстой глиняной кружке или крошил медовый пряник.
Разговор не клеился, но Арье и не нуждался в словах. Ему было достаточно просто наблюдать, как сестра возится с детьми, готовит обед, управляется по хозяйству. Ее ровное отношение к жизни сглаживало пики и пропасти его эмоций. Через час-другой волнение отпускало, в голове становилось ясно, а на сердце спокойно. Спустя четыре дня Рути подала ему телефонную трубку.
— Я набрала номер отцовского колеля, — сказала она, прикрыв рукой микрофон. — Скажи секретарю, что с завтрашнего утра ты начинаешь учиться.
Ее влажные после мытья посуды пальцы, перечеркнутые яичной полоской обручального кольца, походили на нотный стан.
Арье вопросительно поднял брови.
— Слушайся старших, Арьюш, — с лукавой наставительностью произнесла Рути.
Многолетняя привычка слушаться сестру заставила Арье взять протянутую ему трубку. Секунду помедлив, он поднес ее к уху и твердо произнес:
— Говорит Арье-Ор Ланда…
Он стал приходить в колель одним из первых и оставаться там до глубокой ночи. Тяжелая интеллектуальная работа над Талмудом иссушала мозг, Арье возвращался домой обессиленным, наскоро ел и валился на постель. Сбылась мечта отца Арье и матери Хаи, но, доведись им заранее узнать о цене, они бы обеими руками оттолкнули мечту прочь.
Полностью погрузиться в учебу не получалось. То и дело Арье отвлекали горестные мысли. Почему несчастье случилось с его милой, добродетельной женой? Чем заслужила она такую короткую жизнь и внезапную смерть? В чем провинилась их крохотная дочь, еще не успевшая совершить ни одного самостоятельного поступка? Может быть, во всем виноват он, вместо учения и духовного совершенствования распевавший песни в синагогах?
На тридцатый день Арье приснился странный сон. Все было словно наяву. Он вернулся домой из колеля, включил свет, вошел в гостиную. На столе стоял гроб, а в нем, покрытая тонким слоем песка, лежала Хая.
— Хаяле, что с тобой?! — воскликнул Арье.
Она тут же села и принялась сбрасывать с себя песок.
— Я немного задремала, — произнесла Хая своим ласковым голоском и улыбнулась. Ее лицо плыло и менялось, словно очертания деревьев в знойный день.
Проворно выбравшись из гроба, она пошла к двери. Песок осыпался с ее платья, как конфетти в день их свадьбы, когда, дрожа и немея, он вел ее после хупы в комнату для первого уединения новобрачных.
— Ты куда? — спросил он дребезжащим от волнения голосом.
— Я хочу посмотреть мир, — сказала она, не оборачиваясь. Дойдя до двери, Хая оперлась плечом о косяк и, быстро обернувшись, поманила мужа пальцем.
Глаза — вот что больше всего поразило Арье. Огромные, выпуклые, это не были глаза Хаи! Он смотрел в них не отрываясь, и пространство комнаты начало медленно съеживаться, сминаться, точно лист черной бумаги. В последнюю секунду перед пробуждением Арье увидел, как Хая переступила порог и еще раз поманила его за собой.
Проснувшись, он долго лежал, ожидая, пока успокоится спотыкающееся сердце. Лоб обметало липкой испариной, руки противно дрожали. Ощущение реальности произошедшего не отпускало. Арье казалось, если он поднимется, включит свет и выйдет из спальни в гостиную, то обнаружит на столе черный гроб, до половины засыпанный рыжим песком.
 
Минут через двадцать он заставил себя встать, вымыть руки и войти в гостиную. В комнате было пусто, белая скатерть холодно сияла на столе. Он подошел поближе. Под ногами что-то захрустело. Песок. Откуда здесь песок? Или ему кажется?
Арье принес из кладовки веник, тщательно собрал мусор на совок и поднес к лицу. Сомнений не оставалось: на темно-синей пластмассе отчетливо выделялись рыжие песчинки.
О ночном видении он не стал рассказывать. Зачем? Поверить не поверят, только сочтут сумасшедшим. Мол, рехнулся от горя. Начнут таскать по врачам, пичкать лекарствами…
Он постарался выбросить сон из памяти, забыть, вытереть, словно и не было ничего, но глаза, огромные, выпуклые глаза, неотступно стояли перед его мысленным взором. Все чаще и чаще Арье закрывал Талмуд и уходил из колеля блуждать по городу. Бесцельно, рассматривая прохожих, он бродил по улицам час, а то и два, точно надеясь встретить Хаю, снова заглянуть в ее лицо. Нет, это были не ее глаза, а какой-то другой женщины. Но он уже видел их когда-то, да, видел! Но где, при каких обстоятельствах?
Голос не возвращался. Впрочем, если бы он и вернулся, Арье не стал бы петь. Что-то сломалось внутри, исчезли напор, желание блеснуть. Отец называл это куражом и укоризненно качал головой, когда Арье еще мальчиком делился с ним переживаниями. По мнению отца, кураж происходил от дурного побуждения и с ним следовало беспощадно бороться. Способов было много: посты, особые молитвы, изучение специальных трактатов. Но Арье и слушать не хотел — чудесный талант, подаренный ему Всевышним, распирал грудь изнутри, словно туго заведенная пружина.
Сейчас давление исчезло: пустой, как дождевая труба в августе, Арье блуждал по улицам Реховота, переходя из кружевной тени деревьев в плоскую, словно вырезанную из жести, тень домов. Бесстрастно читал объявления на столбах, скользил равнодушным взглядом по витринам, слушал перекатный шум деревьев. Не то, все не то.
Когда усталость колкими мурашками начинала покусывать икры, он возвращался в колель, открывал Талмуд и сидел над страницей до пепельных, с пламенеющими краями, пятен перед глазами.
Ему не мешали и не делали замечаний, хотя такой стиль плохо совпадал с принятым среди «литовцев» усердием. Необычайное горе вывело его за рамки нормальной жизни, и поэтому на странное поведение бедняги закрывали глаза.
Однажды утром, когда небо над Реховотом сияло, точно пасхальное блюдо, Арье забрел в крошинскую синагогу. Располагалась она у окраины города, Крошинский ребе, построивший синагогу и небольшой религиозный район вокруг, хотел жить подальше от соблазнов центральных улиц. Здание синагоги, сложенное из розового кирпича, с широкой лестницей парадного входа, стрельчатыми окнами и высокой крышей, величественно замыкало Реховот — дальше простирался рыжий пустырь с бледными заплатами выгоревшей травы. За пустырем струилась черная лента объездной дороги, а за ней тянулись до самой Нес-Ционы мелкие холмы, поросшие теребинтом.
Арье остановился на первой ступени лестницы и принялся разглядывать игру солнечных лучей в зеркальных стеклах окон. Снаружи стекла были непроницаемы для взгляда, зато изнутри выглядели как самые обыкновенные.
Год назад Арье выступал в этой синагоге. Народу набралось великое множество, пришел даже сам ребе и, сидя в кресле, больше походившем на царский трон, одобрительно кивал. Его хасиды в плоских меховых шапках, черных кафтанах, перетянутых черными вязаными поясами, в штанах до колен, ослепительно белых чулках и в туфлях, стачанных на старинный манер, без шнурков, с большими серебряными пряжками, заполнили зал от стены до стены. Женщины сидели на балконе, укрываясь от нескромных взглядов за скользкими занавесками из белого шелка. Между занавесками виднелись узкие щели, через них можно было рассмотреть происходящее внизу.