Яд (СИ)

— Знаешь, что я больше всего не люблю? — голос Криса меняется, становясь холодным и отчужденным, и пробирает до костей.
— Ложь.
Опускаю взгляд на свои скрюченные пальцы, из глаз непроизвольно начинают бежать слезы и капают на столешницу.
— Ты мне врала вчера и сегодня, хотя я попросил сказать правду. Попросил доверять друг другу. Я бы понял тебя, если бы ты все рассказала, но ты предпочла ложь.
Закрываю рот ладонью и прикрываю глаза. «Ты не создана для нормальных отношений, Меган», — злобно смеется мое подсознание.
Слышу удаляющиеся шаги Криса и оседаю на пол, пряча лицо в ладонях. Через пару минут дверь за ним закрывается, а я сжимаюсь в комок на полу, прижимая коленки к груди. «Ты все испортила, Меган».
  
Глава 18
 
Нью-Йорк, США
Вместе с любовью всегда приходит боль. Чем глубже в ней тонешь, тем больнее.
"Нана"
Все рушится. В один момент можно стать чужими людьми, словно и не было «вчера»: душевных разговоров, прогулок, совместных вечеров, ужинов, завтраков, нежных рук, касающихся тела, трепетных и одновременно воспламеняющих поцелуев, улыбок, влюбленных взглядов… Мы будто не знали друг друга — снова есть Я и ОН. НАС не существовало.
Теперь становилось понятно, как это, потерять того, кто являлся для тебя центром Вселенной, тягой к жизни, спасением и стремлением к чему-то лучшему, светлому…чистому. Я снова погружалась во мрак, и он поглощал с новым днем все больше и больше, затягивая в свои сети, заманивая в паутину отчаяния.
Крис ушел, оставив после себя только пустоту. В груди зияла огромная дыра, и если бы существовал способ увидеть душу человека, у меня не было ровным счетом НИЧЕГО, кроме кровоточащей раны.
Поэтому не стоило влюбляться, чувствовать, доверять и делать одного человека ВСЕМ. Когда он уйдет, хлопнув дверью, кроме боли ничего не останется.
«Я больше тебя не отпущу».
ЛОЖЬ.
Любовь — этоНЕпрекрасно. Любовь не только возвышает нас и дает крылья, она может обрезать их и оставлять на дне, в пучине горя и печали. Любовь может резать по живому, оставляя огромные раны в сердце, которые нельзя зашить, увидеть, но можно почувствовать. И эти отметины не залечишь шоколадом, фильмами, прогулками, работой и даже другими людьми.
Секунды превращаются в минуты, минуты — в часы, а часы — в серые дни, тянущиеся, кажется, бесконечно…вечность. Время остановилось в тот момент, когда за Крисом закрылась дверь. Я жила, но только внешне, внутри все умерло — долбанные бабочки сдохли, и яркие краски стали блекнуть.
Жизнь, которой я так раньше хотела, становилась ненавистна мне. Это походило больше на существование пустой оболочки, в которую я постепенно превращалась.
ОДИН человек сделает вас и счастливым, и несчастным одновременно; ОДИН человек вселит в вас надежду и убьет ее; ОДИН человек исцелит вас и сожжет до тла. ОДИН ЧЕЛОВЕК.
Мне надо снова собрать себя по частям и осколки разбитого сердца. Надеть маску равнодушия, безразличия, стать той, кем я являлась на самом деле. Счастье не для таких, как я.
***
Приближалось лето. Нью-Йорк, и без того шумный город, заполнялся туристами, прилетевшими, казалось, со всего Земного шара. Я сидела на подоконнике и курила, глядя на постоянных прохожих: компании друзей, парочек, семей… Все радовались теплу и солнцу, смеялись, фотографировались, улыбались, но только не я. Работа была снова испорчена, а меня отправили домой и сказали, что не станут работать с безэмоциональной моделью. Профессия, в которой я чувствовала себя комфортно, сейчас казалась бременем — она не спасала, а становилась обузой.
Мне хотелось позвонить Крису, все объяснить, но… время шло, а я не делала этого шага — боялась того, что он скажет, боялась услышать равнодушие в голосе…
Телефон на подоконнике заиграл, вырывая из мрачных мыслей. Я затушила сигарету и посмотрела на экран — звонок был из Лондона.
— Да.
— Меган Миллер? — услышала не знакомый женский голос.
— Да.
— Нам очень жаль сообщать вам эту новость, но ваша мать Сара Миллер сегодня скончалась, — сказала женщина безразличным тоном, а я непонимающе уставилась на «муравейник» за окном.
 
— Что?
— Ваша мать… Это трудно принять, понимаю, но она умерла. Тромбоэмболия легочной артерии*…
Дальше я не различаю, что она говорит. Рука с телефоном безвольно опускается, а кислород отказывается поступать в легкие. Грудь сжимается и ужасно колит слева, а в глазах мелькают белые и черные точки.
Это не правда…
Мы вчера только разговаривали с мамой, и все было хорошо. Она смеялась и всячески подбадривала меня, потому что видела, в каком я ужасном состоянии. Они что-то перепутали, моя мама жива. Начинаю судорожно набирать ее номер, но оператор говорит, что абонент не доступен. Руки трясутся от страха. Делаю глубокий вдох и выдох, закрывая глаза. «Надо успокоиться. Надо успокоиться. С мамой все хорошо… Они перепутали, просто перепутали…», — повторяю, как мантру, не веря самой себе.
…Никогда не знаешь, когда станет слишком поздно, в какой-то миг осознаешь, что больше не увидишь, не услышишь и не почувствуешь этого человека. ЕГО БОЛЬШЕ НЕТ. И тогда понимаешь, сколько не успел сказать, сделать — больше возможности не будет, ты потерял шанс, проиграл, последний поезд ушел…
…Жизнь любит преподносить сюрпризы. Любит делать из нас существ, а не людей. Любит разрушать и топтать морально, убивая все хорошее, ведь не всегда жить в розовом мире иллюзий и грез. Жизнь знает, когда ударить и уничтожить полностью, окунуть в полное дерьмо…
…Самое ненавистное место — больница и доктора, смотрящие с напускным сожалением…
…Самый ужасный запах в мире — запах лекарств и дезинфицирующих средств…
…Самое страшное — терять близкого человека…
…Капли дождя сбегают по лицу, а глаза следят, как темный блестящий гроб опускают в холодную землю…
…Знакомые что-то говорят и сочувствующе смотрят… Не хочу никого видеть, слышать. Не хочу НИЧЕГО. Оставьте меня, исчезнете все…
…Я остаюсь одна, дождь полностью пропитывает черную одежду, но я стою и смотрю на белые розы, которые так любила мама…
…Я ухожу тогда, когда начинаю дрожать, то ли от холода, то ли от боли, которая заполняет каждую клеточку одеревеневшего тела…
Почему ТЫ забрал ее у меня???
Этот крик боли остается внутри.
***
Лондон, Англия
Такси останавливается возле аккуратного небольшого домика. Выхожу из машины, а капли дождя быстро пропитывают рубашку, брюки и волосы. Дверь оказывается не запертой и это настораживает. Открываю ее и прохожу в помещение. Свет нигде не горит и стоит полумрак, только откуда-то доносится тихо играющая знакомая музыка. Иду на звуки гитары и останавливаюсь на пороге. Сердце сжимается, когда вижу ее: разбитую, сломленную, опустошенную… Меган сидит на полу и прижимает рамку к груди. Тихо прохожу и осматриваюсь. Комната в теплых голубых и зеленых тонах, на комоде стоят фотографии, на которых практически везде Меган: совсем маленькая в пеленках и коляске, в школе с детьми, в выпускном классе в красивом блестящем длинном платье, взрослая и заметно изменившаяся. Затем глаза останавливаются на красивой женщине, копии Меган, только волосы короче и светлее, а глаза насыщенного темно-зеленого оттенка. Ее мать.
— Она любила эту песню, — слышу безжизненный голос Меган. Присаживаюсь рядом с ней — хочется обнять и сказать пару утешительных слов, но понимаю, что они ничем не помогут. Я тоже был в таком состоянии восемь лет назад и знаю, каково терять близких, поэтому молчу и слушаю.
— Ей нравится обычный пломбир и… она очень любит сладкое. Мама страшная сладкоежка, — продолжает она. Меган говорит в настоящем времени, как будто ее мать жива. Сглатываю ком в горле и отворачиваюсь. Не могу видеть ее такой. Знаю, что должен быть рядом и поддержать ее, но… передо мной, словно другой человек: не та яркая улыбающаяся девушка, а только призрак, тень.