Художник моего тела (ЛП)

Его тело отбрасывало волны ярости и разочарования позади меня. Он снова коснулся меня, осторожно, нежно, прослеживая филигранные линии и вензеля, которые собирались в большой геометрический узор, прежде чем превратиться в довольно реалистичную сову. В ее перьях было столько существ, сколько я смогла бы назвать, и все они начинались на О.
Для меня.
Олин.
Я вздрогнула, когда Гил коснулся каждого хорошо знакомого мне изъяна.
Поймет ли он? Увидит ли, насколько я убогая?
Еще в школе я окружила себя друзьями. Заботилась о своих одноклассниках, потому что мои родители не заботились обо мне. Я заслужила их благодарность и дружбу, но они никогда не латали дыры внутри меня.
Пока Гил не выбрал меня для себя.
Пока он не обменял свои секреты на мои, а взамен не украл каждую частичку моего сердца.
Прошел месяц с начала наших временных отношений.
Месяц быстрых улыбок и нерешительных приветствий, прежде чем он использовал первое прозвище.
Он всегда говорил, что меня зовут странно. Что он не знает никого по имени Олин.
Я сказала, что это хорошо. Это означало, что он всегда будет помнить меня.
Он ответил, что буква «О» столь же уникальна, как и мое имя. Поэтому любое животное, начинающееся на О, было таким же особенным.
Несколько дней спустя Гил передал мне мой рюкзак после занятий. Прошептал себе под нос, чтобы другие дети не услышали, мелодичный скрежет тайны.
— Выдра (прим. пер.: оtter на англ.), не забудь свою сумку.
На следующей неделе он назвал меня совой (прим. пер.: owl на англ.) в спортзале, а потом осьминогом в кафетерии.
После этого я влюбилась в него.
Падая и спотыкаясь, катаясь и кувыркаясь, я любила его больше, чем кого-либо.
Оцелот, орангутанг, страус (прим. пер.: ostrich на англ.)...
Они все были там, с торчащими перьями, превращая уродливые шрамы в особую уникальность.
Гил сделал болезненный вдох, с его губ сорвался сдавленный стон.
Я повернулась, чтобы посмотреть на него, изучая внезапное горе, плавающее в его глазах, и сожаление на его губах.
Этого было достаточно, чтобы мои колени подогнулись, а руки умоляли обнять его.
— Ты использовала нас, чтобы скрыть свои шрамы. — Его голос вибрировал от чего-то, что я не могла разобрать. Его глаза резко закрылись, видимый плащ из жестокости скрыл его черты. Когда Гил вновь открыл глаза и снова стал королем Холодом. — Как же мне спрятать чернила и шрамы, Олин?
Я с трудом сглотнула.
Когда произошел несчастный случай, я забыла, кем была.
Я была одна в больнице, одна в реабилитационном центре и одна в последующие месяцы, когда мои мечты разбились вдребезги.
Я искала что-то, что заставило бы меня снова почувствовать себя нормальной — остановить ноющую пустоту, в которую превратилась моя грудь.
Я обратилась к Google, ища в чатах советы о том, как двигаться дальше после тяжелых аварий и советы о том, как превратить плохое в терпимое. Узнала о чуде татуировок. От женщин с раком груди до мужчин с отсутствующими конечностями — все они обратились к неоспоримой сверхспособности превращения гротескных воспоминаний в новые начинания, и я создала эту картину сама.
День, когда я скопила достаточно денег, чтобы просидеть три полных дня в кресле татуировщика, был самым счастливым с тех пор, как Гил сделал меня своей. Я обнаружила себя — свое настоящее «я» — когда приняла дискомфорт от игл и пигмента, покрывая отвратительные красные шрамы чем-то красивым.
Я любила эту часть больше всего на свете.
Я не позволю Гилу все испортить. 
— Я не знаю, но ты можешь как-то это скрыть.
— Она же на половину твоей спины.
— Это было необходимо.
Он перестал прикасаться ко мне, шагнув с трибуны, как будто все, что было между нами, пронзило его тысячью стрел.
— Что случилось?
Это был вопрос, лишенный льда. Вопрос, который требовал ответа.
Я не дала ему того, чего он хотел.
Он остановился передо мной, его взгляд впился в меня, как будто мог вырвать мои воспоминания, отчаянно пытаясь обнаружить те, где его не было.
 
Глаза Гила всегда обладали силой подчинять мою волю Его воле.
Я была слаба и полностью принадлежала ему, когда ловила его взгляд, как будто его любовь не могла быть сдержана.
Ему больше не позволялось так на меня смотреть.
Я не принадлежала ему.
Он не был моим.
В этом не было нас.
И все же я оказалась в его ловушке. Запертой в клетке своей досады и пленницей стольких детских связей.
Гил тяжело сглотнул, пока жар и история покалывали между нами, шипя от прошлой потребности и любви, у которой не было шанса умереть. Она была разорвана надвое. Разорвана посередине в тот момент, когда он ушел, два конца не могли зажить, потому что узлы, связывающие нас вместе, отказывались распутываться.
— Олин, я… — Гил поморщился, его голос был печальным и бархатным. — Мне жаль, что тебе пришлось пережить нечто столь болезненное.
Искреннее смятение на его лице так сильно напомнило мне мальчика, который любил меня. Мальчика, который защищал меня, провожал домой, поддерживал мои танцы и смотрел на меня так, словно я держала его луну и звезды.
Этот мальчик заслуживал ответа, который не был бы резким или холодным.
Этот мальчик снова разбил мне сердце.
Его рука дрожала, когда он убирал волосы с глаз.
— Ты не обязана отвечать. Это…
— Все в порядке. — Я пожала плечами с полуулыбкой. — На самом деле рассказывать нечего. Самое явное клише в книге. Просто глупая танцовщица с большими мечтами.
— Ты никогда не была глупой.
— У меня были свои моменты.
Он поморщился.
— Это не объясняет, почему твоя спина покрыта шрамами.
— Да, если бы я танцевала все время, и у меня не было машины, чтобы добраться до театра и обратно.
— Что случилось? — Он склонил голову набок. — Ты... ты же все еще можешь танцевать?
Ауч.
Мне не удалось скрыть свою дрожь, уклоняясь от болезненных воспоминаний. Высоко держа голову и обнимая свои плечи, я больше не беспокоилась, что мои шрамы были выставлены напоказ. Я изобразила себя в фальшивой уверенности, которая пришла от опыта в танце перед сотнями людей.
Сцена, яркий свет и пантомима не оставляли места для ошибок. Этот мир был опасным местом для кого-то без уверенности. Этот холодный склад ничем не отличался.
Я была на сцене.
Гил был моим прожектором.
Я просто должна была танцевать этот танец, пока не опустится занавес.
— Я переутомилась, перегрузилась работой, мне мало платили, но я любила танцевать. Ты же знаешь, какой я была.
Он пробормотал себе под нос что-то типа:
— Зависимая. Ты была зависима от любой формы движения.
Мое сердце сделало переворот, до смешного счастливый, что он вспомнил.
Он закатил глаза, его голос изо всех сил старался быть темным и незаинтересованным, но зеленые глаза светились историей.
— Ты никогда просто так не ходила, ты…
— Плыла, как лист на ветру. — Я улыбнулась, истинная улыбка натянулась после того, как я защитила себя от него. — Ты сказал мне это в тот день, когда я тебе готовила…
— Блины на кухне твоих родителей.
Гил поймал мой взгляд.
У меня перехватило дыхание.
Мужчина проглотил проклятие.
Что-то, чего не должно было случиться, прорвалось сквозь нашу защиту, расколов твердые оболочки двух взрослых, притворяющихся, что ненавидят друг друга.
— Продолжай. — Гил скрестил руки на груди и отодвинулся от меня, словно давая себе пространство от непреодолимой потребности прикоснуться. Чтобы помнить. Как следует поздороваться после такой долгой разлуки. — Расскажи мне остальное.
Я снова пожала плечами, борясь с желанием обнять свою грудь, моя уверенность снова исчезла.
— Я все время ездила на велосипеде в театр и домой. В ту ночь, однако, я была вялая от усталости. Пьяный водитель слишком быстро свернул за угол. И я не успела вовремя убраться с дороги. Он ударил меня. Я оказалась на ветровом стекле его «Мазды Демио», когда он влетел в окно французского ресторана.