Художник моего тела (ЛП)

Он дернулся, как будто я ударила его. Его самообладание испарилось.
— Прекрати, Олин.
— У тебя неприятности?
— Хватит, — простонал он.
— Но…
— Но ничего. — Он содрогался с безжалостной энергией, хватаясь за нее после того, как раскрылся передо мной. — Сделай свой выбор. Оставайся и делай, что тебе говорят. Или уйди и никогда не возвращайся.
— Если я останусь, ты поговоришь со мной?
— Нет.
— Если я уеду, мы еще увидимся?
Он покачал головой.
Я замолчала, прогоняя возникшее из ниоткуда напряжение, надеясь, что он сможет сделать то же самое.
— Я хочу остаться. Если ты отказываешься говорить о том, что у нас было в прошлом, тогда я с радостью начну все сначала.
Его глаза наполнились болью. Какое-то мгновение он пытался ответить:
— То, что у нас было... это ничего не значило. — Он вздрогнул, словно его собственные слова пронзили его, как смертельные мечи.
— Почему ты ушел, Гил? — Мой голос перешел в шепот, моя боль истекала кровью без разрешения.
Он отвернулся, сжав кулаки.
— У меня была причина.
— Скажи мне.
Гил снова покачал головой, его самообладание вернулось, чтобы защитить его.
— Никакого прошлого. Никакой истории. Ты всего лишь холст, а я всего лишь художник. Вот и все. Это все, что может быть. — То, как его голос смешался с беспощадным страданием, заставило любопытство пронзить меня. Он таил в себе что-то, что грызло его. Оно жило в глубине его глаз. Мешало каждому его вздоху. Он умолял меня раскрыть его.
Но... Я и так уже зашла слишком далеко.
Я балансировала на грани того, чтобы упасть на колени и умолять об ответах или дать пощечину его безупречному, бессердечному лицу.
Мне нужно было время, чтобы перегруппироваться. Чтобы придумать план получше.
Не говоря ни слова, я направилась к сцене и взобралась на небольшую платформу. Повернувшись к нему спиной, натянула халат на плечи для уединения и дрожащими руками сняла черные стринги. Быстро разорвала пакет и поменяла свое нижнее белье на то, которое он мне дал.
Пластиковый пакет и мое белье исчезли в кармане халата.
Я сделала паузу.
У меня перехватило дыхание.
Я искала храбрости.
Это произошло.
Назад пути нет.
Стиснув зубы, умоляя свое сердце перестать быть таким предательским, я развернулась, сбросила халат и отбросила его в сторону. Не давая себе времени на раздумья, сорвала свой спортивный бюстгальтер и позволила ему упасть.
Мои руки сжались в кулаки, а соски затвердели от напряжения и нервов. Я осмелилась взглянуть на Гила, готовясь к насмешке или какому-нибудь снисходительному замечанию, ожидая, что его мороз разобьет меня на куски.
Однако его глаза горели так же ярко, как лесной пожар. Он застыл на месте. Кулаки сжаты, тело напряжено, губы плотно сомкнуты, как будто тот не доверял себе.
Как и прежде, между нами проскочила искра.
Мне больше не было холодно.
Он больше не притворялся.
В этот болезненный, жаждущий момент истина была яркой и порочной.
С тихим ворчанием и огромным усилием он оторвал взгляд. Гил поплелся к своему рабочему месту, потирая лицо, как будто у него не было сил для новых пыток.
Резкими движениями он подтащил ко мне аэрограф (прим. инструмент, распыляющий краску) на катящейся раме, не отрывая взгляда от инструментов, возясь с циферблатами и шлангами.
Я стояла обнаженная и уязвимая, ожидая, умоляя его взглянуть на меня и отпустить то, что держало его в ловушке, но он так и не сделал этого.
Гил вел себя так, словно я могла убить его одним прикосновением, изо всех сил стараясь держать щиты поднятыми и соблюдать приличия.
Не говоря ни слова, он поставил поднос с заранее смешанными цветами рядом с подиумом. Не торопясь, разложил припасы так, чтобы они были аккуратно уложены у моих ног. Когда ему больше нечем было заняться, судорожно вздохнул и... поднял глаза.
Я втянула живот, готовясь к рикошету жара и боли, но его челюсть сжалась, а глаза оставались холодными, больными, совершенно равнодушными к тому, что я стояла перед ним в одних трусиках телесного цвета и с обнаженной грудью.
 
Я задышала тяжелее, моя грудь поднималась и опускалась в приглашении.
Но Гил не сломался. Он глубоко погрузился в дисциплину. Его взгляд скользнул по моим затвердевшим соскам, его голос был холодным и отстраненным.
— Некоторые художники используют пэстисы (прим. накладки на соски). — Он проследил за изгибом моей груди. — Мне не нравится, как это морщит кожу и привлекает больше внимания к этой области, чем если бы они были оставлены голыми. У тебя с этим есть проблемы?
Гил решительно смотрел на мою плоть, как будто мое тело не причиняло ему такой боли, как мои глаза.
Я никогда не чувствовала себя такой обнаженной и уязвимой.
Никогда еще я не была так смущена.
Я боролась с желанием прикрыться.
— Все в порядке.
— Хорошо. — С трудом сглотнув, он скомандовал: — А теперь... повернись. Мне нужно знать, с чем я работаю.
Ощущая новые мурашки, я сделала, как он просил.
Секреты секретами.
Работа работой.
А я больше не могла скрывать свои недостатки.
Какое-то мгновение ничего не было. Затем — взрывное проклятие.
— Срань господня! — Его голос переключился с отстраненного на пропитанный шоком. — О...
У меня подогнулись колени. Как может одна маленькая буква отозваться эхом любови всей моей жизни?
На глаза навернулись слезы. Я ахнула, когда он поднялся на подиум позади меня и кончиком пальца провел по разорванной и изодранной плоти моей спины.
— Ч-что случилось? — Деликатный вопрос. Опасный вопрос. Его голос был лишен всех щитов, уничтожен заботой. Его прикосновение продолжало прослеживаться, следуя за чернилами поверх шрамов. — Что это?
Я вздрогнула, когда его дыхание скользнуло по линиям и рисункам вниз по моему левому боку.
Уставившись в пол, я пробормотала:
— Это татуировка.
— Почему? Почему ты мне не сказала?
Мое сердце рвалось к нему, понимая, что в его голосе слышится боль от незнания. За то, что отшвырнул меня в сторону, не оглянувшись. За то, что бросил меня там, где меня нашли несчастные случаи.
Мне хотелось рассказать ему все. Я задрожала от напряжения. От необходимости все это выплеснуть. Восторг от того, что меня выбрали работать в Лондонскую танцевальную труппу. Радость танцевать каждый день и каждую ночь. Ужас того момента, когда все это было отнято. Одиночество, когда не на кого было опереться.
Но... У меня была гордость. У меня было мое глупое эго. Я не хотела отдавать ему всю себя. Не сейчас, уже нет. Какая-то его часть скучала по мне. Может быть, даже все еще хотела меня, но если Гил не был достаточно храбр, чтобы разрушить воздвигнутые им барьеры, то и я тоже.
— Знаю, что должна была сказать тебе еще вчера. Я не была полностью честна на своем собеседовании.
Гил отдернул руку, прерывисто смеясь.
— Так вот как ты хочешь играть?
Да.
Нет.
Я кивнула.
Тяжело вздохнув, он отрезал:
— В таком случае, я ожидал, что как мой холст, ты будешь в первозданном состоянии. — Его голос царапал как наждачная бумага. — Как я могу рисовать тебя, когда на тебе уже каракули?
Я вздернула подбородок. Потому что сама выбрала этот путь. Так что буду его защищать.
— Это не каракули.
— А что же?
— Что-то очень важное. — Мне захотелось повернуться и посмотреть на то, что он увидел. Всякий раз, когда кто-то видел мою татуировку впервые, я жаждала увидеть ее с их точки зрения. Чтобы изучить ее поближе и оценить талант художника, которого я выбрала.
Моя татуировка не была предметом тщеславия.
Это был не импульсивный шаг.
Это просто было необходимо — чтобы исцелить мои сломанные части. Чтобы скрыть беспорядок, оставшийся позади.
Я ненавидела эти шрамы. Ненавидела себя. Ненавидела саму жизнь.
Без этих «каракулей» на себе я сомневалась, что буду достаточно целой, чтобы сражаться с Гилбертом Кларком. Хотя предпочла бы отказаться от попыток и погрузиться в свой разум, где все еще могла бы танцевать, все еще могла быть счастливой.