Когда-то там были волки
* * *В лесу у отца мы провели год. Он ненадолго приходил в себя и снова впадал в забытье. Мы с Эгги продолжали ходить в школу в выпускной класс — нам было тогда семнадцать. После уроков работали в саду, чтобы обеспечить себе пропитание, ухаживали за лошадьми и убирали в доме, охотились, чтобы добыть мясо на продажу. Мы были одиноки, но, по крайней мере, вдвоем, и на самом деле устали от одиночества.
Периоды помутнения становились у отца все дольше и дольше, и наконец, казалось, он уже навсегда перестал узнавать нас, и я отказывалась принимать это и понимала, что должна что-то сделать, попытаться что-то предпринять. Поэтому однажды во вторник утром я погрузила свою маленькую семью в нашу дребезжащую старую машину и повезла домочадцев в долгую поездку. Сначала на западное побережье Британской Колумбии, не очень далеко от нашего дома, к приливному озеру, где, как говорили, жил странный полулегендарный вид волков — так называемые морские волки, рожденные плавать и питающиеся лососем и тюленями. Большинство из них никогда не видели ни гор, ни оленей и, обитая в этой отдаленной индейской земле, еще не научились бояться людей. Мы припарковали машину, пошли через заросли хвойных деревьев и спустились по скалистому берегу. Могучий Тихий океан брызгал соленой водой нам в лица, и мы уселись, приготовив бинокли и ожидая удивительного зрелища. Но ничего не появилось. Морские волки были далеко на берегах с выброшенными приливом корягами и в океане.
Дальше мы двинулись к югу, в США. Через штат Вашингтон в Айдахо, Монтану и Вайоминг. В Страну большого неба — небо там и правда было огромное. В широкую долину реки Ламар, славящуюся своей первозданной природой. Дорога здесь извивалась, а потом вдруг становилась прямой как клинок и рассекала обширные плоские равнины, уходя вдаль к покрытым снегами горам. Вдоль нее десятки людей выстроились около своих машин и спокойно ожидали, когда длиннофокусные объективы их камер заметят волка или медведя.
Разочарованная, что мы здесь не одни, я припарковала машину в конце очереди из наблюдателей. Эгги уселась на капот и, закрыв глаза, подставила лицо солнцу. Отец зачем-то занялся плетением корзины из травы и, когда я спросила, для чего это нужно, ответил мне, как идиотке: чтобы носить всякие вещи. В долине Ламар мы не видели волков, хотя потом я много читала, что там живет знаменитая стая, названная в честь реки. Но зато нам удалось рассмотреть бизонов, кормящих детенышей, бодающихся друг с другом и переплывающих реки. Я видела хищных птиц, которые парили и внимательно огладывали окрестности. А молодой человек, остановивший машину рядом с нами, утверждал, что накануне мимо него прошла самка черного медведя с медвежонком.
Волки были где-то здесь, дышали, спали, охотились, резвились, и хотя и не попадались нам на глаза, но одним своим существованием обогащали и оживляли этот край. Я чувствовала их присутствие и, когда над прериями опустился пурпурнорозовый и золотой вайомингский закат, была рада, что волки остались невидимками, что их не потревожило любопытство туристов, что их загадку так и не разгадали.
Эгги меня не понимала. Ей было скучно, она рвалась уехать, но не хотела мешать мне осуществить цель нашего путешествия. В конце концов, мы ведь оказались тут из-за валков. Вернее, не совсем. Я стремилась вернуть к жизни отца, нашего всеведущего, исполинского, как дугласова пихта, отца. Я хотела вернуть ему страсть, любовь к природе, чтобы показать, что развила в себе те же самые наклонности. Я мечтала поделиться тем, что во мне проснулось, что я узнала, что, как я уже понимала, станет смыслом моей жизни, и желала, чтобы он испытал гордость за меня. Эта надежда так и тащилась за нами, словно бренчащая консервная банка на веревочке, пока я не отрубила ее навсегда.
Когда в ржавеющей старой «шевроле» мы выезжали из Юты, я сидела за рулем; отец заснул, а Эгги, наоборот, проснулась.
Теперь уже было недалеко.
— Когда вернемся, нужно убедить папу обратиться к врачу, — сказала сестра с заднего сиденья. Я не ответила.
— Я подыскала пару заведений.
— Ему необходимо оставаться в своем доме, — возразила я.
— Его состояние ухудшается, а мы не знаем, как за ним ухаживать.
— Научимся.
— Ты собираешься кормить его с ложки и подтирать ему зад? Лично я — нет.
Я поморщилась.
— В доме престарелых он не выживет. — В четырех стенах, без своих лошадей, питание полуфабрикатами и сидение перед телевизором — такой образ жизни его убьет.
— Может быть, более быстрая смерть милосерднее, — пробормотала Эгги.
Я взглянула на нее в зеркало заднего вида.
— Я уверена, что ослышалась.
Она вздохнула и встретилась со мной глазами.
— Так и есть. Но готовься к тому, что будет хуже.
Я кивнула и стала размышлять о том, как освободить сестру. Беда была в том, что, даже если бы я смогла что-то придумать, она отказалась бы уезжать.
Я свернула налево по Двадцать пятому шоссе, в Национальный заповедник Фишлейк, и съехала на обочину.
Отец проснулся, и мы все выбрались из машины, чтобы пройти оставшуюся часть пути пешком.
— Где мы? — спросил он.
— Это Фишлейк, — ответила я и добавила: — В Штатах.
Отец растерянно оглядел деревья. Он их не узнавал. Но однажды он сказал, что все леса — наш дом, неважно, где в мире они находятся, и я надеялась, что это его убеждение укоренилось глубоко и болезнь его не поколебала.
— Пойдемте, — позвала я сестру и отца. — Я хочу вам кое-что показать.
Воздух был теплым, нежным.
Мы поднялись на холм и увидели лес из тополей. Тысячи изящных белых стволов и пронзительно-желтый дымчатый полог.
Мы погладили гладкую кору, и я сказала:
— Это одно дерево.
— Что ты имеешь в виду? — не поняла Эгги.
— Это не лес, а одно дерево, огромный единый организм. Его называют трепещущим великаном, и он уникальное явление природы: старейший на планете и самый большой. Некоторые ученые считают, что ему может быть миллион лет. И он умирает. Мы убиваем его.
Я обернулась и увидела, что отец присел и положил большую ладонь на землю, на сеть переплетающихся корней, от которых отходят тысячи генетически идентичных стволов, клонов друг друга. Потом он закрыл глаза и прислушался к трепету гигантского океана под нами. Когда папа открыл глаза, в них стояли слезы, и деревья вернули его нам.
— Девочки, — проговорил он. — Вы выросли.
Эгги обняла его. Я прижалась щекой к одному из нежных изящных стволов. Ветер проскользнул через его голые ветви и коснулся моих век, моих губ. Поцелуй. Я почти слышала, как лес дышит, ощущала его сердцебиение подо мной, вокруг меня и надо мной, самый старый язык на свете.
* * *Теперь, в другом месте земного шара, в горах перед рассветом, я слышу, как рядом поет птица, и представляю, что это соловей. Хотела бы я знать, о чем он говорит. Я подхожу к небольшому озеру и сажусь на берегу, наблюдая за тем, как заря окрашивает небо, из серого в голубой, а потом в серебристый цвет. Дымка стелется над водой. Проснувшиеся водоплавающие птицы окликают друг друга.
Вот так бы и сидеть тут вечно. Никогда не видеть больше ни одного человека. Ни разу в жизни я еще не испытывала такого сильного желания. Я упиваюсь одиночеством, оно дарит спокойствие. Пока мои мысли не возвращаются к Номеру Девять, к воспоминаниям о его мертвом теле, и о мужчине, убившем его, тоже, и, повинуясь какому-то первозданному инстинкту, тому же, который раньше заставлял мою сестру нарушить тишину, я поднимаю дикий рев. Становится легче, но всего на мгновение. Когда мой вопль стихает, я вижу, что разогнала всех птиц.
Я не сразу иду домой, а делаю крюк. Ноги несут меня к холму позади коттеджа Дункана. Отсюда видно окно его кухни. Даже через клочки утреннего тумана я различаю, как он ходит внутри. Я наблюдаю за ним, желая спуститься с холма и подойти к двери, но не уверена зачем: чтобы потребовать от него ответа, спросить, предъявил ли он Рэду обвинения, дать волю своему гневу — или ради нежной и многообещающей встречи.