Когда-то там были волки
— Стюарт просто рассвирепел сегодня, Дункан.
— Знаю. Наверно, вам стоит подумать, разумно ли с ним пререкаться.
Я открываю рот, но не нахожу нужных слов. Он прав, и теперь, когда мой гнев остыл, я это ясно вижу. А с другой стороны, не прав. За бешенство мужчины, за его агрессивность несет ответственность только он сам.
— Как же положить этому конец? — спрашиваю я. — Как, если никто не говорит ни слова из страха перед ним?
Дункан долго молчит, потом признается:
— Я оставил там человека.
Меня охватывает волна облегчения.
— Хочу, чтобы он знал, что я за ним наблюдаю. Мы доезжаем до поворота на нашу улицу.
— Я доберусь пешком от вашего дома, — говорю я.
Мне нужно освежиться, а то щеки пылают. Он сворачивает на подъездную дорогу и останавливает машину у своего дома, такого же, как мой, но не из голубого, а из серого камня. По крыльцу скачет к нам в темноте пес. Пока Дункан здоровается с черно-белым колли, я направляюсь к лесной тропинке.
— Спокойной ночи.
— Не забывайте, что волки гуляют на воле, — предупреждает Дункан.
Я киваю.
Он задумчиво смотрит на меня.
— Один совет от местного жителя гостю.
— Я не гость.
— Рано или поздно вы уедете, когда ваши животные умрут. — Будничный тон, словно пощечина. — Это место у черта на рогах, — говорит мне Дункан. — Не портите отношения со здешними людьми. Мы все тут нуждаемся в помощи. В таких краях от одиночества можно сойти с ума.
— Потому-то вы и бросились сегодня нам на помощь? — язвительно спрашиваю я. — Из гражданской ответственности?
— По моему опыту, коп может создать проблему там, где ее нет.
Я нахожу в темноте его глаза.
— Проблема была, Дункан.
После долгого молчания он произносит:
— Мои извинения. Я неверно истолковал. — Потом: — Вы похожи на женщину, которая может справиться с двумя пьяными баранами.
— А почему я должна это делать?
Он наклоняет голову, чтобы отдать должное этому аргументу.
— Вам здесь ничего не грозит, Инти. Я наблюдаю. Слова щекочут мне шею. В груди что-то трепещет.
— Я бы больше беспокоился о том, что там, — добавляет Дункан, кивая на деревья, холмы, горы и вересковые пустоши. — Вы, должно быть, хорошо знаете монстров, юная волчица.
— Никогда не встречалась с ними в дикой природе. Там они не живут.
В воздухе между нами что-то меняется. А может, это щемящее чувство было всегда. Не знаю, что это, но от выражения его взгляда я наполняюсь досадой и испытываю необходимость заставить его посмотреть на мир моими глазами, заставить его понять, и, кажется, я хочу этого, потому что на самом деле хочу его.
Я уже давно не испытывала ни к кому влечения, и это желание меня удивляет.
Я принимаю решение и говорю:
— Можно показать вам кое-что?
— Где?
— В доме.
Дункан не отвечает, раздумывает. Пустить ли в жилище волка? Он ведет меня в тепло. Задняя дверь открывается сразу в кухню из камня и дерева. Я встаю около подоконника и усиливаю звук своего телефона.
Дункан настороженно ждет у двери и не тянется к выключателю, лишь красные угли в печке едва освещают его фигуру.
— Идите сюда, — говорю я.
Медленно, с каким-то болезненным шарканьем он подходит, становится близко.
— Закройте глаза.
Не уверена, что с охотой, но он подчиняется, опускает веки. Я включаю аудиофайл, и звук постепенно растет, обволакивая нас.
Сначала пение птиц. Перекличка между двумя птахами.
Крик воронов, летающих над головой, шум их крыльев. Чириканье птичек поменьше, песня сверчков в траве, шорох листьев. Малейшие звуки леса, находящиеся в природном равновесии, таком успокоительном, что я вижу, как осанка Дункана меняется, лицо и плечи расслабляются. И потом вступает новый звук, от которого у меня по коже бегут мурашки.
Он похож на отдаленный шум океана.
Или на первые порывы шторма.
Ветер, гуляющий в лесном пологе.
— Так шепчутся волки.
Дункан открывает глаза.
— Две разные стаи беседуют друг с другом, приближаясь.
Жутковато и прекрасно.
— Никто не знал, что у них есть такая привычка, пока это не записали, — объясняю я. — Чисто случайно.
Я хочу, чтобы он увидел волков моими глазами. Я знала, что эта запись поглотит нас, и так оно и происходит.
Дункан подносит мою руку к своим губам.
— Вы замерзли, — шепчет он и ведет меня в спальню.
Я знаю эту темноту. Я уже терялась в ней раньше. Его руки становятся моими, и его губы, и его язык, и вся я внутри него, продвигаюсь глубже, далеко от воздуха. Света нет, только его кожа и мои ощущения, его прикосновения рядом с моими, слишком много, достаточно, чтобы утонуть.
* * *Я просыпаюсь оттого, что нежные пальцы гладят мне лоб у корней волос.
Яркое дневное солнце освещает его лицо.
— Ты жива.
Я бы сказала, едва жива.
Он сидит рядом со мной на кровати, а колли спит в углу согнутых коленей. Я лежу между хозяином и собакой, запертая с обеих сторон.
— Сколько я проспала?
— Сейчас два часа дня.
— О господи. — Я пытаюсь сесть. — Извини.
Он чуть заметно качает головой, изучая меня.
К коже больно прикасаться; мягкие простыни стали шершавыми. Эгги называет это мое состояние «усталостью от ощущений», и со мной такое бывало всего несколько раз. Тогда мой синдром несколько притупляется.
— Все хорошо?
Я киваю.
— Мне пора идти.
— Я отвезу тебя домой.
— Я пройдусь пешком. Нужно проветриться.
— Мне не нравится, что ты бродишь одна.
— Ты так ничего и не понял вчера вечером? Эти слова заставляют его улыбнуться.
У двери я долго глажу собаку; пес любовно смотрит на меня снизу вверх, и от этого мне хочется остаться.
— Как его зовут?
— Фингал.
— Пока, Фингал.
Пес молча радуется тому, что я обратила на него внимание.
Выражение лица Дункана не так прозрачно, но все равно, если я еще здесь задержусь, то на самом деле никуда не пойду: я выжата как лимон, но мне все-таки хочется его еще и еще. Я поворачиваюсь к деревьям.
7
Дома мне приходится колоть дрова, поскольку Эгги не уследила за огнем в камине, и в комнатах так холодно, что я вижу свое дыхание. Галла смотрит на меня из загона, траву вокруг нее усеивают вороны. Я останавливаюсь и обращаюсь к ней:
— А что ты думаешь обо всем этом?
Лошадь трясет гривой.
— Хочешь остаться у меня?
На этот раз она не делает никаких движений. Колеблется с ответом.
Я набираю охапку поленьев, несу ее в дом и опускаюсь на колени перед камином. Приготовить веточки и газеты для разведения огня. Щепки сложить шалашиком. Эгги, закутавшись в одеяло, сидит на окне и читает.
— Что случилось? — спрашиваю я ее. Она знает, что нельзя позволять камину потухнуть.
«Ты не пришла ночевать». Сестра вздыхает.
— У тебя отказали ноги?
«Дрова на улице».
Я замираю с зажженной спичкой в руках, и пламя обжигает мне кончики пальцев.
— Черт.
Я зажигаю другую и подношу ее к газете, глядя, как бумага чернеет, сворачивается и дымится. Пламя захватывает деревяшки и вспыхивает ярким костерком. Я сняла этот дом по телефону, вслепую, чтобы мы могли сразу где-то поселиться. Он меньше, чем я ожидала, и в неважном состоянии, мебель и декор давно устарели, но нам много не надо. В первые несколько дней Эгги выходила на улицу, совершала короткие прогулки и бродила вокруг, изучая окрестности, потом стала выбираться реже, а однажды и вовсе прекратила, и теперь одна только мысль о том, чтобы покинуть эти стены, ужасает ее. Я не подумала об отоплении, о том, что до дров ей не дойти.
— Извини, — говорю я сестре. — Мне правда очень жаль. Я буду перед уходом приносить для тебя больше дров.
И куплю ей электрический обогреватель на всякий случай. И не буду больше шататься по ночам. Мне не следовало оставлять ее одну так надолго.