Одноколыбельники

 Знал бы! Так в ночи пою,
 Точно по чему другому –
 Не по дереву – пилю.
 И чудят, чудят пилою
 Руки – вольные досель.
 И метет, метет метлою
 Богородица-Метель.
 Ноябрь 1919 
  «Сижу без света, и без хлеба…»  
  С. Э.  
 Сижу без света, и без хлеба,
 И без воды.
 Затем и насылает беды
 Бог, что живой меня на небо
 Взять замышляет за труды.
 Сижу, – с утра ни корки черствой –
 Мечту такую полюбя,
 Что – может – всем своим покорством
 – Мой Воин! – выкуплю тебя.
 16 мая 1920 
  «Я эту книгу поручаю ветру…»  
 Я эту книгу поручаю ветру
 И встречным журавлям.
 Давным-давно – перекричать разлуку —
 Я голос сорвала.
 Я эту книгу, как бутылку в волны,
 Кидаю в вихрь войн.
 Пусть странствует она – свечой под праздник —
 Вот так: из длани в длань.
 О ветер, ветер, верный мой свидетель,
 До милых донеси,
 Что еженощно я во сне свершаю
 Путь – с Севера на Юг.
 Москва, февраль 1920 
  Из Записных книжек  
 19 pyccк<oгo> мaя 1920 г., среда 
<В разговоре с Вяч. Ивановым:>[142]
«– Вы давно разошлись с мужем?
– Скоро три года, – Революция разлучила.
– Т. е.?
– А так: …
(Рассказываю.)
– А я думал, что Вы с ним разошлись.
– О, нет! – Господи!!! – Вся мечта моя: с ним встретиться!»
  Из письма Е. Ланну[143]  
…ждет, может быть, худшее. Иногда с ужасом думаю, что, может быть, кто-нибудь в Москве уже знает о Сереже, может быть, многие знают, а я – нет. Сегодня видела его во сне: сплошные встречи и разлуки…
  Из письма Е. Ланну  
 18 января 1921 
Мне очень тяжело. – Такое глубокое молчание. – Ася в обоих письмах ничего о нем не знает – не видала год. Последние письма были к Максу, в начале осени.
  Сергей Эфрон  
  С. Эфрон – М. Волошину и Пра  
  12 апреля 1920 г  
«Дорогие – Христос Воскресе!
Праздников в этом году я не видел. В Симферополе пробыл всего два дня, и в Благовещение выступили на фронт. В Св. Воскресение сделали тридцативерстовый переход, а с понедельника были уже на фронте. 3 апр. был в бою. Выбивали красных с высот и сбили, несмотря на сильнейший огонь с их стороны. Сейчас мы зарылись в землю, опутались проволокой и ждем их наступления. Пока довольно тихо. Лишь артиллерийский огонь с их стороны. Живем в землянках. Сидим без книг – скука смертная. На земляных работах я получил солнечный удар. Голова опухла, как кочан. Опухоль скатилась на глаза – должен был ехать в тыл, но отказался из-за холеры и тифа в лазаретах. Сейчас опухоль спала. Целую всех».
 
  24 сентября 1920  
«Дорогие Пра и Макс, за все это время не получил ни одного письма от вас. Я нахожусь сейчас под Александровском – обучаю красноармейцев (пленных, конечно) пулеметному делу[144]. Эта работа – отдых по сравнению с тем, что было до нее. После последнего нашего свидания я сразу попал в полосу очень тяжелых боев. Часто кавалерия противника бывала у нас в тылу, и нам приходилось очень туго. Но несмотря на громадные потери и трудности, свою задачу мы выполнили. Все дело было в том, у кого – у нас или у противника – окажется больше «святого упорства». «Святого упорства» оказалось больше у нас, и теперь на наших глазах происходит быстрое разложение Красной армии. Правда – у них еще остались целые армии, остались хорошие полки курсантов (красных юнкеров) и коммунистов, но все же общее положение армии резко изменилось в нашу пользу. За это лето мы разбили громадное количество полков, забрали в плен громадное количество пленных и массу всяких трофеев. При этом все наши победы мы одерживали при громадном превосходстве противника в количественном и техническом отношении.
Жители ненавидят коммунистов, а нас называют «своими». Все время они оказывают нам большую помощь всем, чем могут. Недавно через Днепр они перевезли и передали нам одно орудие и восемь пулеметов. Вся правобережная Украина охвачена восстаниями. С нашего берега каждый вечер мы видим зарево от горящих деревень. Чем дальше мы продвигаемся, тем нас встречают лучше.
Следует отметить, что таково отношение к нам не только крестьян, но и рабочих. В Александровске рабочие при отступлении красных взорвали мост, а железнодорожники устраивали нарочно крушения.
Наша армия пока ведет себя в занятых ею местах очень хорошо. Грабежей нет. Вообще можно сказать, что если так будет идти дальше – мы бесспорно победим. Единственное, что пугает меня, – это наступившие холода и отсутствие у нас обмундирования. Правда – действующие полки более или менее одеты, но на тех пленных, которые к нам поступают, страшно смотреть: они совсем раздеты и разуты, часто даже в одном белье. Правда, говорят, что французы обязались снабдить нас обмундированием до зимы. Но зима уже дает себя чувствовать (в Екатеринославе, например, уже выпал снег), а пока французы, кажется, еще ничего не присылают.
Красная армия вся разбита, и с первыми морозами ее остатки разбегутся. Дай Бог, чтобы к этому времени мы были одеты. Имеете ли вы что-нибудь из Москвы? Я узнал, что в Ялте живет Анна Ахматова[145]. Макс, дорогой, найди способ с ней связаться: М.б., она что-нибудь знает о Марине».
 Карандашная приписка (через неделю): 
«Дорогие, письмо мое было написано неделю назад. За это время многое изменилось. Мы переправились на правый берег Днепра. Идут упорные кровопролитные бои. Очевидно, поляки заключили перемирие, ибо на нашем фронте появляются все новые и новые части. И все больше коммунисты, курсанты и красные добровольцы. Опять много убитых офицеров. Я жду со дня на день вызова в действующий полк, ибо убыль в офицерах там большая.
Макс, милый, если ты хочешь как-нибудь облегчить мою жизнь, – постарайся узнать что-либо о Марине. Я думаю, что в Крыму должны найтись люди, которые что-нибудь знают о ней[146]. Хотя бы узнать, что она жива и дети живы[147]. Неужели за это время никто не приезжал из Совдепии?
Очень хотелось бы попасть к вам хоть на день, но сейчас время таково, что нельзя об этом и думать.
Целую Пра и тебя. Пишите мне, ради Христа. Ваш Сергей».