Покров над Троицей (СИ)
Она отвернулась, тяжело вздохнув, и неожиданно всхлипнула, вспомнив про своего Силантия…
* * *
Ивашку и Нифонта принесли в ту же монастырскую светёлку, где коротали долгие зимние вечера Игнат с Дуняшей. Игнат чувствовал себя лучше, но пока не поднимался с постели, а девушка чудесным образом шла на поправку. Встав на ноги, она взяла на себя все хлопоты, уход за молодым стрельцом и осиротевшими крестьянскими детишками Петра Солоты. В её юные, не очень умелые, но заботливые руки попали оба защитника воротной башни, были старательно отмыты от крови, аккуратно перевязаны и бережно уложены на соломенные тюфяки, покоящиеся на тщательно выскобленных половицах.
Дуняша отправила в стирку окровавленную одежду, жарко затопила печь, сладила отвар из лечебных трав и спрятала от глаз подальше саблю Нифонта, так и не пришедшего в себя после ночного боя.
— Негоже человеку божьему, в священный сан постриженному, под образами да с оружием, — прошептала она недовольно засопевшему Ивашке.
— Да кто ж тебе такое поведал?- возмутился полушепотом писарь.
— Господь наш, Иисус проповедовал: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26: 52).
— Господь говорил про тех, кто начинает кровопролитие, а не силой оружия тщится его остановить, — возразил Ивашка.
— Сам измыслил? — хмыкнула девушка.
— То не я, — насупился Иван, — а Иоанн Златоуст. И Василий Великий ещё глаголил: "Убиение на брани отцы наши не вменяли за убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия.'
— А крёстный мой баял, что снасть воинская для монасей заборонена, — упрямилась Дуняша…
— Это не святоотеческий, а греческий запрет, — шипел Ивашка, как рассерженный гусь, — и пришёл к нам от Феодора Вальсамона, патриарха без патриархата. Это он в злобе к войску крестоносному, отобравшему у него Антиохию, предписал отлучать от церкви клириков и монахов, взявших в руки оружие, ссылаясь на древний Халкидонский собор.(***) По его интердикту, воинское дело и употребление оружия священством 'должно бысть запрещено совершенно".
Ивашка так разволновался, что, забыв про собственные увечья, вскочил на тюфяке, ойкнул, скривился и завалился обратно, хватаясь руками за раненый бок.
— Тише-тише, оглашенный, — защебетала над ухом Дуняша, гладя его рукой по голове и помогая устроиться.
— Коль скоро греки так буквально понимают слова «все, взявшие меч, мечом погибнут»,- продолжал обиженно бормотать Ивашка, млея от каждого прикосновения девушки, — то им бы внять и словам Спасителя: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю: не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10: 34).
— Хорошо, хорошо, — прошептала девчушка, укладывая его поудобнее, — токмо боле не вскакивай — не дай Бог раны откроются. Ишь ты, разухарился как. Не любишь греков?
— Святую Софию османам отдали, а теперь лезут к нам с поучениями! — полностью умиротворившись, бурчал Ивашка скорее для порядка, чем от злобы. — Божий человек Филофей сказал: «Москва — третий Рим, а четвертому не бывать!»(****). А коли так, значит, греки нам — не указ! Пусть лучше Евангелие читают, где чёрным по белому писаны откровения Господа нашего от Луки: «Но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму: а у кого нет, продай одежду свою и купи меч…» Помнили б это константинопольские иерархи, может и Царьград отстояли от османов, как стоит сейчас наша братия за обитель Троицкую с оружием в руках.
Столь длинный эмоциональный монолог утомил Ивашку. Он закашлялся и побледнел.
— Хорошо сказал, Иван, — неожиданно раздался тихий голос Нифонта.
— Опамятовался, родненький! — воскликнула Дуняша, бросаясь к монаху. — Сейчас-сейчас, помогу!
Она подбила тюфяк, смочила чистый платок, вытерла выступивший на лбу пот и повернула голову к иконам в углу светёлки, шепча молитву за здравие…
Нифонт перевел дух, посмотрел вслед за девушкой в красный угол горницы на роскошный иконостас и улыбнулся, обнаружив морщинки возле глаз.
— Хорошие слова, — повторил монах, — и образа хорошие у тебя в красном углу, хозяюшка. Георгий Победоносец, покровитель православных ратников, на боевом коне дракона копьём поражает. Архистратиг небесный архангел Михаил, глава воинства ангельского, с мечом и щитом…
Дуняша удивленно распахнула глаза и приподнялась с лавки, глядя на почерневшие от времени образа, будто видела их впервые.
— Православные святые не чурались держать в руках оружие, а церковь — утверждать сие в канонических парсунах, — продолжал Нифонт. — В пантеоне нашем, акромя Георгия Победоносца и архангела Михаила, есть Николай Можайский, грозно поднимающий меч одной рукой, а другой бережно храм предержащий, Дмитрий Солунский, равноапостольный князь Владимир, благоверные Александр Невский и Дмитрий Донской, воин-инок Пересвет, достославный Илья Муромец и многие другие… В памяти нашей образы мужей сих всегда с оружием… И не только мужей! Святой Варваре единственной Церковь позволила одной рукой держать потир, что по всем канонам доступно только священникам, а другой — меч, как и святой Маркелле…
— Так это там, — Дуняша подняла глаза к потолку, — в царствии горнем… А мы, грешные…
— А мы должны стараться во всём походить на святых наших, — продолжил Нифонт.- Господь сотворил нас по образу своему и подобию, а значит, обречены мы сражаться с диаволом и слугами его всеми доступными средствами — где словом господним, а где и мечом, ибо речами одними загнать демонов в ад невозможно.
Дуняша снова внимательно посмотрела на иконы, смутилась, заалела, как маков цвет, и быстро удалилась в сени, где начала в сундуках что-то перекладывать.
— А латиняне — демоны? — подал голос Игнат, бессловесно следивший за разговором с явным интересом.
— Они — покойники, просто пока не ведают того, — потемнел лицом Нифонт. — Папская церковь умерла, продав первую индульгенцию, отпустив грехи за деньги. Погибнув сама, она погубила души своей паствы.
— Разве церковь может умереть? — удивленно спросил Игнат.
— У всего, имеющего начало, есть конец.
— А когда умрёт православие? — тревожно спросил Ивашка.
Нифонт задумался и закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он забылся или заснул.
— Православие погибнет, когда в войско русское церковь наша не сможет отрядить ни одного Пересвета, — произнес, наконец, монах и замолчал, будто слова эти жгли ему губы. — Будем молиться, чтобы такого не случилось, и не настал тот день ранее Страшного Суда.
— Разве такое может статься? — недоверчиво спросил Игнат.
— Неисповедимы пути господни, — вздохнул Нифонт, — самым краешком ходит земля наша между небытиём и величием. Князя нашего благоверного Дмитрия Донского благословил на сражение с Мамаем не митрополит, глава русской православной церкви, а скромный игумен Троицкого монастыря, не побоявшись призвать к оружию не только мирян, но и братию. И если б не мужество игумена Радонежского и его полков чернецких…
— Разве кроме Пересвета кто-то из иноков бился на поле Куликовом? — спросил заинтересованно Игнат.
— Конечно! И не один! Иноки Александр Пересвет и Родион Ослябя — оруженосцы преподобного Сергия (*****), обязались беречь князя в битве. Ещё один из воинов — племянник Преподобного Сергия Федор, игумен Симоновского великокняжеского монастыря, с первой чернецкой сотней был приставлен к воеводе Боброку в засадный полк… А сколько их ещё было, менее знатных, так и оставшихся не названными…
— В Никоновском летописном своде писано, — Ивашка прикрыл глаза, напрягая память, —
«И начя просити у него князь великий Пересвета и Ослебя, мужества их ради и полки умеюща рядити, глаголя сице: 'Отче, даждь ми воинов от своего полку чернечьскаго, да двух братов: Пересвета и Ослебя. Сии бо суть ведоми всем ратници велиции и богатыри крепции и смыслени зело к воиньственному делу и наряду.»
— И что сие значит? -повернулся к Ивашке Игнат.