Мертвые воспоминания (СИ)

— Но я тебя предупреждаю, что будет очень тяжело. Ты не представляешь себе, насколько. И ты должна быть к этому готова.
— Я готова!
— Ничего ты не готова. Но и эту проблему мы, если что, решим…
Оксана вернулась в спальню, и папа, шутливо Маше отсалютовав, ушел за ней. Маша опустилась на ковер — ей казалось, что квартира вертится и перекручивается, что сил у нее осталось ровно на один взмах ресницами, что день этот не закончится никогда. Спать она легла не у себя в комнате, а в зале — расстелила простыню на собранном диване, под которым прятался Сахарок, только бы быть с ним рядом. Лежала в темноте и шепотом рассказывала воспоминания, эмоции Анны Ильиничны, будто он мог ее по-настоящему услышать, понять.
Услышала Оксана, пришла и выгнала Машу обратно в спальню, заявив, что нечего бормотать по полночи. Сахарок так и не появился.
А наутро Маша проснулась первой из всех, и в этом ей повезло — Сахарка рвало всю ночь, и ковры, полы и даже кресло оказались перемазаны розово-желтой жижей. Кот принципиально стороной обошел старый лоток и в довершение всего наделал кучу в несколько сантиметрах от песочного наполнителя. Так что вместо измерений сахара, быстрой зарядки и завтрака Маша все утро бегала с тазом и тряпками в руках, уговаривала Сахарка не расстраиваться, со всеми бывает.
Это и правда было только начало, но Маша была настроена на дружбу, любовь и счастливый конец.
Молоковоз угодил колесом в яму, кабину встряхнуло, Сафар пискнул и расхохотался от этого. Маша улыбнулась ему — в кабине было уютно и тепло, не хотелось даже думать о плохом. На зеркале покачивались замызганные одноразовые маски, Сафар недавно переболел и все еще не чувствовал запахов, но тут, в молоковозе, для Маши было куда безопасней, чем в автобусе. Поняв, что никаких откровений от нее он так и не дождется, Сафар прокашлялся:
— Я это, чего попросить-то хочу… Разделишь мои воспоминания с родственниками?
— Тебе лет-то сколько? — хмыкнула Маша, но Сафар не ответил шуткой или привычной для его усталого лица улыбкой. Он вообще не ответил — сосредоточенно смотрел на дорогу и двумя руками держался за руль.
Тишина повисла скверная, липкая. Маша проснулась окончательно, взглянула Сафару в лицо:
— Ты чего… правда, что ли?
— Да все нормально, — он отмахнулся, но нервно, с напряжением. Маше стало не по себе. — Сердечко пошаливает, оно у меня увеличенное чуть ли не с детства, мать смеется: «большое сердце, большой человек». Колоть стало, ну, как иголочкой, я к терапевту. Операция будет, в общем. Месяц и семнадцать дней. Я так уточняю, просто на всякий случай…
— Ты, — Маша надавила на слово голосом, будто это оно было во всем виновато, — просто на всякий случай не стал бы ничего говорить.
— Так заберешь или нет?
Маше хотелось ударить кулаком в стекло и закричать, что он не умрет, потому что такие улыбчивые и полные радости Сафары обязаны жить до ста лет, радоваться и радовать всех вокруг своих светом. Что он молодой, и как бы не барахлило сердце, врачи вылечат. Что про эмоции и память стоит говорить, только когда совсем плохо, а с ним все хорошо, хорошо-хорошо, ХОРОШО! Это невозможно. Так нельзя, неправильно.
Зарыдать, в конце-то концов.
Вместо этого Маша шмыгнула носом, вытерла его рукавом и кивнула:
— Заберу. Точно.
Он глянул на нее странно, но согревающе:
— Спасибо. Взрослеешь, Маш. Правда что ли кот на тебя так действует….
— Еще как действует, — вздохнула она и, собравшись, начала свой долгий и тяжелый рассказ о том, как они с Сахарком пытались привыкнуть друг к другу, сжиться, справиться. Смириться.
И как ничего у них не получалось.
  
Глава 10. Куда он исчез?
 
Маша выскочила из квартиры, задохнувшись — она не справлялась. Она не справлялась уже давно, но только сейчас начала впускать в голову эту простую мысль. От пальцев воняло влажной кошачьей шерстью, чистящим порошком и желудочным соком, кислотой, которую Маша все утро оттирала с ковров и линолеума. Она должна бы уже привыкнуть, каждый ее день начинался так — Сахарка кормили исключительно вареной курятиной и дорогим премиальным кормом, весь день кот прятался то за шторой, то под диваном, и чувствовал себя вроде бы сносно, но по ночам тихо, лишь бы не попасться, вытворял свои грязные дела. Маша плакала, набирала в чашку теплую воду, разводила мыльный раствор и споласкивала, терла, чистила… Сахарок с ехидным прищуром наблюдал за ней со шкафа. Он будто специально издевался над ней, хотя коты не умеют издеваться, не должны, и Маша не думала, что в этой расчесанной лысой голове может быть такая хитрость, такая ненависть.
 
Она начала называть его Солонкой — думала, может это из-за прозвища, который никак не вязался с ее диабетом. Сахар от волнений и слез уползал в такие выси, что Маша рыдала и глядя на глюкометр, и вытирая пробитый палец спиртом, и вкалывая максимальные дозы. Оксана все больше молчала — когда они с Машей оставались в квартире вдвоем, тишина сбивалась в комки пыли и лежалой шерсти, и Маша ходила в ней, как сквозь сон, простуду, дурную бесконечность. Лишь иногда Оксана позволяла себе наморщить нос:
— Тебе надо меньше обжираться.
Она наверняка думала, что нервотрепка — это оправдание для таких слабачек, как Маша. Всю жизнь Оксана пыталась вырастить из приемной дочери человека храброго и стойкого, но Маша тянулась слабенькой, пряталась за ее коленками и бесконечно ревела. Отсюда росли ноги и Машиных увлечений: кружки по кройке и шитью (потому что Оксана любила рукодельные вязаные жилеты или брошки из бисера), попытки прыгнуть тройной тулуп на дорогущих коньках, школьный хор, гимнастика… Маша раз за разом порывалась доказать, что ее забрали из детского дома не напрасно, что она справится и докажет свою полезность. Отсюда же по нескольку раз за вечер переписанные домашние работы, чтобы ни одной помарки, отсюда истерики из-за троек и четверок.
Маша упрямо пыталась стать той, кем не являлась. И от того, что такой жизнью у нее никак не получалось жить, становилось лишь хуже.
Оксана варила брокколи и цветную капусту, по ложке булгура или безвкусной гречки, ставила куриную грудку на пар, и Маша послушно давилась пресным, постным, забыв и про отрубной хлеб, и про сушки, и хлебцы, не говоря уже о чем-нибудь вкусненьком. Хотя бы сахар для Оксаны она должна была удержать в норме… Вот и сегодня Маша завтракала твердым сыром и обезжиренным творогом — единственным, что позволялось при ее гипергликемии. Живот урчал от голода, и Маша, плача, жевала колюче-ледяной снег.
Отвлекаться. Надо отвлекаться. Вечерами, наревевшись, Маша читала статьи по психологии — как обрести смысл в жизни, как бороться со сложностями или справляться со вспышками агрессии. За последние недели она расколотила несколько рамок с фотографиями, одну кружку (бледно-бежевую, с нелепыми детскими пчелками, которую ненавидела), разбила костяшки пальцев о стену. Бешенство чередовалось с унынием, и Маша замечала, как вязнет в этом все глубже и глубже, уходит по самую макушку. Кто-то из интернет-психологов рекомендовал ей смотреть на три предмета вокруг, вслушиваться в четыре звука, произносить пять слов — в общем, заземляться, возвращаться в реальность.
И Маша заземлялась. Может, именно поэтому она одной из первых и заметила пропажу рыжеволосого из параллельного класса.
Маша туго застегнула куртку — от ветра задрожал онемевший подбородок, посинели ладони. Из подъезда вышла Оксана — она пахла терпкими, горько-сладкими духами, пушистый ворот шубы едва прикрывал ее тонкую шею, а губы красиво темнели на строгом лице. Маша все бы отдала, чтобы стать хоть немного на Оксану похожей, пусть даже и внешне.
— Едем? — спросила Оксана, глядя куда угодно, лишь бы не в Машино лицо.
Та кивнула. Достала маску — в школе снова ввели карантин и заставляли сидеть весь день в одном кабинете, но Маша надевала маску еще у подъезда. Будь ее воля, она закрыла бы марлей все лицо: и обломанные ресницы, и толстый нос, и лоб в прыщиках, спряталась бы, как в кокон, но на таких сумасшедших точно будут пялиться во все глаза.