Катрин Денев. Красавица навсегда

Сельма – тоже не добро в чистом виде. Хотя бы потому, что ее доброкачественность гипертрофирована до полного неправдоподобия. Тяжелые нависающие очки, сутулые плечи и снятое дергающейся камерой узкоглазое лицо юродивой. Такие фанатички, зацикленные на идефикс (оперировать сына) могут быть опасны, в чем зритель имеет возможность убедиться в кульминационной сцене убийства.
Эта сцена вызывает наибольшие споры и наибольшее отторжение. Сельма убивает полисмена в аффекте, но с воинствующей жестокостью: похоже, протест и агрессия скопились в этом тщедушном существе. Еще больше шокирует переход от убийства к пению и танцу: поет не только Сельма, которая вовсе не намерена взять на себя грех и предаться мукам совести, но и мгновенно оживший полицейский: он, кажется, только рад, что его лишили никчемной, бессмысленной жизни.
Фильм начинает двигаться по законам, только для него писаным. Убийство оказывается благом, смерть влечет за собой радость и подъем, тяжеловесная «американская трагедия» переходит в легковесную танцульку, и все это вместе называется экспериментом, или манипуляцией. Отсюда уже недалеко до знаменитого финала, где Бьорк буквально танцует и поет в петле, дергаясь в предсмертных судорогах.
Действие «Танцующей» происходит в окрестностях Вашингтона в 60-е годы – когда Голливуд переживал кризис ценностей, а из всех традиционных американских жанров мюзикл в итоге этих процессов пострадал больше всех. У слепнущей Сельмы, передавшей по наследству болезнь сыну, невероятный музыкальный слух. Ни один свой любимый фильм (и прежде всего «Звуки музыки») она так и не может досмотреть до конца, поскольку ее душа начинает петь и вместе с телом воспаряет над реальностью.
Мало общего с реальностью имеет и сама история, поведанная Триером. Если это и Америка, то придуманная и построенная в Европе, на шведской студии. Если это и 60-е годы, то только потому, что они отличались суровостью уголовного законодательства. Если это и Вашингтон, то без одной буквы (Wasington – так будет называться третья часть триеровской «американской трилогии»). Если это и мюзикл, то радикально деконструированный.
Поэтому Триер приглашает на главную роль Бьорк – исландскую антизвезду. Она не работает в мюзик-холльном стиле, а на одном дыхании пропевает и проживает роль Сельмы, и в ее исполнении песня из «Звуков музыки» похожа на молитву. А на помощь Бьорк режиссер призывает Катрин Денев – посланницу европейского мюзикла 60-х годов, который был не столько мюзиклом, сколько импровизационным кинематографом Новой Волны – европейским аналогом джаза.
«Танцующая в темноте» вызывает страшное раздражение издевательством над хорошим кинематографическим тоном. Она возмущает поклонников рутинного мюзикла тем, как предательски лихо расправляется режиссер с жанром. Она смущает сторонников ползучего реализма тем, что человеческая жизнь оценивается в ничтожную сумму $2000, не хватившую на оплату услуг адвоката («Ах, а я не поняла, что дело происходит сорок лет назад, тогда это, конечно, были другие деньги», – воскликнула одна из самых дотошных голливудских журналисток).
Но на всех оппонентов Триер может с полным правом наплевать. Ибо на самом деле энергия зрительского сочувствия ему не нужна. Он не вампир и подзаряжается по-другому. В данном случае источником была «садомазохистская любовь» с Бьорк. Известная своими эскападами певица исчезала в разгар съемок и через несколько дней обнаруживалась где-то за тысячи километров, на другом конце света. Триер, известный не меньшими чудачествами, столкнулся с еще более экстремальной натурой, и их столкновение оказалось болезненным, но плодотворным.
Фильм завершает вдохновленную северными сказаниями и проникнутую чисто скандинавским предчувствием смерти трилогию Триера «Золотое сердце» о «святых грешницах». Первой из таких героинь была «рассекающая волны» Бесс. Последней – «танцующая в темноте» Сельма. Бесс отдается каждому встречному, включая отпетых подонков и садистов. Но ее цель благая. Только войдя в шкуру «падшей женщины», она может поддерживать жизнь в теле мужа-инвалида и добиться его чудесного исцеления. Один из смыслов фильма состоит в том, что любовь без секса – такой же пошлый компромисс, как секс без любви. Возможно, поэтому и в «Идиотах», и в «Танцующей» речь идет уже не о сексе, а о жертвенной любви к детям. В этой любви тоже есть довесок пошлости, но Триер пока закрывает на это глаза.
 
Католик по вероисповеданию, Триер в начале своей «не слишком долгой религиозной карьеры» предпочитал философию, которая формулируется словами «зло существует». В «Рассекая волны» эту точку зрения представляют религиозные фундаменталисты из шотландской общины: за ними стоит традиция воинствующего христианства, крестовых походов и инквизиций. Бесс же, хотя и грешит на глазах у всех, олицетворяет простую, детскую, почти языческую веру в Бога – и Триер оказывается на ее стороне.
Теперь для режиссера важно, что «добро существует», хотя оно может выглядеть некрасиво, даже уродливо – как выглядит Сельма. Но эту песню не задушишь, не убьешь. Триер признается, что причиной такого внутреннего поворота стали для него не только возраст, жизненный опыт, но прежде всего его дети. «Имея детей, ты приговорен к добру. И в то же время ради детей ты готов на все, даже на убийство, – говорит Триер. – Любовь между детьми и их родителями в миллион раз сильнее любви взрослых». Одну из дочерей Триера зовут, между прочим, Сельмой.
«Рассекая волны» и «Танцующая в темноте» (между которыми разместилась недолгая, но громкая всемирная история Догмы) – это высокие мелодрамы на грани кича: как сказал снимавшийся в обеих актер Стеллан Скарсгард, «ответ Мелодрамы на «Индиану Джонса». Ответ показался бы пафосным, если бы не был снижен рафинированным стилем – который, по словам режиссера, должен послужить «извинением слезам» и позволить даже самым отъявленным интеллектуалам переживать и плакать.
Этот сложнейший современный стиль Триер синтезирует из нескольких компонентов. Вместе с оператором Робби Мюллером (работавшим с Вендерсом и Джармушем) он имитирует технологию репортажных съемок «на цифру», однако переводит ее в регистр большого широкоэкранного кинематографа. Как и прежде, режиссер экспериментирует с цветом, но добивается совсем новых гиперреальных эффектов (не чураясь и компьютерных). Картина опять снята «с рук», но основные музыкальные номера сделаны вживую, с участием сотни видеокамер, которые буквально танцуют вокруг актеров, заметно упрощая им хореографические задачи. Условность мюзикла удваивается той разрушительно-созидательной работой, которая производится над жанром, превращая его в прекрасные руины.
Мировая премьера «Танцующей» была торжеством концепта. Вместо традиционной фестивальной заставки Триер заставил зал каннского фестивального Дворца сидеть в полной темноте и навострив уши слушать увертюру. А на пресс-конференцию Триер пришел без Бьорк, да и сам почти не произнес ни слова. Катрин Денев целиком взяла на свои опытные дипломатические плечи непростую миссию, разъяснив французской пишущей братии, из какого сора растут кинематографические стихи Триера. Уж кого-кого, но журналистов-соотечественников она умеет убедить и в случае необходимости поставить на место. Те, кто ждали горячих подробностей скандала, были вынуждены обратиться от закулисных интриг к фильму.
Роль посредника была опробована Денев уже на съемках. Она стала медиумом между Триером и Бьорк, с которой они прекрасно смонтировались. Фотография двух женщин в косынках, потупивших глаза и смотрящих вниз с грустной полуулыбкой, стала эмблемой фильма и эмблемой кино исторического 2000 года. А на вечерней премьере Денев в длинном черном платье с такой же кроткой полуулыбкой смотрела на Бьорк, облачившуюся в розовую пачку: это был гадкий исландский утенок, из которого вырос чудесный дикий лебедь.
Участие Денев в проекте Триера носило знаковый характер. Режиссер назвал эту роль «приветом от Джина Келли» – партнера Денев и Франсуазы Дорлеак по «Девушкам из Рошфора». Но это обоснование пришло позже. Началось с того, что актриса сама написала режиссеру и попросила небольшую роль. Это в ее характере – самой предложить себя человеку, которым восхищаешься.