Девушка в белом кимоно

Красные чернила, японские иероглифы кандзи, потертая от времени и многократного просмотра бумага.
Когда я возвращалась к его кровати, наши взгляды встретились: умирающий мужчина и его отчаянно страдающая дочь.
— Подойди сюда, сядь, — сказал он. — Все в порядке.
Но это было не так. Я не могла принять его прощальные слова и не была готова попрощаться с ним сама. Я просто не могла этого сделать.
Когда я попыталась заговорить, у меня сжалось горло.
— Я... — я шагнула к нему, потом остановилась, стараясь успокоиться. Эти последние месяцы выдались невыносимо тяжелыми, я стала свидетелем его постепенного угасания от не поддающегося лечению рака, а теперь.... К горлу подкатил комок, и в глазах стали собираться слезы. Я быстро направилась к двери.
Папа что-то говорил, но я уже выскочила в коридор и спряталась. Прикрыв ладонью рот, я старалась делать глубокие ровные вдохи, чтобы успокоиться. Как это могло случиться? Мы исследовали все возможные методы лечения, испробовали все рекомендации, даже нашли специалиста по нетрадиционной медицине, но ничего не помогало. На плечи навалилось тяжелое чувство вины и беспомощности. Я посмотрела на конверт. Теперь я понимаю, что мне стоило открыть его сразу же, как оно пришло.
* * *
Отец смотрел игру в гостиной.
— Тори, это ты?
— Да, — я бросила ключи и письма с газетами, которые вынула из почтового ящика по дороге, на столик, удивляясь, что он услышал меня сквозь оглушительный звук телевизора. — Тут тебе письмо, — я выглянула в проем и помахала конвертом.
Он не отрывал взгляда от экрана, я же не могла отвести взгляд от пустой сумки, все еще стоявшей возле его кресла. Он все еще не собрал вещи для больницы, а мы должны были выезжать туда завтра утром. Хоть наш доктор каким-то чудом сумел найти для отца место, я понимала, почему он не горит энтузиазмом.
Я ненавидела рак.
Он сжигал не только тело. Он пожирал его дух, а это, в свою очередь, убивало и мой. Я проваливалась в отчаяние, чувствуя себя осиротевшим ребенком в тридцать восемь лет.
Я оставила его досматривать игру — одно из немногих занятий, которые по-прежнему доставляли ему удовольствие, — налила себе кофе и села за просматривание почты, которой оказалось немало. Конверты были перевязаны толстой резинкой и запиханы в его почтовый ящик так, словно он уехал в отпуск на целый месяц и забыл предупредить об этом своего почтальона. Вот только никакого отпуска не было, а он забывал говорить мне, чтобы я заглянула в его почтовый ящик.
Сделав очередной глоток кофе, я поймала себя на том, что не могу оторвать взгляда от конверта, покрытого красными иероглифами. Адрес был перечеркнут толстыми красными линиями, над которыми надпись по-английски гласила: Parti. Parti? Я перевернула конверт, потом повернула его снова адресом к себе. По конверту видно, что он был неоднократно сложен, а край и вовсе замят, словно попал в какой-то механизм автоматического сортировальщика. Удивительно, что конверт вообще добрался до нас.
Журналист во мне требовал немедленно его распечатать, чтобы наконец понять, что именно держу в руках: мои пальцы нащупывали лист бумаги и какую-то нить внутри. Я встряхнула конверт, но он был невесомым. Разгладив замятую сторону, я рассмотрела надпись: «Япония». На первой букве «Я» были смазаны чернила, и я коснулась потека пальцем. С кем отец мог поддерживать отношения в Японии? Он был там, пока служил на флоте, рассказывал нам массу полных яркими деталями историй о том, на что она была похожа, но это было целых пятьдесят лет назад. На конверте я не заметила никаких эмблем или регалий, так что это было не официальное уведомление о встрече сослуживцев или что-то в этом роде. Может, это все же приглашение на встречу, только не официальное? Помнится, он говорил, что играл в бейсбол даже во время службы в Японии.
Однажды команда «Седьмой флотилии» вызвала на бой команду фермы в Йокосуке «Шонан Сеарекс», и игра проходила на забитом до отказа стадионе. Каждый раз, когда папа о ней рассказывал, он прикладывал к бровям ладони, словно всматривался в даль.
 
— Во всем стадионе не было ни одного свободного места. Представляешь, Тори? — говорил он.
И я старалась представить открытый стадион, идеально ровное травяное покрытие и отца, молодого, взволнованного, разогревающегося возле засыпанного песком круга подачи.
— Представь себе, какой там стоял шум, — рассказывал отец. Вместо привычных аплодисментов там раздавался стук разноцветных пластмассовых бит о спинки кресел: ра-та-та-там. Капитаны команд болельщиков бегали по проходам, били в барабаны и выкрикивали речевки. Организованные группы болельщиков, сидя в своих секторах, распевали песни и кричали в громкоговорители. Папа говорил, что в Японии в пятидесятых годах бейсбол позволял очень тихой культуре выплеснуть в игру свои нешуточные страсти.
Несмотря на то что игра была дружеской, спортивное противостояние США на стадионе приобрело тяжелый и недобрый привкус. По словам отца, игроки Страны восходящего солнца больше всего на свете хотели победить защитников звездно-полосатого флага.
— Я тогда почти желал им победы, — всегда говорил папа. — Я знал, что семья моей девушки была среди болельщиков, и мне не хотелось чем-либо оскорбить их, особенно до того, как я с ними познакомился.
Когда он рассказывал эти истории, там всегда присутствовала «его девушка». Я ни разу не слышала ее имени, и он никогда не рассказывал их, если мама была где-то поблизости. Если я о ней спрашивала, он всегда качал головой, выпускал воздух из раздутых щек и говорил:
— Она была особенная, вот так.
Он тоже был особенным, и я его обожала.
Мужчина, который пил шнапс, как его отец — словак, копировал походку Джона Уэйна и умел прясть разноцветные нити, как никто другой.
Вот только мне было сложно понять, что в некоторых его историях правда, а что — вымысел.
— А что такое правда, как не та история, в которую мы заставляем себя поверить? — говорил он мне, подмигивая, касался кончика моего носа и оставлял меня самой решать, во что верить.
И мне по-прежнему приходилось искать ответ на этот вопрос самой.
Однако это письмо, из Японии, было самым настоящим.
— Тигры продули, — сказал папа, напугав меня.
Он отправился к холодильнику, открыл его и стал рассматривать его содержимое.
— Пообедаешь?
Он должен был что-то поесть, он таял на глазах. Сначала его постройневшая фигура привлекала массу комплиментов, но восторги постепенно иссякли, а вот потеря веса не прекратилась. Даже его руки, те самые, которые выполняли броски на переполненном японском стадионе, истончились почти до костей.
Он закрыл холодильник, так ничего и не взяв, подтянул пояс па своем синем халате и почесал небритый подбородок.
— Да нет, не хочу, спасибо. Что это? — спросил он, указав на конверт.
— Я же говорила. Тебе пришло письмо, — я протянула его ему. — Из Японии.
Он молниеносно выхватил письмо из моих рук и сощурился, вглядываясь в надписи на конверте. В одно мгновение его лицо лишилось всякого выражения. Прижав письмо к груди, он развернулся на месте и молча ушел в свою комнату.
Я немного подождала и пошла за ним, чтобы найти его замершим посреди темной комнаты, все еще не отрывающим взгляда от конверта. Задернутые шторы не смогли удержать любопытные лучи солнца, и мои глаза страдали тем же пороком. Я чуть слышно приоткрыла дверь, и в образовавшуюся щель проник свет, коснулся его плеча и заставил обернуться ко мне. Он посмотрел на меня, прижав ладонь к небритому лицу в безуспешной попытке скрыть выражение, которое до этого я никогда у него не видела.
Он плакал.
  
ГЛАВА 2
 
Япония, 1957
Бабушка часто говорит: «Тревога создает маленьким вещам большие тени». А если вещь не маленькая, а большая? И тогда ее тень нависнет надо мной, сгустившись и превратившись в настоящее чудовище.