Наваждение (СИ)

С плохо скрываемым удовлетворением врач наблюдает, как приоткрылся Ритин маленький, аккуратный рот. Как он снова закрылся. Неужели ей, наконец, нечем крыть?
— Знаешь, что, Айболит? — выдохнула управляющая, понятия при этом не имея, «что» же конкретно хочет ему сообщить. Уделал её по всем фронтам, ей нечего сказать. Она проиграла.
Юра смотрит на девушку равнодушно, всем своим видом показывая, что ему уже давно не интересно вести эту пустую, бессмысленную беседу.
— Не знаю. Извини, мне пора идти собираться. Счастливо оставаться, Рита. Приятно было познакомиться.
«Удачи желать не буду».
.
.
«Ты пожалеешь!»
Стоя посреди комнаты, вперившись взглядом в валяющееся у кровати белье, брезгливо морщась, управляющая пытается справиться с оглушающей злостью, её топившей. Ему вновь удалось выкрутиться – и выкрутиться убедительно! Он, черт возьми, прав – у неё нет никаких доказательств связи между ними! Никто не обязан верить ей на слово и не поверит. Более того, если она бездоказательно обвинит мелкую в измене, та добьется её увольнения – Лев вышвырнет её отсюда, как какую-нибудь шавку, за нелояльность к своей драгоценной дочурке.
«Видео, говоришь?»
Эта обвела её вокруг пальца, облапошила, отобрала то, что причиталось ей; причинила боль и осталась безнаказанной! Но Рита – не из тех, кто позволит так с собой поступать! Одна она страдать не будет! Нужно отомстить! Нужно ответить той же монетой! Ксюшка забрала у неё Айболита – хорошо. Значит, она – заберет её бабника. Запишет долбаное видео! А поскольку месть – блюдо, которое нужно подавать холодным, прибережет пикантный контент до лучших времен. Пришлет мелкой на девятом месяце беременности.
Смартфон в руке дрожит. Как там он у неё записан? «Ксюшкин»?
«Да возьми же трубку, черт тебя побери!»
— Привет, зай! Как делишки? — ласковым, томным голосом начала Рита, — …У меня как всегда – лучше всех! Знаешь, я всё никак не могу забыть ту сумасшедшую ночь. …И ты? Я и не сомневалась… Может, повторим? Ты, как-никак, еще целых три дня свободный мужчина. …Чудесно! Тогда сегодня в десять вечера в том же отеле! …Да, в «Пантеоне». …До встречи, милый! Уже сгораю от предвкушения! Пусть это будет мой сделанный лично тебе свадебный подарок.
Вот так… Вот так!
…Memories are just where you leave them.
Drag the waters, ‘til the depths give up their dead.
What did you expect to find?
Was it something you left behind?
Don’t you remember anything I said? When I said
Don’t fall away and leave me to myself…
Скрыться от всех в толпе тел. Спрятаться от равнодушного мира под землей. Влиться в бесконечный поток и обезличить глаза, обезличить себя. Прерывисто, тяжело дышать, втягивая ноздрями запах подземки, наполняя легкие этим воздухом. Слушать музыку на стареньком Shuffle на такой громкости, чтобы все мысли вон, чтобы до звона в голове, до глухоты, до пульсирующих висков. Снова слышать слова, чёртовы слова! Не прятать слёзы, всё равно никому нет до тебя дела: каждый в этом людском сборище – наедине с собой. Выплакать всё, что можно, высушить себя до дна, до последней капли.
Слышать его голос:
«Нет. Мы не знакомы. Очень приятно… Ксения…».
Плакать.
.
.
Прячась от косого взгляда бармена в самом дальнем, самом темном углу пустынного бара, прикончить бутылку Ruby Porto. На пустой желудок, чтобы наверняка. Чтобы ей нутро разъело, чтобы все его старания прахом пошли! «Вот тебе! Смотри, любуйся!». «Прости…». Обхватив голову руками, потеряться во времени: просидеть час, а может и два, безуспешно пытаясь заставить себя перестать умирать и начать, наконец, ненавидеть.
.
.
Поймать частника и попросить отвезти «на Сокол», направлять по памяти и оказаться-таки в том дворе. Потому что мазохистка же – диагноз давно установлен. Не подниматься к 79-ой, не подпирать дверь спиной. Сидеть там, во дворе, на лавке, одним своим видом распугивая местных бабушек, мамочек и ребятню. Пялиться в ту точку, где они стояли неделю назад, смотреть через неё, насквозь. Представлять, как послезавтра отсюда такси увезет его в аэропорт. Рыдать в голос, потому что, оказывается, в метро до дна не получилось, там еще вёдра, соленые реки, озера и океаны – у неё внутри. Отказываться от помощи сердобольных прохожих, не замечать повысовывавшихся в окон любопытных жильцов.
 
Плотину прорвало. Этот двор надолго её запомнит.
.
.
Снова пить – уже в другом баре. Потому что она не умеет сама с собой быть, потому что не знает, как ещё – заглушить, выбраться из этого ада! Ненавидеть, наконец, – в основном, себя. И его. Фальшь в своей жизни! Клясться себе никогда. Ни при каких обстоятельствах. Никого. Не любить.
Никогда!
Никого!
Ни при каких обстоятельствах!
Нет!
Чувствовать, как кровоточит сердце. Чувствовать себя обманутой. Чувствовать себя пластиковой куклой, брошенной, и в самом деле никому не нужной. Чувствовать себя развратной девицей, жалким созданием, выклянчившим себе чуть-чуть любви. Обесценивать всё, что видела ночью в его глазах. Она не видела, ей в бреду агонии приснилось, показалось всё. Он этого не хотел… В умении желаемое выдавать за действительное ей равных нет!
…She cries her life is like / Some movie, black and white
Dead actors faking lines / Over and over and over again she cries…
.
.
Пытаться изничтожить в себе всё живое. Ощущать лишь оглушающую сознание, пробивающую насквозь, парализующую боль.
.
.
Стоять на некогда любимом мосту, не смотреть на счастливые парочки и замочки на перилах, смотреть в воду и думать, достаточно ли будет высоты. «Ксюша, ты будешь об этом жалеть…». Отойти от парапета от греха подальше.
Жизнь слишком ценна, а она – она обещает себе, что когда-нибудь поумнеет. И любить впредь будет только себя. Он же сам говорил: «Вы у себя одна…». Да, она у себя одна.
На восемь миллиардов одна такая – наивная. И слепая.
.
.
Совсем одна.
.
.
Трезветь с заходом алого солнца. Сидя на покрывшемся вечерней росой газоне у кромки Москва-реки, ежиться от поднявшегося ветра; уткнуться лбом в холодные колени, крепко обхватить их руками, и, обессилев в своей бесплодной борьбе, позволять воспоминаниям всплывать из глубин памяти и возникать калейдоскопом перед её глазами.
…Don’t fall away and leave me to myself!
Don’t fall away and leave love bleeding!
In my hands, in my hands again / Leave love bleeding
In my hands, in my hands / Love lies bleeding.
«Всё…»
Вещи собраны, сложены в небольшой чемодан и спущены в машину. В этом кабинете, в этом люксе ничего больше не напоминает о том, что здесь когда-то работал Юрий Сергеевич Симонов. Выбоина на стене, но и ту закрасят, как только за ним хлопнет дверь.
Со всеми, с кем вежливо было бы попрощаться, врач уже попрощался, а с некоторыми – и невежливо; тех, с кем он хотел бы попрощаться – здесь нет. Лев Глебович второй день в городе по каким-то одному ему известным делам; Ксения – … Юра прекратил свои попытки до неё дозвониться. И теперь уговаривает себя оставить её в покое.
Перестать сотрясать её мир.
Вещи собраны, а его служба у Федотова – окончена. Бесславно. Как терапевт, он добился у обоих своих клиентов значительного прогресса, но на этом и всё. Как психолог, провалил свою задачу более, чем полностью, лишь усугубил её состояние. Единственное его достижение – её прозрение, единственное, на что он может слабо надеяться, так это на то, что она не потеряет себя вновь в этом браке. Всё остальное – его личный чистый, ничем не омрачённый провал. Свадьба состоится, ничто не сообщает врачу об обратном, все его усилия разбились о глухую, непробиваемую, выстроенную Федотовым стену. Себя он сдержать не смог. Забыл обо всём на свете, об этике, о главном принципе врачебного кодекса, нарушил все свои обещания, пошел у себя на поводу. А поплатилась за это она. На этом фоне все их достижения превращаются в пыль. В дым, в золу, в прах.