Наваждение (СИ)

— Не знал, что наша свадьба для тебя не важна настолько…, — холодно произнес он, — Ты не подумала, как я буду выглядеть в глазах своих партнеров и друзей, топчась, твоими словами, на месте? Так я тебе подскажу. Как дурак!
…Ты не любишь меня – ни вчера, ни сейчас.
Только держишь меня крепко на поводке. На таком поводке,
Что нельзя дышать. Невозможно дышать…
Поводка больше нет. А ведь еще месяц назад, еще неделю назад он сдавливал ей шею, душил ее, связывал руки. Она жила так несколько лет, не отдавая себе отчета в происходящем, полагая, что так и надо, что если дорожишь отношениями, нормально раз за разом идти навстречу, на компромисс. Не заметила, как в этом естественном стремлении жить в гармонии, жить мирно, прогнулась под него настолько, что потеряла себя. Сейчас её руки связаны обстоятельствами, а вовсе не поводком. И она прекрасно понимает, кого именно должна за свое прозрение благодарить.
— А тебе не все ли равно, что подумают другие, Ваня? — усмехнулась Ксения. Ей было так необыкновенно легко разговаривать с ним сейчас в таком тоне, смело облекать в слова мысли. Она ведь всегда всё при себе держала. Какое наслаждение! — Почему для тебя это всегда было так важно?
Наблюдая игру желваков на искаженном лице, хладнокровно встречая фирменный сверлящий взгляд, девушка с удовлетворением отмечала про себя, что на нее эти его «фишечки» больше не действуют. Она действительно свободна!
— Ты уходишь от ответа, — Ваня мрачно смотрел на невесту, усиленно пытаясь найти зацепку, которая поможет ему понять, с чего вдруг у нее прорезался голосок.
— Я не люблю официоз. Шестьдесят человек, все эти шишки, этот пафос, фальшивые речи. Мне дурно от одной мысли. Я бы предпочла узкий семейный круг, — равнодушно пояснила Ксюша, устраиваясь на диване, подальше от него, и особенно сладко подтягиваясь.
«Как же прекрасно быть, наконец, свободной от тебя!»
— Ты же знаешь, как все эти люди важны для меня! Для моего отца и его бизнеса! А теперь и для нашего общего бизнеса, между прочим! — вскочив с кровати, Ваня начал натягивать брюки. Яростное пыхтение разносилось по комнате. — Один дорогу расчистит, другой с налоговой поможет, третий – с «крышей», четвертый в нужное время инвестирует в проект. И так далее. Ты как маленькая наивная девочка прямо! Не ожидал.
…Абьюз-абьюз-абьюз-абьюз-абьюз
Абью-забью-забью-забью-забью…
«Вот давай только не надо свою любимую песню про неоправданные ожидания! Я на это больше не ведусь!»
— Я знаю. Прости, что выражаю мнение, которого ты не спрашивал, — с сарказмом произнесла Ксения, про себя молясь, чтобы он уже оделся быстрее, быстрее умылся и свалил на свою работу, — А впрочем, когда тебе мое мнение вообще было интересно? Что-то я забылась!
Он замер на полпути в ванную.
— Ксюша! Пожалуйста, остановись. Остановись сейчас и хорошо подумай над тем, что еще собираешься мне сказать! Чтобы потом не пришлось горько жалеть.
«О, шантаж в ход пошел… Не изменяешь себе»
— Я тебе уже всё сказала, Ваня. Спасибо, что услышал.
Сарказм – идеальный инструмент воздействия. Ксения начала понимать, почему её ироничный врач так любит к нему прибегать. А еще – она прямо видела, своими глазами видела, как быстро её спокойствие и нежелание прогибаться выводит Ивана из себя.
— Я вот одного не могу понять, дорогая, — жених сузил глаза, — У кого ты этому всему научилась? У докторишки своего? Какими благовониями он тебе мозги окурил?
«Закрой рот! Не смей его даже упоминать при мне! Решил прощупать болевые точки? Так вот, я тебе их больше не покажу»
Ксюша ответила прямым, открытым взглядом:
— Тебе пора на работу. Ты уже опаздываешь.
— Ты снова уходишь от ответа!
— Хорошо, — «Благодаря ему я слышу себя, а…», — Научилась я этому у тебя, дорогой. Я всего лишь разговариваю с тобой так, как ты обычно разговариваешь со мной.
«Ясно тебе!? Всего лишь продавливаю свою точку зрения. Всего лишь взываю к твоей совести, нарочно не слышу твоих вопросов и показываю собственное разочарование. Все, как ты любишь. До шантажа, правда, еще не опустилась, успеется»
 
Иван открыл рот, явно намереваясь что-то ей ответить, но судя но смятению в глазах, понял, что крыть ему абсолютно нечем. Узнал в ней себя самого – и на том, как говорится, спасибо. И так теперь будет всегда!
— Я не так с тобой разговариваю, — наконец, выдавил он из себя. — Не придумывай.
Ксюша снисходительно посмотрела на своего без пяти минут мужа:
— Значит, насчет танца мы с тобой договорились?
«Два…»
Юрий Сергеевич Симонов, тридцати лет от роду, молодой, умственно одаренный, физически крепкий мужчина, человек, привыкший самостоятельно ставить себе задачи и добиваться поставленных целей, буддист в душе, нуждается в помощи.
Ему не к кому за ней обратиться.
Он ненавидит себя за слабость духа, за свою слепоту, за эгоистичность, за настигший паралич мозга, за окрепшую готовность перечеркать собственное светлое будущее, за страшные мысли, за то, что впустил её в свое сердце и пригрел там. За самоуверенность. За надменность, с которой ее тогда оттолкнул.
За желание услышать. Нарастающее с течением ночи, к шести часам утра оно стало совершенно нестерпимым. Эмоциональная ломка достигла своего предела, пика. Когда он пытался слезть с анксиолитиков, что-то подобное испытывал. Хотя нет – было проще. Внутри – скользкое, щекочущее, сдавливающее грудную клетку и мешающее полноценно дышать нечто. С каждой новой минутой эта пытка становится всё невыносимее, не спасает холодный утренний воздух, часовая пробежка по пустому району, хард-рок в ушах, ледяная вода на голову, учиненный в спальне погром. Оно в нем пустило корни, пробило внутренности, оплело сердце и живёт. Поработило его. Врач и есть оно.
«…Обморок…»
Он не может избавиться от навязчивых мыслей, от звучащего в ушах голоса, её голоса; от картинок, упорно встающих перед глазами. Они без остановки сменяются перед мысленным взором красочным калейдоскопом, и каждая – новый острый гвоздь в его таящую, исчезающую надежду на то, что ему всё же просто показалось.
«Вы мне жизнь испортили»
«Можно, я сделаю фото для своего аккаунта? Мне нравится фотографировать людей»
«Ну, Вы же… Я же… У нас же…»
«Например, у бара в нью-йоркском клубе?»
«Восемь… Или семь. Допрыгаю как-нибудь на одной ноге»
«А кто позаботится о Вас, Юрий Сергеевич?»
«Знаете, что, Юрий Сергеевич? С меня довольно! Никуда я не пойду!»
 «Я слышала, Вы что-то наигрывали. Что-то знакомое. Я точно её раньше слышала, на языке вертится, но вспомнить не могу…»
«Идите помогайте ей сколько угодно! Хоть обпомогайтесь! А с меня довольно! Всё! Хватит!!!»
«Вы разговариваете с медведем?»
«Ты в своем уме!? По двору на такой скорости гонять!?»
«Оставьте себе… На память»
«Я же вижу, что Вас что-то беспокоит… У Вас неприятности? Отец Вас подвел? Я Вас разочаровала? Поездка срывается? Что?»
«Правда?»
«Всё хочу Вам сказать одну важную вещь, но постоянно что-то мешает…»
И еще сотня её фраз, тысяча взглядов, миллион выражений лиц.
Юра уговаривает себя одуматься, взывает к рассудку, пытается остудить кипящий мозг и плавящееся нутро – всё без толку.
К восьми часам утра он убежден в верности собственных страшных и дурманящих голову предположений, как в том, что он – Юрий Сергеевич Симонов, тридцати лет от роду. Но всё еще пытается им слабо сопротивляться, всё еще пытается найти какое-нибудь другое объяснение. Любое!
«Это просто привязанность, ничего больше… Она просто сильно привязалась…»
 
Если он услышит, от этой последней, зыбкой, словно замок из высохшего песка, надежды не останется не то, что бесформенной кучки, нет… Если он услышит, он – и уверенность в этом крепнет с каждым новым вдохом – совершит страшное.
Он совершит. Она не оставила ему никаких шансов, ни единого.
.
.