Темное разделение

В его голосе не слышалось никаких эмоций, кроме холодной ненависти, и мне опять захотелось плакать. За ту маленькую девочку, которая пряталась под кроватью и молилась, за всех детей, собравшихся у колодца. Но желание заплакать смешивалось с желанием сорваться с места и бить этого человека ногами до тех пор, пока он не запросит пощады.
Оглядываясь назад, я с любопытством обнаруживаю, что во всем верила этим детям. Я и сейчас не сомневаюсь в их словах. Они, конечно, умели ловко врать и обманывать, приспосабливаясь к жестоким правилам Мортмэйна, но в них не было фальши или лицемерия. Они знали, что делал этот человек и такие, как он; и они хотели наказать его.
Вдруг Робин сказала:
— Пора, — и, словно повинуясь приказу, дети двинулись к своему пленнику.
Я абсолютно ничем не могла ему помочь, даже если бы хотела. Но после всего, что я видела в Мортмэйне, и принимая во внимание сказанное Робин и Энтони, я и не хотела. Бунтующая, ожесточенная часть меня (часть, которую Эдвард предпочитает не замечать и на которую его мать всегда жалуется, но та самая часть, которую Флой любил и всячески поддерживал) сказала: пусть делают, что делают, пусть накажут это злое создание.
Но даже бунтующая часть не была готова к тому, что они сделали.
Две девочки достали кусок толстой веревки — я думаю, что они взяли ее в той ужасной комнате, где женщины выбирают паклю, — и Энтони осторожно взобрался на парапет, а двое мальчиков держали его за лодыжки. Рама с воротом была довольно большой — там были две толстые палки с поперечиной, и эта поперечина была на метр выше кирпичной кладки, так что Энтони стоял на цыпочках и едва дотягивался до нее. Он был тощим и, возможно, недокормленным, но, ухватившись за вертикальные палки, он отцепил ведро и затем привязал веревку к большому железному крюку.
Три мальчика с силой потянули веревку, чтобы проверить, что она хорошо закреплена, потом они сделали петлю на свободном конце. Нет, не простую петлю. Петлю для повешения. И я услышала, что две самые маленькие Девочки что-то поют тихо, почти шепотом, но четко проговаривая каждое слово:
 
 
Пустынный брег и лунный свет —
 
Стада овец заблудших.
 
И виселицы черный крест
 
Скрипит и ноет жутко.  [14]
 
 
Виселица. Виселица из двух балок, образующих крест, скрипит и стонет. Я слышала эти строки однажды, в доме Флоя, когда профессор, который писал стихи, читал их вслух в переполненной комнате. Эти строки были частью циклической поэмы, поначалу казавшейся буколической, будто бы написанной об этой части Англии шропширским мальчиком, которому пришлось покинуть эти края. Но если заглянуть глубже (и, кстати, Флой рассказал мне, как это сделать), в этом стихотворении не было ничего от пасторали. Услышав эти строки в Мортмэйне, я поняла, что профессор — его имя было Хаусмен — скорее всего, очень хорошо знал о темных тайниках мира и написал об одном из них. Стихи показались мне страшными, когда я их слышала в первый раз, но услышать, как их поют дети, эти дети, решившиеся на страшное дело, было куда страшнее, это было зловещим и абсурдным.
Господи боже мой, думала я, я знаю, что они хотят сделать с ним, и не важно, кто он, человек-животное, и, что бы он ни сделал, мне нужно помешать этому произойти… Нужно?
Энтони и другие мальчики потащили мужчину за ноги. Он извивался, корчась и пытаясь освободиться или хотя бы пнуть своих палачей, но его ноги были связаны слишком крепко. Мальчик, который помогал Энтони прикрепить веревку, затянул петлю на шее у лежащего, и мне пришла в голову неуместная мысль о том, что эти дети могли что-то знать, а чего-то не знать, но этот мальчик знает толк в узлах; возможно, его отец был моряком или лавочником.
Я недолго думала об этом: дети перекинули человека через парапет и столкнули в шахту колодца.
 
Он упал ногами вперед, но не очень глубоко. Веревка на шее, дернувшись, привела его тело в нелепое стоячее положение, прокрутив его вокруг своей оси в момент падения. Он висел там, наполовину выше, наполовину ниже колодезного жерла, он повис на уровне кирпичной кладки, и поперечина ворота угрожающе заскрипела под его весом.
Тысячи мыслей пронеслись в моей голове, тысячи чувств вспыхнули в моей душе, но смешавшись с ними, слабый голосок забился, пульсируя, в моем мозгу против моей воли. Ничего нельзя сделать… Они повесили его… Они повесили его, и он мертв… Поделом ему, сказал самый мягкий и самый сильный из голосов, когда образ восьмилетней девочки, прячущейся под кроватью, молящейся кроткому Иисусу, девочки, унесенной прочь, встал передо мной. Поделом ему.
Дети, взявшись за руки, встали вокруг колодца и пошли по кругу не то чтобы танцуя, но и не обычным шагом. Лучше всего назвать их движение словом «красться». Они брели в своем полутанце, и самое жуткое было в том, что, не видя висящего тела, можно было подумать, что это лишь дети, играющие в обычную игру.
Они запели теперь все.
 
 
Пустынный брег и лунный свет —
 
Стада овец заблудших.
 
И виселицы черный крест
 
Скрипит и ноет жутко.
 
 
 
Беспечный пастырь стадо вел
 
Под пенье это.
 
Сверкает шерстка, словно мел,
 
Взгляни на человека!
 
 
Тело по-прежнему крутилось на веревке, и я думала: если перебежать через двор, смогу я тогда к нему подойти? Смогу перерезать веревку? Но куда он упадет, сказал голос рассудка. Прямо в глубину колодца?
Дети продолжали петь, держась за руки, непрестанно двигаясь вокруг колодца, и было в них нечто от дикого племени, нечто первобытное.
 
 
И мы висим у врат тюрьмы —
 
Доносится из глоток.
 
И паровоз гудит из тьмы,
 
И мертв весь околоток.
 
 
Мне казалось, что я схожу с ума, голова моя кружилась, и я прислонилась к стене позади себя, чувствуя ее опору, благодарная тому, что рядом со мной Мэйзи, несмотря на то, что ее лицо было белым как бумага; она явно была напугана еще больше меня. Сейчас это все закончится, Робин и другие дети исчезнут в одном из черных углов Мортмэйна, и мы с Мэйзи сможем спокойно уйти. Оставив здесь детей. Оставив повешенного вздернутым на воздух?
 
 
И утром колокол пробьет —
 
Собаки в конуре.
 
И свою шею тот пропьет,
 
Кто виснет на шнуре.
 
 
Их голоса были настолько недетскими, что я вспомнила старый предрассудок об одержимости и подумала: если бы старые охотники на ведьм были здесь, они бы яростно набросились на этих детей. (Впоследствии я отказалась от этой мысли об одержимости, но лишь отчасти.)
 
 
И волос твой срезает смерть —
 
Пускай ты топчешь воздух.
 
И твой каблук не будет тверд —
 
Висят в позорных позах.
 
 
Когда они пропели этот куплет, произошло самое страшное. Веревка вращалась теперь медленнее, и, когда его лицо обратилось ко мне, я увидела, что жизнь еще теплится в нем и что он начал бороться.