Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ)

— К берегу! Надо переждать!
Лодка, развернувшись, с разбегу вспахала носом гальку.
Мы сходим на берег. Из ущелья, словно из недр земли, веет затхлой сыростью, запахом отмокших лишайников и прелью древних скал.
Плыть по туману опасно. Трофим уходит вперёд посмотреть проход. Возвращается озабоченный.
— Ревёт окаянная!
Он достаёт из кармана кусок лепёшки, лениво жуёт — значит, нервничает. Сквозь туман виден тусклый диск солнца. Уже давно день, а береговая галька ещё влажная с ночи, и на кончиках продолговатых листьев тальника копится стеклянная влага.
Где-то над нами, по крутому косогору, затянутому стланиковой чащею, кричат, подбадривая оленей, проводники. Ещё не поздно окликнуть их, отказаться от маршрута, но рот онемел. Крик наверху уплывает в за-хребетное пространство вместе со стариками, с оленями, с последней надеждой. Нас вдруг охватывает состояние одиночества, знакомое только тем, кому приходилось долго быть в плену у дикой природы.
Вот когда Мая по-настоящему займётся нашим воспитанием!..
Наконец подул ветерок. На фоне далёкого неба показалась вершина утёса, и тотчас с его угловатых плеч, словно мантия, упал туман. Обнажились влажные уступы, оконтурилась щель. Мы увидели узкое горло реки и дикий танец беляков по руслу.
— Пора! — кричит Трофим.
Лодку подхватывает течение, и она покорно скользит по сливу. А впереди, в узком проходе, ершатся почерневшие обломки валунов, упавших сверху. Мая сваливается на них, тащит нас с невероятной быстротою. А мы рады — наконец-то осуществилась наша мечта и мы надолго схватились с Маей. Пока мы чувствуем себя здесь сильнее любых обстоятельств. Пока…
За перекатами, в рёве взбесившейся реки, на нас вдруг надвинулась скала, принимающая на себя лобовой удар потока.
— Береги нос! — кричит кормовщик и ловким ударом шеста выбрасывает долблёнку на струю, круто поворачивает её на спуск.
Долблёнка вертится в отчаянной пляске среди скользких валунов. Жутко смотреть, как нас швыряет от камня к камню, как вздымаются буруны и как лодка воровски проскальзывает, разрезая дымящиеся волны. Мы с Василием Николаевичем нацеливаем шесты. Ещё миг, ещё удар, и долблёнка чешет бок о скалу. Но в последний момент её захлёстывает волна. Первыми соскакивают собаки. Спрыгиваю и я с носовой верёвкой. За мною Василий Николаевич. Трофим покидает корму позже всех.
Хорошо, что за скалой тихая заводь.
Лодку подталкиваем к берегу, как измученного тайменя на кукане. Спускаем её на руках с километр, где чернеет ельник. Теперь мы окончательно убеждены, что без дополнительных набоев плыть нельзя. Трофим остаётся разгружать долблёнку и сушить вещи, а мы с Василием Николаевичем берёмся за топоры.
В маленькой таежке, прижавшейся узкой полоской к реке, мы нашли высокую ель. Свалили её, раскололи пополам и из каждой половины вытесали по доске. За это время солнце поднялось уже высоко. Насторожились скалы, прислушиваясь к стуку топоров.
Возвращаемся к долблёнке. Берег устлан цветными лоскутами: сушатся постели, пологи, продукты, личные вещи. За каких-нибудь десять минут, пока лодка была под водою, весь груз промок.
— Батареи-то — отсырели! — встречает нас Трофим, и слова его звучат безнадёжно.
— Не может быть?
— Посмотрите…
— Но ведь сегодня у нас связь со штабом! — настаиваю я.
— Ничего не выйдет, — заявляет он категорически,
— Неужели совсем размокли?
Трофим смотрит на меня виноватыми глазами.
— Хотя бы предупредить, чтобы не ждали нас в эфире, — продолжаю я. — Ведь если мы не будем сегодня на связи, не обнаружат нас и завтра, — чёрт знает что подумают!
— Подождём до вечера, может высохнут, — и он бережно раскладывает их на солнце.
Прибиваем набои, складываем груз, и лодка снова несётся по водяным ухабам. Я с завистью смотрю, как Трофим работает шестом. В опасных местах он правит долблёнкой стоя, упираясь сильными ногами в днище, и тогда кажется — кормовщик и лодка сделаны из цельного материала.
Минуем наносник, за ним крутой поворот влево. И перед нами внезапно открывается грандиозная картина — ряды высоченных скал обрамляют ущелье, нависают над ним бесконечными уступами. Кажется, будто мы спускаемся по узкому каньону в глубину земли, где под охраной грозных скал спрятаны образцы пород, из которых сложены все эти горы.
 
Вот они, дикие застенки Маи, пугающие человека!
Я не могу оторвать взора от левобережных скал — от берегов до дна реки всё облицовано нежно-розовым мрамором, и кажется, что эту красоту создала не слепая стихия, а величайший из художников.
Надо бы остановиться: ведь всё это неповторимо. Но нас проносит дальше. Рассечённые холодным остриём реки, совершенно отвесные, высятся скалы, увенчанные фиолетовыми, буро-жёлтыми и, как небо, голубыми зубцами. Как близко поднимаются они к небу, как чётки их грани! Картину дополняет стая воронов, вспугнутых нашим появлением. Мы не любим этих чёрных зловещих птиц!
Лодку выносит за кривун. Мы оглядываемся: жаль, что так быстро опустился каменный занавес!
За поворотом другая картина. Скалы растаяли, небо расширилось. Горы справа отступили от берега, и казалось, уставшая река уже спокойнее течёт по каменистому руслу.
— Теперь можно и погреться на солнышке, пусть несёт, — говорит Трофим, беспечно откидываясь спиною к корме.
Василий Николаевич достаёт кисет, не торопясь закуривает.
Тепло. Лодку легонько качает волна.
— Не шевелитесь, справа звери, — шепчет Трофим.
Мы замираем. Видим, из чащи на галечный берег вышло стадо сокжоев. Увидев лодку, они подняли головы с настороженными ушами.
Долблёнка проплывает мимо зверей. Их семь: четыре взрослые самки и три телка. Мы хорошо видим их любопытные морды, их чёрные, полные удивления глаза. Они стоят неподвижно, зорко следят за лодкой. И вдруг все разом бросаются вдоль реки, исчезают в береговой чаще. Но один телёнок обрывает свой бег и, повернувшись к нам, остаётся стоять, пока мы не пропадаем в волнах. Какой диковинкой показались мы ему!
Километра два плывём спокойно. Небо лёгкое, просторное, голубое. Готовясь к ночи, темнеет береговой лес. Вдруг откуда-то взметнулся ястребок и замер в чистом воздухе. И кажется смешной наша настороженность, с какой мы вступили в пределы Маи.
Трофим стряхнул дремоту, засучив повыше штаны, встал, взял в руки шест.
— Шумит, — говорит он спокойно, кивая головою вперёд. — Немного проплывём и ночевать будем.
Мы тоже берём шесты. Из-за высоких елей, откуда надвигается гул, неожиданно вынырнула скала в древней зубчатой короне. Что-то предупреждающее было в её внезапном появлении. Кормовщик насторожился и, вытягивая шею, заглянул вперёд.
— Опять начинается чертопляска, — сказал он дрогнувшим голосом.
За скалой утёсы, то справа, то слева, всё выше, всё грознее. Быстрее побежала река. Мы наготове. Заметалась лодка меж обломков. Напряглась шея кормовщика. Запрыгал шест гигантскими прыжками…
Как послушна Трофиму долблёнка!
Уже близко слив. За ним провал, и дальше ничего не видно.
Сдавленная береговыми валунами в тугую двадцатиметровую струю, река скользит по крутизне вниз. Из тёмной речной глубины поднимаются огромные валы. В необъяснимом смятении они толкаются, хлещут друг друга, мешаются, и зарождающийся в них ветерок бросает в лицо влажную пыль. Страшная сила!
— Вправо, ближе к берегу! — прорывается сквозь рёв голос Трофима.
Лодка осторожно, ощупью вышла к сливу, качнулась, как бы поудобнее устраиваясь на зыбкой волне, и, подхваченная стремниной, нырнула в узкий проход…
За поворотом на нас снова обрушивается гул потока. Кажется, ревут камни, берега, утёсы.
— Надо бы притормозить, осмотреться, — кричит Трофим.
Мы с Василием Николаевичем, упираясь шестами в дно, сбавляем скорость лодки. Кормовщик поднимается на ноги, заглядывает вперёд.
— Ничего не видно, маленько послабьте, пусть снесёт.
А лодку уже не удержать. Нас подхватывает поток, несёт на скалу. Смутно вижу посредине реки чёрный обломок, делящий поток пополам.