Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ)

Василий Николаевич с Трофимом вырубили берёзовый корень, прикрепили к нему тяжёлый камень — это якорь. Он пригодится: в случае опасности можно будет задержать бег лодки.
Вечером вызвали штаб. Явились все станции пожелать нам счастливого пути. Я передал последние распоряжения по экспедиции, попросил Плоткина организовать дежурство станций. Хотя мы и оставили для своей рации ранее установленное время работы, но мало ли что могло случиться… Ежедневно с семи до двадцати четырёх часов в эфире нас будут караулить.
Условились и с главным инженером экспедиции Хетагуровым. Он будет встречать нас на устье Маи дней через семь. Там совместно и решим все вопросы, связанные с проведением геодезических работ по этой реке.
— Ещё передай одну радиограмму в штаб, и на этом закончим, — говорю я Трофиму, кладя перед ним исписанный клочок бумаги.
Он, как обычно, читает текст вслух, но с первого же слова голос его падает, глохнет, переходит в шёпот: «Плоткину. Прошу организовать переезд Нины с сыном из Ростова в Зею. Предварительно свяжитесь по прямому проводу, передайте ей, что это желание Трофима и моё. Работой будет обеспечена. Можете послать за ней человека».
Трофим долго смотрит на исписанный лист, тщетно пытаясь скрыть от меня волнение. Потом уверенно кладёт руку на ключ передатчика.
На смену закатившемуся солнцу появилась кособокая луна. Серебром вскипели перекаты. Оконтурились чернотою горбы хребтов.
Позже, в одиннадцать часов, как условились, отозвалась наша станция из районного посёлка Бомнак на Зее. Это последняя попытка получить от местных жителей какие-либо сведения по нашему маршруту. От Улукиткана мы знаем, что летом эвенки не посещают Маю. Он объясняет это её недоступностью для оленей. А для людей? Нам важно было знать, что скажут другие?
У микрофона оказался районный прокурор, местный эвенк, по фамилии Романов. Когда я ему сказал, что мы собираемся пройти Маю на оленях, он удивился:
— Кто вам посоветовал? Разве в тайге не осталось троп наших отцов? — спрашивает прокурор. — Только сумасшедший рискнёт идти на оленях, там прижимы, пропадёте!
— А если на лодке?
— Да и на лодке никто не плавал. Разобьётесь и не выберетесь.
— Нами руководит не спортивный интерес, а необходимость, — сказал я. — Если река недоступна для каравана и для лодки, придётся изменять проект, а для этого нужно время и лишние средства. Но представьте себе, что мы согласимся с её недоступностью, откажемся от работы на ней без обследований, а позже выяснится, что по Мае можно пройти. Кто же нам простит такое? Лучше помогите советом.
— Мой дед говорил про Маю так: если бросить бревно в реку у Большого Чайдаха, оно до устья не доплывёт, измочалится. Что я могу вам посоветовать в этом случае? Вернитесь!
Я отблагодарил прокурора за совет, но от маршрута не отказался. Наоборот, его предупреждение окончательно утвердило во мне решение идти по Мае. Будь что будет — мы поплывём!
Скоро рассвет. Пора на покой. Я забираюсь в спальный мешок, лежу в странном полузабытьи. Пытаюсь представить себе нашу жизнь в этом ущелье, где мы будем лишены необходимого, где опасность встанет перед нами с первого шага и не отступится до конца путешествия. Проскочим ли? Улыбнётся ли и на этот раз нам счастье? Мысли меняются, как весенние облака в зависимости от того, с какой стороны дует ветер. Я могу убедить себя самыми неопровержимыми доводами, что избранный нами путь полон коварных неожиданностей, но чувствую, что отступиться от него не могу.
Нет, и верю в успех!
Я слишком уверен в своих спутниках. Более смелых и стойких не найти. Без колебаний вручаю им свою судьбу.
В день отплытия, седьмого августа, было свежо. На реке перекликались кулички. Ко мне подошёл Улукиткан.
— Однако, твой путь обязательно кончится хорошо, — сказал он обрадованно и серьёзно. — Теперь сердце моё не болит.
— Спасибо, Улукиткан, за тёплое слово. Как угадал?
— Сон видел. Будто я дома, уже пришла зима, совсем холодно стало. Люди с моря передали, что ты шибко больной лежишь, один тайга, никого нет. Как, думаю, один, больной, надо ходить искать тебя, хороший чум делать. Котомку взял и пошёл на лыжах. Мороз под дошку лезет, остановиться — оборони бог, нельзя, схватит. Иду сосняком. Пора бы ночевать. Ищу место, да не сразу хорошее найдёшь. Хожу долго туда-сюда. Вижу, с дерева шишки падают, все в одно место, в одну кучу. Ну, думаю, совсем хорошо, на всю ночь их хватит и дров не надо. Поджёг шишки, набрал в котелок снега, чай, думаю, надо варить. Шишки разгорелись хорошо, тепла много. А сам думаю: где искать тебя буду, как бы уже не пропал, такой холод. Смотрю на костёр, что, думаю, такое? Из огня ты поднимаешься, мучаешься, тебе шибко больно. Я хотел помогать, да не могу, рукам горячо. Потом шишки сгорели, ты встал, совсем такой, как сейчас, говоришь: «Здравствуй, Улукиткан! Люди меня похоронили, шишками засыпали, хорошо, что ты пришёл, отогрел, теперь ходить будем вместе…» Сон не обманет, обязательно увидимся!
 
Я рад, что беспокойство старика рассеял сон.
Догружаем лодку, накрываем поклажу брезентом и туго увязываем верёвками так, чтобы при любой аварии ничто не могло выпасть в воду. Командует долблёнкой Трофим. На реке мы с Василием в полном его распоряжении.
Погода великолепная: в вышине голубеет обширное небо. В отдалении синеют хребты, над рекою клубится туман, пронизанный лучами только что поднявшегося солнца. В природе какая-то необыкновенная свежесть, и от этого на душе легко.
Наступила минута расставания. Улукиткан вдруг забеспокоился. Ласковое, но несколько рассеянное выражение на его лице сменилось настороженностью, словно только сейчас старик понял, куда мы отправляемся. Наши руки скрестились. В этот момент, кажется, он не верил в свой сон, и тяжело было оставлять старика опечаленным за нашу судьбу.
— Помни, смерть сильная, шутить не надо с ней.
— Не беспокойся, Улукиткан, ещё встретимся.
— Только не гордись, у красавицы тоже горе бывает.
Старики усаживаются на камни, и оба внимательно следят за нами. Бойка и Кучум уже заняли свои места. Затем садится кормовщик. Мы с Василием Николаевичем на носу дозорными — держим наготове шесты, чтобы вовремя оттолкнуться или направить лодку в нужном направлении. У ног Трофима на корме лежит якорь — наша надежда.
И всё же мы не в силах скрыть своей радости.
Лодка оттолкнулась от берега, не спеша развернулась и, подхваченная течением, понеслась вниз стремительно, легко, как отдохнувший конь по чистому полю. Старики машут нам шапками, что-то кричат, пока долблёнка не скрывается за поворотом.
Дует встречная низовка. По небу бродят одинокие тучи, навевая грустное раздумье. Внезапно нарождаются запоздалые мысли: прав ли я, соблазнив на это рискованное предприятие близких мне людей? Может, задержаться?… Но поток гонит послушную долблёнку дальше.
Минуем устье Кунь-Маньё. Лодка проскальзывает совсем рядом с потемневшими валунами, не задевая их и не попадая в пасти водяных отбоев. Шест кормовщика еле успевает касаться каменистого дна — так стремительно несёт нашу лодку река на своих бурунах. Убегают назад одинокие прибрежные лиственницы.
Берега неожиданно становятся круче. Лодка с разбегу врезается в волны, зачерпывает носом воду, и мы вынуждены причалить к берегу. Обнаруживается, что набои на лодке для такой реки узкие, и нужно, не откладывая, добавить ещё по одной доске… Но поблизости нет ельника. Придётся спуститься ниже до первой таежки.
Над Маей ещё просторный шатёр неба. Мы не сводим глаз с надвигающихся на нас оголённых гор, ищем щель, по которой Мая уходит в своё таинственное ложе. Но у входа в ущелье как нарочно клубится туман. Что прячет он от пристального взора? Пороги? Склады драгоценных металлов? Сказочные водоёмы, обрамлённые цветным гранитом? Посмотрим. А пока что пытаемся убедить себя, что нам решительно надоели и скучная тайга, и простор нагорья, и оленьи тропы.
Кормовщик всматривается в туман, прислушивается к рёву невидимого переката, кричит повелительно: