Гадкие лебеди кордебалета

Охранник снова прошел мимо, а в клетушке напротив по-прежнему никого. Я сглатываю и хватаюсь за железную решетку. Может быть, Эмиля посадили не туда? Тупые охранники. Я прижимаюсь лицом к решетке, но она устроена так, что я вижу только то, что находится прямо напротив меня.
— Эмиль! — кричу я. И еще раз. И еще раз, громче.
Охранник возвращается. Латунные пуговицы на синем мундире блестят в свете ламп. Он тычет штыком сквозь решетку и говорит:
— Заткнись.
— Тогда приведи моего парня.
Сколько я уже жду? Двадцать минут? Час? Я не представляю. Наверное, время течет одинаково долго для всех узников, и для Эмиля тоже.
— Еще раз вякнешь, и он вообще не придет.
Я устраиваюсь удобнее на шатком стуле и зло смотрю ему в спину. Он как будто считает своей обязанностью двигаться как можно медленнее.
Всех парижских парней, ожидающих суда, сажают в Мазас. Я от многих слышала, как тут скучно. Они просыпаются в шесть часов утра от звона колокола, открывают глаза и видят четыре белые стены. Вылезают из гамаков, которых в камеру стараются набить как можно больше. Ждут, когда заскрипит дверь и в камеру втолкнут поднос с кружечкой кислого вина и куском черствого хлеба для каждого. Последний глоток выпит, все крошки подъедены, а впереди целых шесть часов, когда совершенно нечем заняться. Можно только свернуть гамак и подмести камеру. Наконец скуку немного рассеивает обед — миска супа, который едят так медленно, что последняя ложка уже совсем холодная. Днем всех заключенных выводят на так называемый променад. Это длинные узкие дорожки под открытым небом, отделенные друг от друга высокими стенами. В Мазасе заключенные не могут условиться, что будут говорить судье, не могут скоротать бесконечные часы разговорами друг с другом. Эмиль тоже страдает от скуки, но он еще к тому же сидит вместе с убийцами — Вера и Билле. Я представляю, как он боится за себя, как от страха его кровь словно становится гуще, как время тянется еще мучительнее, чем для остальных.
Я крепче вцепляюсь в решетку и вдруг слышу голос Эмиля из клетушки напротив.
— Видишь, я не соврал, — говорит он. — Посмотри на ее глаза.
Он указывает в мою сторону, а потом оглядывается на охранника.
— Я же говорил, что они как шоколадные озера.
В понедельник, после того как Кноблох принес мне новость про Эмиля и я преодолела всю дорогу от прачечной до тюрьмы бегом, я затем отправилась в Оперу и уселась среди сплетничающих мамаш в том классе, где занимались самые юные крыски. Увидев меня, Шарлотта наморщила лоб. Я улыбнулась ей, чтобы она не волновалась, и послала воздушный поцелуй. Она сразу успокоилась и стала слушать скрипку и мадам Теодор, которая называла па. Другие девочки прыгали выше. У двух были ноги получше. Но я видела, как глубоко она чувствует музыку. Я смотрела и чувствовала, как мне становится легче. Я была неправа насчет Шарлотты. Да, она нахальная и дерзкая, пачка у нее грязная, щеки замурзанные, а непричесанные волосы торчат петушиным хвостом, но она не самая зачуханная из всех этих тощих девчонок.
После занятия я сказала:
— Ты чувствуешь музыку лучше всех.
Она в ответ нагло поинтересовалась:
— А ты разве не должна стирать белье вместе с маман?
Я погладила ее по щеке. Она стояла рядом со мной, опустив руки. Глаза ее казались слишком усталыми для такого юного лица. Мне стало стыдно за то, что эта девочка теперь тревожится не меньше Мари.
— Мне нужно было сегодня уйти. Я сказала маман, что ты упала в обморок в Опере и зовешь меня. Больше я ничего пока объяснить не могу.
— Ты сбежала к этому своему парню. — Глаза ее стали ледяными.
Даже не зная о Мазасе, она уже терпеть не могла Эмиля. Это все Мари.
Я не вынесла бы расспросов Мари и грубости маман, если бы пришлось рассказать правду о приходе Мишеля Кноблоха, Не сегодня. Не после такого дня.
— Всего один раз.
— Я хочу новый кушак. Алый, — сказала она.
Вечером она рассказала, что упала в обморок у станка и что мадам Теодор дала ей пососать леденец, а потом без запинки ответила на все вопросы маман. Я даже почувствовала гордость: малявка врала ничуть не хуже меня самой.
 
Эмиль сидит, развалив толстые ляжки, сложив крепкие руки на коленях. Он чуть наклоняется вперед, почти касаясь лбом решетки, глядит на меня спокойным взглядом. Он не смущается, не отводит глаз, не дрожит.
— Я не при делах, — говорит он.
Вечером того дня, когда Мишель Кноблох рассказал мне про Мазас, я открыла дверь в комнату и увидела, что Мари склонилась над газетой. Я сразу поняла, что где-то между Оперой и рю де Дуэ она встретила газетчика, который выкрикивал имена Эмиля Абади и Пьера Жиля.
— Антуанетта, — вздрогнула она. — Садись. Водички не хочешь? Ма, налей воды Антуанетте.
— Ты бледная как простыня, — заметила маман.
— Эмиль в тюрьме, — сказала Мари. — Его арестовали за кражу и убийство владелицы кафе в Монтрёе.
Она прижала руку к груди, и я увидела, что пальцы у нее изгрызены еще сильнее, чем обычно. Маман рухнула на стул. Я смотрела, как она шарит руками в складках юбки, пытаясь найти бутылочку.
— Я уже знаю, — сказала я. Мари опустила руку, и я увидела облегчение на ее лице.
— Это тот парень, с которым ты ночами таскаешься? — спросила маман.
— Это не Эмиль.
Мари тихонько подвинула ко мне газету.
— Свидетели видели, как он заходил в кафе. Они вдвоем заходили.
— Убил второй, Пьер Жиль.
— Это тебе сказал Эмиль Абади?
— Это правда, и я это знаю. — Я вздернула подбородок и посмотрела на маман и Мари. — Мне было видение. Рука Пьера Жиля на рукояти ножа.
Мари как рыба открыла рот, потом закрыла. Видно было, что есть еще кое-что.
— Говори уж, раз начала.
Она снова коснулась газеты.
— Тут сказано, что Эмиль Абади был любовником этой Безенго.
Мама нашла бутылочку, сделала длинный глоток и облизала губы.
Эмиль вдруг прячет лицо в ладони. Трясет головой.
— Мне просто нужны были деньги, — стонет он. И добавляет, не поднимая глаз: — Я все время трачу то, что у меня есть. Ни одного су не отложил.
Мне лучше всех известна его щедрость, но я молчу.
— Я тебя разочаровал. — Эмиль смотрит на меня сквозь пальцы.
Чего он ждет? Придушенного «нет»? Кивка? Я чувствую какое-то натяжение внутри. Как будто моя привязанность к нему дала слабину, и он пытается ее восстановить. Пусть лучше расскажет об этой Безенго. Может быть, все те разы, что мы были вместе — на диване или на лестнице, когда он прижимал меня спиной к каменной стене, — это было не по-настоящему?
Он опускает руки и смотрит мне в глаза.
— Однажды у меня совсем не было денег. Брюхо сводило от голода. — Он облизывает губы. — А Жиль начал хвастаться, что как-то получил пятьдесят франков от одной старухи-служанки всего лишь за то, что она спустила перед ним панталоны, а он об этом помалкивал.
И вот они с Пьером Жилем решили отправиться в Монтрёй в надежде припугнуть Безенго: «Если не отвалишь нам сотню франков, то Эмиль расскажет твоему муженьку, какая ты шлюха».
— Она и правда приглашала меня к себе, усаживала, наливала коньяк, расстегивала штаны, ласкала, — говорит он. — Но, Антуанетта, клянусь, это все было еще до тебя. Ей-богу. Очень давно.
Я глубоко и медленно дышу и представляю Мари на месте мухи, ползущей по стене. Даже эта муха, глазастая и вечно во всем сомневающаяся, убедилась бы, что его слова совпадают с написанным в газетах. И разве он не рассказал мне про Безенго сам, без моих вопросов? Муха решила бы, что он не врет. Газовые лампы вспыхивают на мгновение, освещая серую штукатурку.
— Нет, ты меня не разочаровал, — произношу я.
— Я боялся, что ты можешь найти себе другого дружка, понимаешь? Ты говоришь, что нам надо бы снять свою комнату… и я подумал, что мог бы кое-что добавить в мешочек у тебя в шкафу.