Бешеные псы
«Куда едете?» — раздался женский голос снизу.
«Никуда», — ответил голос мужчины, ехавшего в телевизионном поезде.
— Что заставляет женщин западать на мужиков? — спросил я Рассела.
— Если бы я знал ответ, то стал бы матерым шпионом.
«Разве можно заниматься этим здесь?» — спросила женщина из фильма.
— Женщины думают, что мы западаем на них потому… — сказал Рассел, ткнув большим пальцем вниз.
«Что у тебя под платьем?»
— Черт, — сказал Рассел, — если бы все было так просто, как там, внизу!
«О да!»
— Господи! — взмолился Рассел. — Пожалуйста, Господи, что-нибудь одно: либо трах, либо поезд!
Господь ответил на его мольбу: нет.
Поезд грохотал сквозь синий ночной воздух. Стоны и вздохи. «О детка!» и «О да!» Вдруг все эти приемлемые кинозвуки перекрыл механический компьютерный джаз, скорее напоминавший гудение лифта, которое какой-нибудь бездушный человек посчитал бы вполне прочувствованным.
— Есть такой вселенский закон, — напомнил Рассел. — Не надо проституировать музыку.
— Женщины… — сказал я и умолк, подыскивая подходящие слова.
— Забудь, — прервал мою задумчивость Рассел. — Не говори мне о любви.
— А кто хоть слово сказал о…
Но он уже вскочил. Я пододвинул свой стул так, чтобы видеть «Почту для вас!» поверх ночного потока транспорта по Джорджия-авеню и одновременно наблюдать за Расселом.
— О женщинах, — сказал он. — Через что я прошел… через что я действительно прошел, что мы обнаружили в Нью-Йорке… Ты небось подумал, что из-за моей операции у меня такие же проблемы, как у Зейна… его главная проблема — не жара и не кошмары. Мне повезло там, но… Но от чего я действительно готов лезть на стену… О боже, как я ненавижу эту чертову музыку!
Рассел с яростью взглянул на пол. Громко топоча, прошелся взад и вперед, но музыка все равно доносилась сквозь тонкую деревянную перегородку.
— Ладно, то, что я сделал, было крайностью, но я сделал это без любви. Без любви к стране. Свободе. Справедливости. Эта девушка, связанная там, в кабинке сортира… Я сделал это без любви — вот что сводило меня с ума. Я не мог спасти ее, поэтому должен был полюбить, чтобы…
Он топнул по полу.
— Останься! — сказал я.
— А куда еще, к чертям собачьим, я могу пойти? Мы здесь как проклятые. Проклятые выслеживать кого-то. Потому что нам это нравится. Потому что нам вряд ли бы понравилось, если бы выслеживали нас. Потому что нам нравится, что этому бритоголовому засранцу чихать на нашу операцию. Потому…
Он снова топнул ногой по полу.
— Женщины! — сказал я, когда порномузыка зазвучала раскатистее. — Любовь!
Рассел маячил у меня перед глазами. Я вскинул руку, словно отражая его удар, приготовился всем своим весом навалиться на него, оттолкнуть прочь. Я старался контролировать его, не выпуская из виду освещенную витрину на другой стороне улицы, за которой старик сидел в одиночестве и читал.
— Меня сводило с ума то, что любовь обязательно ведет к чему-то, — прошептал Рассел, и его слова прозвучали громче всей этой пародии на музыку. — Что, если ты всегда переходишь от любви к смерти?
Он буквально расстреливал меня своими словами.
— Что, если любовь всегда подразумевает убийство?
— Да, это серьезная проблема, — также шепотом ответил я.
— Подожди!
И Рассел ринулся из комнаты, оставив меня наблюдать.
Ладно, пусть так. Рассела все же прорвало, у него в крови должны были сохраниться успокаивавшие вещества. Даже если его безумие больше того, что он совершил на войне…
А через улицу старик по-прежнему сидел все там же и читал, и никого не было рядом, машины ехали по Джорджия-авеню все таким же плотным потоком, приближалось время закрытия, все будет о'кей!
Поезд грохотал так, что дрожал пол. Вопль — паровозный гудок? двое актеров?
Выстрел!
Звук разбитого стекла… затем тишина.
Тяжелые шаги на лестнице. Я стискиваю рукоять пистолета.
Рассел широкими шагами входит в комнату.
— Да, — с усилием произнес он, — на чем бишь я остановился? Ах да, цепочка «любовь — смерть — убийство». Только в Нью-Джерси меня осенило, насколько все это было случаем безумной душевной немоты, не просто безумием.
— Рассел… — сказал я. — Ты выстрелил в телевизор?
— Только разок.
— А клерк?..
— Посетителей не было, он уже начал уборку. Я сказал ему, чтобы заполнил формуляр о возмещении убытков.
— А что, если он кому-нибудь сообщит?
Рассел отвернулся от окна. Глаза его горели.
— А ты бы сообщил?
На «порнодворец» опустилась тихая ночь. Мы выглянули в окно.
— Ушки на макушке, — сказал Рассел.
48
Полночь. Одно тиканье стрелки разделяет «сегодня» и «завтра».
Мы шли по выкрашенному в цвет лайма коридору второго этажа нашего мотеля, который находился на расстоянии броска гранаты от границы Мэриленда и Вашингтона, округ Колумбия.
Рассел. Я. Вереница закрытых дверей.
— Что мне больше всего нравилось в сценах слежки в кино, так это то, что всегда что-нибудь происходило, — сказал Рассел. Ковер поглощал звуки наших шагов. — Герой всегда видит, что творится.
— Что толку от героя, который не знает, что происходит? — спросил я, чувствуя, как кофеин из бутылки холодной колы, которую я держал в руке, бодрит мои истрепанные нервы.
Рассел уставился на меня.
— Но ты же внутренне сочувствуешь герою, который не знает, что происходит?
— Полагаю, да, — ответил я.
— Ну конечно, ты полагаешь.
Рассел остановился у двери «2J». Табличка с надписью «НЕ БЕСПОКОИТЬ» висела на круглой, под золото, дверной ручке, ее двойники висели на следующих двух дверях.
— Это наша с тобой. В следующей Зейн с Эриком, а в последней, у стены — Хейли с блондинкой.
— Ее зовут Кэри.
— А мне без разницы. Учитывая трясучку Эрика, Зейну лучше было бы спать одному. Эрик уже, наверное, свернулся в ногах у Хейли. Это мне на руку. Теперь блондинка за нами с тобой.
Дверь открылась, и Хейли выглянула в коридор. Прижав палец к губам, она подала нам знак: все чисто. После чего скрылась в комнате и закрыла дверь.
— Ты правда хочешь сторожить?
Рассел отпер нашу комнату, дал мне ключ.
— Кому-то же надо.
— Черт. Везет мне. Можно поспать целых четыре часа.
— Разбуди Хейли и Эрика в пять, отвези на пост, возвращайся и ложись. Перед уходом разбуди Зейна, чтобы он караулил, пока остальные спят.
Рассел кивнул и как-то странно печально улыбнулся.
Замок щелкнул, и дверь в комнату, где одна из двух кроватей дожидалась меня, закрылась. Я повесил на дверную ручку раскачивающуюся табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ».
Холодильник для льда в дальнем конце коридора глухо звякнул металлом.
Как бы я ни устал, это было все же лучше, чем сидеть. Проходя по коридору к окнам в дальнем конце, я легонько дотрагивался пальцем до табличек «НЕ БЕСПОКОИТЬ», и они начинали раскачиваться. Дойдя до конца, откуда начиналась лестница, ведущая вниз, я оглянулся: таблички висели неподвижно. Словно я и не проходил мимо.
За окнами стояла ночь. С одной стороны виднелись массивные возвышенности, выросшие вокруг этого мотеля, построенного в те времена, когда через двадцать минут езды от Белого дома вы уже оказывались за городской чертой. Через другое окно был виден незастроенный участок, полого поднимавшийся к метро и наземным поездам. За ними вздымались офисные здания, испещренные огнями: там работали уборщицы или трудоголики. Редкие желтые фары, как пара глаз, проплывали по улицам. В самом начале двадцать первого века занимавшаяся вымогательством команда снайперов уложила ни в чем неповинного человека в пяти кварталах отсюда. Это рассказал Расселу портье. Но копы схватили этих заезжих киллеров, так что нам приходилось беспокоиться только о снайперах, которые знали нас в лицо.
Я сделал большой глоток холодной коки и посмотрел на часы: четыре минуты первого. Если я подобрал правильные пенни, то меньше чем через четыре часа смогу рухнуть на постель и уснуть живым.