Бешеные псы

— Трум-пум-пум-пум-пум…
Юнец слегка подтолкнул локтем своего приятеля: «Эй, черт возьми, что там происходит?»
Пуэрториканка ничего не видела. И вот такие же ничего не видящие свидетели вагона подземки исподтишка сосредоточили свое внимание на Зейне, которому казалось, что, цепляясь за поручни, он висит, цепляясь за стропы своего парашюта в удушающей жаре джунглей. И на Расселе, который на весь вагон распевал свою старую добрую песенку о слетающих на землю парашютистах.
Сидевший в десяти футах от меня седой мужчина в кожаном пиджаке с дружелюбным выражением на лице стал подтягивать Расселу:
— Та-да-да-да-да.
Сквозь темноту, грохот и раскачивание подземки, битком набитой человеческими телами, чемоданами, кошелками и сумками, пробивалась единая песнь. В противоположных концах вагона двое людей, не знакомых ни нам, ни кому-либо из едущих в поезде, разделенных несколькими десятилетиями, в том числе и сороковыми, подхватили марш Рассела и горниста: «Та-да-да-да-да».
Зейна колотило от беззвучных рыданий. Вместо того чтобы свисать с дерева в джунглях, он всего лишь повис на поручне подземки в удушающей жаре. Но он не мог впасть в исступление, подобно берсерку, и уничтожить нас. На такое предательство он бы никогда не пошел. Несясь сквозь тьму в раскаленном ревущем воздухе, он цеплялся за поручень, как за все свое прошлое, полное боли. Он дрожал всем телом, пока подземный хор пел «Балладу о „зеленых беретах“», не в силах противиться чувству, которое, как ему казалось, он оставил где-то давно, в молодости. Поющий поезд стремительно мчался сквозь темный туннель. Зейн вцепился в поручень. Держался, пока поезд не вырвался из темноты на следующей остановке, а подземные ангелы все еще пели о серебряных крыльях Америки — и только тогда он омылся рыданиями, которых ему никогда, никогда не доводилось знать прежде.
  
25
 
Небо над нами истекало кровью. Такси столпились в уличной пробке. Толпы бродяг заполонили тротуары. Насколько мы могли судить, никто из прохожих не наблюдал за нами.
Насколько мы могли судить.
И, насколько мы могли судить, никто из рекогносцировочного пункта номер один не мог следить за многоквартирным домом в Верхнем Уэст-Сайде, к которому нас привел из Мэна наш окольный путь и которому было суждено стать нашим рекогносцировочным пунктом номер два. Здание было двадцатиэтажное, свет из окон лился навстречу наступающей ночи. Нашей целью была квартира на шестом этаже. Мы поднялись на лифте, куда пустил нас благосклонный консьерж, введенный в заблуждение тем, как Хейли раскачивала бедрами, и ни минуты не сомневавшийся, что мы направляемся на «вечеринку».
Мы уже решили, что сигнализации в здании нет, и понадеялись, что квартира окажется пустой, но, едва выйдя из лифта, увидели широко распахнутую дверь намеченной квартиры и старика в черном костюме, как две капли воды похожего на только что побрившегося Альберта Эйнштейна.
— Вы как раз вовремя, — поманил он нас рукой.
Эрик тут же ринулся выполнять пожелания старика.
Старик нырнул за ним.
Рассел кинулся спасать наших. Правая рука Зейна напряглась под рукавом. Хейли прикрывала тылы. Я припал к полу так, что все, происходившее в квартире, оказалось в поле моего зрения.
Старик бросился к Эрику и прижал того к груди, Эрик ответил ему тем же.
— Уж как я рад, что ты приехал! — Старик отодвинулся от Эрика и знаком показал, чтобы мы приблизились. — Я отец Леона, Жюль Фридман. Спасибо всем, что пришли.
— Разве мы могли пропустить такое! — сказал я, вглядываясь в глубину квартиры нашего дорогого психиатра.
Переднюю обрамляли книжные полки. В столовой было полно народу.
— Извините, но не могли бы вы представиться? — попросил отец психиатра.
— Хейли, Рассел, Зейн, Виктор. И я — Эрик, — выпалил Эрик.
«Врать уже поздно», — подумал я.
Жюль Фридман сказал:
— А, так, значит, вы познакомились с моим сыном?..
— По работе, — ответил Рассел, незаметно занимая позиции между безотказным Эриком и вопросами, которые еще мог задать отец. Хейли, завладев вниманием Эрика, провела его в квартиру.
 
— Ах, вот оно что, — сказал Жюль.
— Да, — откликнулся Рассел.
— Двое ваших людей пришли в мою школу, чтобы сказать мне про Леона, которого никогда не видели. — Жюль обратил ко мне свои затуманенные, налитые кровью глаза. — Разве можно представить себе такое: двое незнакомцев приходят заявить тебе, что твой ребенок мертв? Это ужасно.
— Мне очень жаль, — сказал я.
Как потерявший равновесие малыш, он припал к моей груди. Потом собрался и выпрямился.
— После того как они ушли, я не думал, что кто-нибудь еще с его… его работы появится снова.
— Он играл в нашей жизни особую роль, — сказал Зейн.
— Да, он вообще был особенный, — кивнул скорбящий отец. — Проходите.
Он провел Рассела в помещение, которое в схеме ноутбука его сына значилось как «нижнее», и я понял, что доктор Ф. не «жил» здесь, а просто чувствовал себя в безопасности. Откуда он появлялся и куда, как, несомненно, уверял сам себя, всегда сможет вернуться.
Мы с Зейном стояли в передней. Он беспокойно ходил, распахнув пальто.
— Ты уверен, что с тобой все в порядке? — спросил я.
— Да, — ответил Зейн. — Или, вернее, нет. Теперь все какое-то… другое. Я чувствую… легкость.
— Главное, что нам нужно, — сохранять спокойствие. Держаться прикрытия, не терять уверенности.
Зейн улыбнулся:
— Странно, но температура уже не беспокоит меня так, как раньше.
— Может, лучше кончать все это поскорее? Имело ли смысл вообще здесь появляться? Думаешь, это безопасно?
— Понятия не имею. — Зейн прошел дальше в комнаты.
Где Рассел вопил:
— Ну и жратвы наготовили!
Я тоже вошел, закрыл дверь.
И увидел своих товарищей в переполненной столовой. Одну стену почти полностью занимали абстрактные гравюры из музейной лавки. Напротив произведений искусства кто-то положил поверх скатерти белую полосу материи, на которой женщина с серебристыми волосами в военно-морской форме от Армани устанавливала цилиндрическую стеклянную вазу красных роз. По всему столу были расставлены тарелки с сэндвичами, холодной брокколи и морковными палочками. Дымился говяжий филей и запеченная индейка.
Скорбящий отец нашего убитого психиатра одарил меня признательной улыбкой.
Я положил руку ему на плечо:
— Мистер Фридман…
— Пожалуйста — Жюль.
— Жюль, что… что наши люди сказали вам о смерти Леона?
— Темное шоссе. Он, как всегда, переработал. Слишком устал. Он ехал назад, чтобы повидать кого-то из пациентов той армии, которая базируется на границе. Обледеневший участок. Машина потеряла контроль. Не было даже никакого столкновения. Быстро — они сказали, пообещали, что все должно было произойти очень быстро, что он умер… до того… до того… как машина взорвалась.
Эта навязчивая ложь заставила его отвести взгляд.
— Что еще могли они сказать? — прошептал он.
— Ничего, — солгал я. — Кроме того, что он был хорошим, добрым человеком.
Рассел буквально обрушился на нас с пластиковым стаканом красного вина в одной руке и ножкой индейки — в другой.
— Вкуснятина!
— Спасибо, — ответил Жюль. — Вон там, в углу, деликатесы, их принесли люди, которые знали Леона еще мальчиком. А сэндвичи — дело рук кулинарного класса, в котором я веду свой предмет…
Жюль указал на сидевшего в комнате обжору в блестящем черном костюме, успевшего с ног до головы обсыпаться сахарной пудрой и съежившегося от стыда за свой безобидный порок.
Серебряная блондинка в темном костюме от Армани остановилась рядом с Зейном. Вытащив из сумочки белый конверт, она опустила его в корзиночку, стоявшую тут же, на буфете.
Рассел нацелился еще на одну ножку индейки.
— Что такое?
— Я завесил все зеркала, — ответил Жюль.
— С ума сойти! — И, покинув нас, Рассел бросился к столу с напитками.