Контраходцы (ЛП)

— Пытаетесь добраться до деревни?
Он кивнул, и:
— Вы знаете, где она? — спросил он, непроизвольно сглотнув.
— Полчаса вниз по ветру.
Парень расширил глаза, залепленные грязью. Пока несколько долгих секунд он смотрел в подветерье, орда двигалась в наветерье — треугольным строем, с волочащимися по глине санями, растворяясь на ходу в толще дождя... Дважды он заставлял меня повторять «вниз по ветру». Он явно ничего не мог понять. Да и кто бы смог?
— Но вы-то куда идете, вы-то, в таком разе?
— К верховьям.
Он снова сделал паузу, не в силах подняться.
— Но, черт возьми, вы кто?
— Орда.
— Та самая Орда Контраветра? Орда Девятого Голгота?
— Да.
Он, кажется, попытался осмыслить — насколько был в состоянии. Потом растерянно потряс головой, коротко махнул рукой, хотел еще раз переспросить, но это было выше его сил, концы с концами у него не сходились, и тогда:
— Мне можно пойти с вами обратно вверх?
— Становись за мной — как можно ближе. Когда мы вернемся к нашим, я сразу перейду вперед, на свое место в Таране, сразу за Голготом. Тебе просто нужно встать сзади между двумя крюками. Но будь начеку: когда услышишь «Ложись!», ты не пытаешься ни над чем задумываться — ты плюхаешься на землю. Понял?
— Спасибо.
Вернуться в строй было непросто: мне несколько раз пришлось тянуть его при подъеме на холм и спуске с него, у него было плохо с опорой, плохая интуиция на всплески ветра и, вероятно, он уже выбился из сил. Пока добирался до своего места в Таране, я уже пожалел о своем жесте. Он должен был лечь обузой на крюков, нагрузка на которых и так была огромной. Ни братья Дубка, ни Барбак не проронили ни малейшего звука, когда он к ним встал... Мы шли вдоль линейного леса, дул беспорядочно мечущийся ветер, который постоянно крутил, с боковыми порывами, выбивающими из равновесия. Сила потока была теперь такой, что Голгот выкрикивал «Цепь!» поминутно. «Цепь!», и все немедленно хватали друг друга за пояса. «Цепь!», и срабатывала коллективная монолитность: порыв ветра проносился по нам, не находя щели, которая позволила бы нас разъединить. Мы строили блок. Мы были блоком. Безупречным. Нераздельным. Уцелевший Косой позади, вероятно, ничего не понимал, но он следил за движениями, он цеплялся, он тянул руки, он кричал «Блок!» с нами, когда слышал «Цепь!». И тут…
— Ложись!
...произошел взрыв: блааст разметал в пространство насыпь впереди нас. Смесь песка и латерита прошлась по нашим плечам и спинам. Когда я встал, засыпанный землей, то заметил две вещи: крюков оттащило их санями на несколько метров, но они были целы; Косой не залег — по крайней мере, не залег вовремя...
— Сов, брось это!
Я не мог, или уже не мог, бросить. Я одолел несколько арпанов[7] с ветром с тыла, под этим грязным горизонтальным дождем спина резко промокла до самой майки, до кожи, под грязью этого горизонтального дождя. Достаточно было спуститься вновь с холма, который поодаль изменился лишь отчасти, но его очень вытянуло и сплющило на десяток метров. Я быстро подошел, ища что-нибудь, что могло бы торчать из насыпи. Я нашел его. Теперь этот чудак был комом земли — ни больше, ни меньше. Его глотка, его рот забиты обломками...
— Брось это! — смутно расслышал я. — Ты сделал, что мог...
Голос прозвучал в нескольких шагах от меня: очевидно, Пьетро.
— Сейчас же вернись в Таран. Надо трассить.
… глотка забита обломками подбородка.
Скажем сразу, он был не последним из их компании, кто нам встретился. Их набралось, пожалуй, человек пятнадцать, они искали деревню или укрытие, спешили и влетели в яму, их колесница перевернулась и вынудила их неподготовленными заняться делом, которому следует полностью отдавать всю жизнь. Мы не то чтобы были атлетичнее их, но мы были блоком, в строю которого на каждом месте стоял лучший (или немногим не достающий до этого), во всяком случае, много крепче психологически, не говоря уже об опыте или о повседневной жизни, настолько целиком посвященной ветру и ожесточению контрахода, что просто держаться под шквалами ветра давно не было для нас пределом возможностей. Да, я их окидывал взглядом, этих проходящих Косых, но без особых эмоций, несмотря на их кровоподтеки — настолько они были не в себе. Они расхлябанно двигались куда-подтолкнет-ветер под безразличным взором наших прищуренных глаз, опустошенные, как лопнувшие кожаные манекены, утратившие себя. Кое-кого мы окликали, на многих не обращали внимания. В любом случае ни один из них не продержался бы десяти минут в наших рядах и в нашем темпе, ни один из них не смог бы слиться с нашей дисциплиной, которая стала инстинктивной, с этой неразрывностью... Этой неразрывностью? Ее все равно недостаточно перед лицом того, что нас ждало... Она отличает нас от новичков — на этих все еще терпимых скоростях, когда хорошая сцепка и крик «Ложись!» быстро предупреждают существенную долю опасности. Но что дальше?
 
— На расстоянии марша, ты сказал, Караколь?
— Як! Может, еще милю-две.
— Если так дальше пойдет, нам их придется проплыть!
— По моему компасу — направление правильное.
— Все нормально, девочки?
— Да, Ларко!
— А Кориолис? Как твоя рука?
— Промокла. Больно.
— Мне тоже больно: но вот когда я смотрю на тебя, улыбаюсь!
— Шагай себе, идиот!
— Осторожно!
π Сокольник поскользнулся, из-за чего упали Степ и Аой позади него. Он встает, не говоря ни слова. Его прекрасно скроенная одежда покрыта глиной. Он возвращается на свое место с края. Происходит еще несколько падений, прежде чем Голгот, бешено сосредоточась, натянутый, как трос, наконец не вынюхивает ровный скальный выход, на котором всем становится легче. Особенно настрадались крюки, но держатся. Ни Кориолис, ни Свезьест не смогли бы развить тягу для вязнущих саней с такой скоростью в этих условиях на местности, как близнецы Дубка, мощь братьев впечатляет. Как и Барбака, теперь много лучше видно, насколько незаменима его опытность как буксира.
) «Связаны», — сказал Голгот, — «повязаны кишками». Нет, это я подсунул ему в прошлом месяце. Удивительно, как некоторые слова проникают к нему под панцирь и там пристраиваются, а затем появляются спустя долгое время уже усвоенными. «Повязанные». Мы никогда не узнаем, к чему бы это. Не останавливаясь, я оборачиваюсь и ищу Аой, мою маленькую капельку, такую легкую, шатающуюся под дождем, за ее плечом я нахожу Каллироэ, желтовато-коричневый мазок цвета, такую же хрупкую, огонек, который может задуть малейшим шквалом, я поглядываю на Свезьеста, который слишком далеко отстает, чтобы я увидел, если его снесет, и как следует защитил. Я перекидываюсь словом с Пьетро, который воодушевляет отряд — безупречно, ни тени ожесточения, — он в самом деле наш принц и им остается, безо всякой кичливости, благодаря ему орда все держится и держится — несмотря на Голгота с его необузданностью.
π Дождь полностью прекратился. Песок сохнет с невообразимой скоростью. Куда бы я ни посмотрел, ни следа гавани. Я уже ничего не знаю. Я уже не знаю, стоило ли нам доверять Караколю. Боюсь катастрофы. С неба падают первые медузы. Мы нашли их на земле, огромных, распотрошенных — знак того, что ветер усиливается и на высоте. Короче, скоро начнется... Голгот нисколько не колеблется, он потребовал, чтобы мы связались, шеренга за шеренгой. Он положился на видение Караколя и держит курс по компасу. Он больше не старается тщательно выбирать трассу, поскольку нам все равно больше ничего не рассмотреть. Воздух летит оранжевой массой. Крупнозернистый поток, трещащий на груди, стучащий по голове. Мы надеваем кожаные балаклавы и еле открываем глаза, когда они начинают чуточку жать. Нужно приготовиться к нырку, если объявится волна. Я примечаю малейший кусок скалы, малейшую подходящую впадинку. Будь готов, будь готов, если что-то взорвется… броситься животом на землю.