Огарок во тьме. Моя жизнь в науке

После очередных лекций в Веллингтоне (где мы ужинали с философом Кимом Стерелни) и Окленде мы полетели назад в Австралию. В Мельбурне нас встретил Роланд Сайдел из австралийского Общества скептиков, наряженный в носки разного цвета, которые, как и его розовый костюм, входили в его фирменный стиль – не путать с хитростью Стивена Поттера [53] из “Мастерства ухаживания”, по замыслу которого непарные носки носят, чтобы вызвать материнские чувства (“Покупайте наши фирменные «Непарные носки»”). Роланд отвез нас к себе домой, за город, в эвкалиптовые леса на холмах Данденонга. На дощатой веранде Лалла с восторгом кормила гигантских зимородков-кукабарр, которые пикировали прямо ей на ладонь, угрожающе наставив клювы.
Мы провели несколько дней на острове Цапель (см. цветную вклейку) в Большом Барьерном рифе; там жена начальника исследовательской станции взяла меня поплавать с маской и трубкой. Когда я вдруг оказался лицом к лицу с акулой, она успокоила меня, говоря: “Все хорошо, она не представляет никакой опасности”. Но потом подпортила впечатление, добавив: “Но лучше было бы, если бы она уплыла и не представляла опасности где-нибудь в другом месте”.
В Канберре Австралийский национальный университет пожаловал мне почетную докторскую степень – и даже разрешил оставить себе мантию. По цветам она почти такая же, как докторская мантия в Оксфорде, – наверное, это удобно, но немного отдает завозом угля в Ньюкасл [54]. Раз уж речь зашла о почетных степенях – я давно мечтал получить испанскую, потому что там выдают чудесную шапку, напоминающую абажур с кисточками. В отличие от персонажа характерной шутки Питера Медавара, я не стремлюсь собирать почетные степени по алфавиту (“Вот только Юта и Ямайка что-то тянут резину”), но я был счастлив получить известие из Валенсии и теперь ношу эту вызывающую зависть шапку-абажур на ежегодный оксфордский праздник в саду вице-канцлера: восхитительный анахронизм, церемонию токования для разноцветных ученых. Среди других почетных степеней особенно меня радуют две альма-матер Джулиет – Сент-Эндрюс и Сассекс; последнюю вручал мне близкий друг Лаллы Ричард Аттенборо, канцлер Сассекского университета (см. цветную вклейку). Моя подруга Пола Кирби, увидев фотографию, сказала: “Очень мило, но почему ты вырядился как лакричное ассорти?”
Возвращаюсь, наконец, к начальной точке этих множественных отступлений: после Австралии мы с Лаллой полетели в Калифорнию, чтобы продолжить тур для продвижения “Восхождения на гору Невероятности”. Но все эти выступления на другом конце света объединили усилия с простудой, которая обычно одолевает после длинных перелетов, и наградили меня ларингитом: я едва мог говорить. Лалла пришла на выручку и читала отрывки книг за меня (а голос у нее был чудесный – не зря ее выбрали играть Шекспира на Би-би-си). После ее чтений мы подняли громкость на усилителе, чтобы я мог что-нибудь прокаркать в ответ на вопросы из зала. По мере того, как мы пробирались обратно на восток, голос постепенно возвращался ко мне, но чтение Лаллы имело такой успех, что его пришлось продолжать. Так установилась традиция, к которой мы возвращались и со следующими книгами: мы читали вдвоем, по очереди. Теперь мы записали дуэтом почти весь каталог моих книг под чутким руководством Николаса Джонса из “Стратмор аудио паблишинг”. Похоже, это работает: смена голоса каждые пару абзацев не дает слушателю отвлечься и особенно помогает отделять цитаты от окружающей прозы, обходясь без произнесения технического слова “цитата”.
Я записал в одиночку “Происхождение видов” Дарвина, а также “Неутолимую любознательность”, где Лалла читает только отрывки из дневников моей матери. Запись “Происхождения” была очень интересным опытом. Я не пытался играть роль викторианского отца семейства и читал все своим собственным голосом. Я задался целью приложить все усилия, чтобы разобраться в каждой фразе так, чтобы правильно расставить ударения и в словах, и в предложениях, и таким образом помочь разобраться слушателям. Это было непросто – предложения в викторианской литературе зачастую намного длиннее, чем привычно современному уху. После этого опыта я испытал еще большее восхищение мудростью и умом Дарвина – а это говорит о многом.
 
Я думаю, что смог перенять у Лаллы основы искусства чтения вслух, и это укрепило мою всегдашнюю любовь к поэзии. Именно Лалла убедила меня, что стоит написать книгу о поэзии науки и что написать ее должен я. Книга “Расплетая радугу”, мой ответ романтической враждебности Китса в адрес ньютоновской науки, вышла в 1998 году, через два года после “Восхождения на гору Невероятности”, и посвящена Лалле. “Восхождение на гору Невероятности” было посвящено Роберту Уинстону, который щедро помогал нам с Лаллой в четырех (к сожалению, безуспешных) попытках завести ребенка при помощи ЭКО. Еще до публикации я с радостью анонсировал это посвящение (“Прекрасному врачу и прекрасному человеку”) на дебатах о религии в Лондоне, организованных одним раввином, где Роберт (один из самых уважаемых членов еврейской общины Англии) и я занимали противоположные стороны.
Мне кажется, что “Восхождение на гору Невероятности” – самая недооцененная из моих книг, но не могу обвинить издателей в недостатке продвижения. Они разослали предпечатные экземпляры по звездному списку читателей, от которых получили теплые отзывы на обложку. Самой приятной была похвала от Дэвида Аттенборо, который среди прочего сказал, что книга ему так понравилась, что он едва удерживался, чтобы не разбудить дремлющего по соседству незнакомца, чтобы зачитать ему вслух лучшие отрывки. Издатели это печатать не стали, сведя его рекомендацию к одному слову: “Превосходно”. Чего они боялись? Достаточно было объяснить, что он читал книгу во время длинного ночного перелета.
Позвольте сделать небольшое отступление об этом необыкновенном человеке. Когда заходит речь о том, что Британию мог бы возглавлять некто избранный народом, а не унаследовавший титул, возникает неловкий вопрос: легко сказать – избавиться от королевы, но задумайтесь, кто может прийти ей на смену? Король Тони Блэр? Король Джастин Бибер? Подобные мрачные размышления резко прерываются, когда кто-нибудь указывает на фигуру, которая могла бы объединить всех: король Дэвид Аттенборо.
Его очарование и дружелюбие известно всем. Менее известно, что он уморительный рассказчик с талантом к подражанию. Он мог бы стать актером, как его брат Ричард. Сведите его с другим бесподобным рассказчиком, Десмондом Моррисом, его другом и коллегой по коллекционированию древностей, садитесь поудобнее и наслаждайтесь кабаре. И невозможно забыть пантомиму Дэвида, изображавшую реакцию старших членов Зоологического общества, когда в их клуб вошла Рамона, эффектная жена Десмонда, и прошлась вдоль поля их зрения. Они медленно поворачивались на стульях, сгорая от любопытства и не отрывая от нее глаз. Дэвид, держа в руке невидимую чашку с кофе, показывает, как эти обожатели Рамоны, выпучив глаза, вертятся на стульях: по мере его движения чашка постепенно переворачивается, и ее воображаемое содержимое разливается ему на брюки.
Как-то раз мы с Дэвидом давали общее интервью газете “Гардиан”. Не помню повода – вероятно, для какой-то регулярной колонки с двойными интервью. Перед самим интервью нас вместе должен был снять фотограф. Для этого мы сели в саду у Дэвида и беседовали, пока фотограф щелкал вокруг. Мы отлично поговорили. По сдержанным оценкам, мы покатывались от хохота 95 % времени, а фотограф, должно быть, снял больше сотни фотографий. Когда фоторедакторы стали выбирать изображение для печати, на чем же они остановились? Мы сидели друг напротив друга, как пара боксеров, выставляя вперед подбородки: классическое проявление агрессии приматов, как будто вот-вот дойдет до драки. Должно быть, непросто было найти единственную мрачную фотографию среди сотни веселых, радостных, дружных. Такова журналистика. Возможно, в те времена в моде был “нерв”.