Жена башмачника

– Куда пойдем? – Энца достала из шкафа пальто. – Мне понадобятся перчатки?

– И шляпка.

– Шикарная?

– Возможно.

– Я шикарная девушка, – сказала Энца.

– И с каких это пор?

– Есть один джентльмен, который таскает меня по разным модным местам. И теперь я пью только из баварского хрусталя, а если икра недостаточно холодная, я просто не способна ее съесть.

– Бедняжка!

– Боюсь, я никогда больше не увижу Хобокен.

– Ты можешь помахать ему из каюты первого класса «Куин Мэри».

Когда они вышли из Мет, Вито взял Энцу под руку. Они повернули на запад. Энца решила, что они направляются в одно из его любимых бистро в театральном районе – тесные комнаты со стенами из глазурованного кирпича, низкие лампы и стейки с кровью. Но Вито вел ее в направлении доков Вест-Сайда в районе Тридцать восьмой улицы.

Вскоре они очутились на самой настоящей стройке, ил и грязь были засыпаны ровным слоем гравия. Возле берега стояли десятки грузовиков, рядом накренилась бетономешалка. Повсюду громоздились батареи из стальных бочек, гигантские катушки кабелей, корзины с кирками и тачки, полные огромных лопат.

Энца ждала на мостках около строительного вагончика, а Вито нырнул внутрь. Энца хихикнула про себя. Вечно Вито затевает для нее приключения. То арендовал чертово колесо на Кони-Айленд для них двоих, то затащил в нелегальную забегаловку со спиртным, где джаз и джин были одинаково мягкими. Вито знал, как надо жить, и хотел прожигать эту жизнь так, как ему нравилось. Через минуту он вернулся с двумя касками, одну вручил Энце.

Она сняла шляпу и надела каску.

– Ты же сказал, что нас ждет нечто шикарное!

– Подожди.

Вито помог Энце забраться на подъемник. Он захлопнул воротца, нажал кнопку, и лифт пополз вверх. Подъемник уносил их все выше. Энца решилась взглянуть вниз – под ногами расстилался ночной Нью-Йорк, точно отрез темно-синего шелкового муара, усыпанного стразами.

– И что ты думаешь? – спросил Вито.

– Я думаю, что у меня самый восхитительный возлюбленный из всех, кто когда-либо надевал каску.

– Я хотел тебе кое-что подарить.

– Думаю, этого вида более чем достаточно.

– И все-таки нет. Я хочу отдать тебе все. Я хочу подарить тебе мир.

– Ты уже это сделал. – Энца положила руку ему на плечо. – Ты подарил мне уверенность в себе и приключения. Ты подарил мне новую жизнь.

– И я хочу дать тебе больше… – Вито притянул ее ближе. – Все, чем я являюсь. Все, о чем мечтаю. И все, что ты можешь представить. Моя главная радость, моя цель – сделать тебя счастливой. Ты выйдешь за меня, Винченца Раванелли?

Энца смотрела на мерцающие огни Манхэттена. Она не могла поверить, что зашла так далеко и так высоко поднялась. Она думала о тысяче доводов в пользу того, чтобы сказать «да», но ей нужен был один-единственный. Вито Блазек смог бы обеспечить ее развлечениями. Жизнь стала бы большой вечеринкой. После долгих лет, когда она все время о ком-то заботилась, Вито поклялся позаботиться о ней. Энца долго и тяжело работала и теперь готова попробовать, какова жизнь с человеком, который знал, как жить.

– И что ты ответишь, Энца?

– Да! Я отвечу: да!

Вито поцеловал ее, покрыл поцелуями ее лицо, уши, шею. Он надел ей на палец кольцо с круглым рубином в обрамлении крошечных бриллиантов.

– Рубин – мое сердце, а бриллианты – это ты. Ты – моя жизнь, Энца.

Он снова поцеловал ее, и она почувствовала, как тело слабеет в его руках.

– Я бы хотел заняться с тобой любовью прямо здесь, если бы ты мне позволила, – прошептал он ей в ухо.

– Вито, я боюсь высоты.

– А на земле ты изменишь свое мнение? – поддразнил он ее.

– Давай сначала поженимся.

Энца была далеко от дома, но она была приличной девушкой, выросшей в религиозной семье, у благочестивых родителей. И она продолжит следовать их правилам, пусть уже и заработала право самой принимать решения. Энца верила, что в заповедях таится красота, что они наполняют жизнь благодатью. Она хотела жизни чистой и безмятежной, и Вито понимал это. Он верил, что Энца заслуживает лучшего, потому что она, без имени, образования, положения в обществе, была воплощением истинной утонченности.

Прозрачный осенний воздух был прохладен и сладок, как дымок сигареты с ванилью. Энца, вознесшаяся над городом, не была больше фабричной девчонкой из Хобокена, она была трудолюбивой американкой итальянского происхождения, которую подняли к новым высотам, – и не на второй этаж по черной лестнице, но на лифте в пентхаус.

Энца выйдет замуж за Вито Блазека.

Став командой, они продолжат работать в Метрополитен-опера, завтракать в отеле «Плаза», танцевать в «Саттон-плейс мьюз». У них отличные друзья, они носят шелк, пьют шампанское и знают, где купить пионы зимой. Они на пути к вершинам.






13

Золотая тесьма

Una Treccia d’Oro




Стоя на палубе парохода «Рузвельт», Чиро любовался океаном, напоминавшим зеленое переливчатое стекло. Вдали цвет менялся – глубина темнела свинцово-серым, а волны отливали серебром.

Зрелище разительно отличалось от того, что помнилось ему по плаванию из Нью-Хейвена почти двухлетней давности. Теперь ему, ветерану Мировой войны, уже двадцать четыре. Семьи у него нет: мать, по которой он тосковал, все еще недоступна, а единственный брат, последняя нить, соединявшая его с Вильминоре-ди-Скальве и мечтой о доме на озере Бормио, покинул мирской уют и стал священником.

Уверенность в том, что он всегда будет лучшим другом брата, что станет дядей его детей, рассеялась в воздухе, как дымок кадила, которым кардинал благословлял семинаристов, обратившихся в слуг Господа с первой каплей священного миро.

Эдуардо был лучше, чем любой из встреченных Чиро священников. Он был щедр, в отличие от скупого дона Мартинелли, в отличие от дона Грегорио – целомудрен, и в отличие от раздражительного отца Фитцсиммонса – терпелив. Он был честен, образован и обладал добрейшим сердцем.

Чиро оплакивал новую жизнь Эдуардо, ибо потерял брата навсегда. Возможно, в будущем они еще несколько раз встретятся. Будут писать друг другу письма, но вряд ли часто. Для мальчиков, некогда неразлучных, для братьев, столь близких, необходимость прожить жизнь отдельно друг от друга стала ужасающей жертвой. Чиро чувствовал себя обманутым Церковью и ничего не мог с этим поделать. Все-таки дон Грегорио добился своего, отомстил ему, лишив брата.

Та преданность, с которой Эдуардо относился к Чиро, принадлежит теперь священникам ордена святого Франциска Ассизского и всей Святой Римской церкви. У Эдуардо никогда не будет жены, не будет детей. Чиро же так мечтал об этом. Он мечтал, чтобы Эдуардо познал уют, легкость и безмятежность, которые привносит в твою жизнь хорошая женщина. Чтобы тот испытал такие простые, но восхитительные удовольствия, которые дарят мужчине его отношения с женщиной.

Чиро представлял, как Эдуардо попытается спасти весь мир, одну душу за другой, но почему у него возникло это желание?

До войны Чиро думал, что тоже способен на великие свершения. Но теперь, вспоминая об изуродовавших французскую землю траншеях, заваленных трупами, Чиро не хотел иметь никакого отношения к правительству, к тем людям, которые это начали. Рим оказался для него величайшим разочарованием. Итальянцы сбились с пути, думал он. Его Италия стала слабой. Итальянский народ так долго был беден, что перестал думать, что у него есть хоть какой-то выбор. Даже после победы лучшие времена не настали. И больше никто не верил, что эти лучшие времена вообще возможны. Итальянцы уцепятся за первую же идеологию, как утопающий хватается за соломинку. Все лучше, чем ничего, пожмут они плечами, и такое отношение расчистит путь тиранам и их жестокому правлению, приведет к новым войнам и новым разрушениям.

Чиро знал теперь, что после войн мир не становится лучше, он просто меняется. Чиро вечно будет тосковать по Италии, какой он помнил ее до войны. Режим на границе был мягким, итальянцы без всяких бумаг ездили во Францию, немцы – в Испанию, греки – в Италию. Национализм не отменял добрососедства. Чиро понимал теперь, что добрый человек не может восстановить то, что злой намерен разрушить. Он научился выбирать, за что стоит держаться, за что стоит биться. Каждый обязан решить это для себя, но у некоторых так и не получается сделать выбор. Он выжил в Мировой войне не для того, чтобы вернуться домой тем же человеком.

Он не раз смотрел в лицо смерти. Многие в такой ситуации взывают к ангелам, Чиро же погружался в себя. Он пережил мгновения парализующего страха. Он познал ужас, проникающий до самого нутра, ужас, пахнущий горчичным газом. Запах иприта в первые минуты казался не предвестником смерти, а чем-то домашним, знакомым, как аромат чеснока из котла сестры Терезы. На самом деле это была едкая смесь хлора и аммиака, ползшая клубами к защищавшим Камбре окопам.

Он вспоминал жидкую хлорку, которой с помощью кисточки покрывал трещины в старом мраморе, чтобы удалить темные пятна. Тот же запах, только более сильный и едкий, стоял потом над полем битвы. Когда поднявшийся ветер уносил яд прочь, Чиро испытывал облегчение. Но в то же время понимал, что солдат не может рассчитывать ни на кого – ни на командира, ни на своего брата-пехотинца, ни на свою страну, ни на погоду. Ему может просто повезти, а может и нет.

Чиро обнаружил, что он способен много дней обходиться почти без пищи, может стереть из памяти жареную картошку и стейки с кровью, стакан вина с миской ньокки и свежим маслом. Он вполне мог перестать представлять, как мальчиком собирает яйца в монастыре, как сестра Тереза осторожно взбивает эти яйца с сахаром и сливками. Он старался вообще не думать о сестре Терезе, не писал ей, чтобы она помолилась за него. Он был так голоден, что даже не хотел вспоминать, как она, в переднике, замешивает сладкое тесто или нарезает овощи для жаркого. В счастливых воспоминаниях не было утешения, от них становилось только хуже.

Но о женщинах Чиро думал каждый день. То, что утешало его в прошлом, во время войны действовало еще сильнее. Он думал о нежной коже Феличиты, о сонном удовлетворении, окутывавшем его после занятий любовью. Он вспоминал девушек, с кем не ходил на свидания, только мельком видел их на Малберри-стрит. Например, мимо лавки часто проходила девушка лет восемнадцати в соломенной шляпке и красной хлопковой юбке, сзади снизу доверху застегивавшейся на пуговицы. Он думал о линии ее икр, о ее точеных ступнях в плоских сандалиях, державшихся на одной-единственной полоске голубой кожи между пальчиками. Он вновь и вновь вспоминал магию поцелуя и думал, что если он выберется из этих траншей, то каждый поцелуй станет для него волшебством.

Однажды он с товарищами отправился в деревушку, известную своими belles femmes, и там занимался любовью с девушкой, у которой до самой талии спускались золотые косы. А потом она распустила волосы и начала их расчесывать, мерно проводя щеткой сверху вниз. Образ ее склоненной головы останется с ним до конца жизни.

Мгновение величайшей ясности настигло его в тот день, когда он совершенно точно должен был умереть. До взвода дошло сообщение, что немцы обстреливают все вокруг снарядами с ипритом. Целью было тотальное уничтожение военных и гражданских. Все тогда уверовали, что это их последние мгновения на земле, многие молились. Некоторые писали письма женам, старательно пряча их вместе со своими знаками отличия и солдатскими медальонами – в надежде, что союзники отправят письмо после того, как захоронят тело. Юноши рыдали в открытую, понимая, что никогда больше не увидят лица своих матерей.

Но Чиро казалось лицемерием просить Бога спасти его, когда многие заслуживают этого куда больше – те, у кого оставались дети, жены, семьи, настоящая жизнь. Пусть они молятся. Их ждут дома.

Чиро просто надеялся, что его мать Катерина где-то в безопасности, а Эдуардо защитят красные мантии Ватикана. Чиро был уверен, что брату ничего не грозит.

Кроме них он представлял себе только одну… Он вспоминал ее в пятнадцать в рабочей блузе, в шестнадцать – в дорожной одежде, в двадцать два – в розовом воздушном платье. Он представлял ее в пятьдесят – седую, но все еще красивую, сильную и крепкую, с внуками. Его внуками.

В эту страшную минуту Чиро понял, что есть только одно, ради чего стоит умереть, только одна, за кого он отдаст жизнь. Энца Раванелли. Она всегда владела его сердцем.

Какая ирония судьбы – Энца велела ему не писать, не думать о ней. Но он не мог о ней не думать. Если ему повезет выжить в хаосе и резне, то ему понадобится только одно – любовь хорошей женщины. Голодный, изможденный, больной, умирающий, сражавшийся с лихорадкой, крысами, вшами, грязью и дизентерией, верными спутниками войны, – он хотел выжить лишь ради того, чтобы остаток своих дней провести с Энцей.

Энца, лишь она одна. Жизнь без нее была бы мрачной, как окопы, которые он считал своим домом во время войны, где кусок хлеба был драгоценностью, а стакан чистой воды – сбывшейся мечтой.

В то мгновение он почувствовал, что ничто – даже едкий, как кислота, запах горчичного газа, даже вонь разлагающихся трупов – не помешает ему вернуться домой, к женщине, которую он любит. И, стоя на палубе «Рузвельта», он знал, что ему повезло, и мечтал принять еще один дар судьбы, посвятив свою жизнь достойной женщине. Ему оставалось только надеяться, что она его дождется.



Лаура помогала подруге сшить свадебный наряд. Энца выбрала шерсть цвета корицы в духе Тинторетто, отделку из черного бархата и черные пуговицы. Красно-коричневый оттенок буклированной шерсти – в точности цвет почвы на Пассо Персолана. Энца думала о своей матери, о том, сколько раз та рассказывала ей историю своей свадьбы. Теперь была ее очередь. Как бы она хотела, чтобы мама была здесь! Та бы одобрила каждую деталь. Энца соорудила коричневую шляпку в тон, с широкими полями, с атласной лентой, бант которой был украшен черной жемчужиной.

Вито написал Марко в Калифорнию и Джакомине в Скильпарио, прося разрешения жениться на их старшей дочери. Он исписал много страниц, рассказывая, какая она чудесная девушка, описывая ту жизнь, которую он ей хочет подарить. Когда Джакомина читала письмо, она плакала.

Она знала: теперь-то Энца никогда не вернется в горы. У ее любимой дочери новая жизнь. Джакомина молилась о счастье для девочки, которая много лет работала ради них. Она не беспокоилась за дочь, потому что верила, что Энца сделает правильный выбор. Но она беспокоилась о семье Раванелли, которая лишится покровительства Энцы.

Марко, читая письмо Вито, тоже плакал. Мечтая о возвращении к семье, он надеялся, что Энца поедет с ним, несмотря на ужасное испытание, через которое она прошла на пути сюда. Он семь лет провел в Америке, работая изо всех сил, чтобы скопить денег на дом для семьи. Теперь дом построен, и, вернувшись, Марко будет сидеть у очага, который существует благодаря их с дочерью жертвам. И как горько было понимать, что Энца никогда не разделит с ним новый кров.

Решившись выйти за Вито, Энца признавала, что никогда больше не попадет домой. Она сказала себе, что не сможет показать мужу и детям фрески Клузоне или луга над Скильпарио. Что никогда они не послушают оркестр в Аццоне. Вито отвел ее к лучшим докторам, и стало окончательно ясно, что от ее сильнейшей морской болезни не существует лекарства. Мужу и детям придется узнать о ее семье от нее. На Энцу ляжет ответственность – объединить две ветви семьи в своем сердце.

Тихим ноябрьским утром в бледно-голубом небе утопало ярко-розовое солнце. Энца подумала, что это странно, но не восприняла как знамение. Ее мать всегда смотрела на небо над Скильпарио и любое движение на нем, любое изменение цвета считала знаком свыше. Ничего такого сегодня случиться не может. Энца была совершенно безмятежна, и Лаура обратила на это внимание, пока они в «Милбэнк-хаус» одевались к свадьбе.

– Ты так спокойна, – сказала она.

– Я собираюсь полностью изменить свою жизнь, – сказала Энца, натягивая перчатки. – Мне грустно покидать тебя. Нашу комнату. Никогда больше я не буду юной незамужней девушкой.