Жена башмачника

Энца чувствовала себя спицей в колесе несущейся повозки. Тошнота не ослабевала ни на миг.

Звуки оглушали, каждая волна, ударявшая в корпус корабля, взрывалась в голове – будто огромные камни без передышки стучали о другие камни.

Энца открыла рот, но не издала ни звука.

– Я здесь, – сказал Марко. – Я с тобой.



Ночь за ночью Марко лежал на холодном железном полу рядом с койкой Энцы. Спал он урывками – его будили сиделки, лязг машин и мучительные стоны Энцы. Ужасные дни все ползли и ползли, и лишь полное изнеможение позволяло ему забыться в коротких кошмарах. Доклады доктора Бриссо обнадеживали мало. Лекарства, которые он обычно прописывал от тяжелых форм морской болезни, похоже, на Энцу не действовали. Она все слабела, близилось полное обезвоживание. Вскоре у нее начало резко падать давление. От настойки кодеина и сиропа воронца ей делалось только хуже.

После девяти дней бодрствования Марко наконец засосала воронка забытья. Ему снилось, что он в Скильпарио, но вместо зелени предгорий вокруг полыхает огонь, склоны объяты пламенем, а ущелья зияют чернотой. Вся семья собралась на обрыве, а внизу, в стремительном черном потоке, тонет Стелла. Энца прыгает вниз, молотит руками по чернильной воде. Марко бросается следом, не слыша криков жены и остальных детей, молящих не оставлять их.

Марко очнулся, не понимая, где он. Его тормошила сиделка:

– Мы прибыли в гавань, сэр.

Он услышал радостные крики пассажиров «Рошамбо», собравшихся на верхней палубе.

Но Марко и Энце было не до праздника. Они не могли полюбоваться величественной статуей Свободы, проникнуться благоговением при виде небоскребов. Им достался только росчерк вечного пера доктора Бриссо – документ, предписывающий отправить Энцу в больницу, как только корабль спустит сходни.

– Я повелеть, чтобы синьорину немедленно доставили в больница Святого Винсента в Гринвич-Виллидж. Может, они сумеют поднимать ее на ноги. А вам надо проходить обычную процедуру на острове Эллис, вместе со всеми.

– Я должен быть с дочерью.

– Тогда вы стать нелегальный иммигрант, сэр. Нельзя такой риск. Вас посылать назад в Италию, одного. После острова Эллис вы поищете дочь в больнице Святого Винсента. Там сделают для нее все, что смогут. Ее документы оформляют в больнице.

Доктор Бриссо поспешил к другим пациентам, а сиделка и два матроса переложили Энцу на каталку.

Пока Энцу вывозили в узкие двери, Марко успел коснуться ее лица. Кожа была холодной на ощупь, как у Стеллы в то роковое утро. Сиделка приколола миграционную карту к простыне Энцы, затем протянула Марко листок с адресом больницы. В свете яркого солнца дочь выглядела еще хуже, и Марко снова запаниковал. Он в отчаянии спросил сиделку:

– Моя дочь умирает?

– Я не говорю на итальянском, сэр, – быстро ответила та по-английски, но Марко прекрасно все понял. Сестра постаралась уйти от страшного ответа.



Марко стоял в бесконечной очереди на острове Эллис, его пошатывало от нервного истощения. Он знал, что при разговоре с офицером иммиграционной службы должен выглядеть спокойным и собранным. Любые признаки душевной болезни или физической слабости тут же станут поводом отказать ему во въезде в страну.

Он усердный труженик, приехавший в Америку на заработки, пусть возраст и делает его не слишком подходящим кандидатом в глазах иммиграционной службы. Но сейчас Марко мог думать только о дочери и о том, что оказался несостоятелен как отец, и эти мысли вот-вот могли сокрушить его окончательно.

Марко сдвинул шапку набекрень, дабы выглядеть уверенней. Нащупал в кармане пиджака гладкую подкладку, лоскут тонкого шелка, вшитый Энцей. И тут же глаза защипало от слез. Разве есть на всем белом свете хоть еще одна такая же заботливая девочка!

Всю жизнь Энца присматривала за братьями и сестрами и делала это куда ответственней, чем большинство ровесниц. Всю жизнь она была сильной. Но найдутся ли у нее силы для себя? Что, если она не выкарабкается? Как сообщить Джакомине, что дочь умерла? Эти мысли стучали в голове Марко, и неторопливость продвижения очереди делала мучительной каждую секунду.

Марко жалел, что согласился поехать. Но если бы он остался в Скильпарио, Энца уехала бы в Америку одна. Если бы что-то случилось с Марко, Энца немедленно вернулась бы домой, но никому и в голову не пришла мысль о том, что это с Энцой произойдет беда.



Дела в обувной лавке Дзанетти никогда еще не шли так хорошо. Над узким фасадом, выходящим на Малберри-стрит, полоскался на ветру тент в красно-бело-зеленую полоску. Внутри бурлила жизнь: клиенты заходили, чтобы подогнать или починить обувь, заказать или выбрать готовую. Туда-сюда сновали поставщики с рулонами кожи, коробками фурнитуры и связками сыромятных шнурков. Синьора Дзанетти прямо-таки цвела, от души торгуясь с поставщиками.

Для такого бума были основания: началось сооружение моста Хеллз-Гейт в Квинсе. Чуть ли не все трудоспособные мужчины старше четырнадцати и моложе шестидесяти лет подрядились на круглосуточную стройку. И каждому новому рабочему требовалась пара крепко сбитых, надежных ботинок с добротной подметкой, которые могли выдержать плохую погоду и в которых безопасно было передвигаться по металлическим балкам высоко над Гудзоном. Люди частенько заказывали Дзанетти сразу несколько пар.

Ремо терпеливо учил Чиро всему, что знал. Чиро уже умел чертить выкройки, раскраивать кожу и сшивать рабочие башмаки. А уж в отделке, шлифовке и полировке башмаков он стремительно близился к совершенству. Особо он гордился мелкими деталями на каждой паре башмаков, ставшими его фирменным знаком.

Карла Дзанетти взяла на себя бухгалтерские книги, следя, чтобы за ботинки, покупаемые в кредит, платежи поступали каждую неделю. Когда у кого-то долг вырастал всерьез, она не стеснялась стучаться в дверь должника, а то и заявлялась к нему на работу. И банковская сумка из зеленого сукна скоро стала мала для сбережений, понадобилась еще одна.

В тот день Чиро был на ногах с самого рассвета – сострачивал швы и прибивал каблуки. А накануне до позднего вечера он мастерил стальные «стаканы», которыми укреплялись носы ботинок.

– Тебе нужно поесть, – сказала Карла, ставя поднос с завтраком на верстак.

– Я уже выпил кофе, – ответил Чиро.

– Молодой человек не может вырасти как следует на одном кофе. Тебе нужно хорошенько есть. Я приготовила тебе фриттату[48]. Ешь.

Стряпухой синьора Дзанетти была отменной. Чиро, отложив инструменты, сел и расстелил на коленях салфетку.

– Каждый раз удивляюсь твоим манерам, – сказала Карла.

– Похоже, вас удивляет, что они вообще у меня есть.

– С твоим прошлым…

Чиро улыбнулся. Его веселил снобизм синьоры Дзанетти. Изо всех сил она демонстрировала, будто у нее нет ничего общего с прочими иммигрантами, хотя ее история мало чем отличалась. Они все эмигрировали оттого, что были бедны и нуждались в работе. Но теперь лавка процветала, синьора Дзанетти мало-помалу обновляла оборудование, расширяла дело, и у нее появился повод взирать сверху вниз на соотечественников, сражающихся за место под солнцем.


– Мое прошлое не так уж отличается от вашего, синьора, – напомнил Чиро.

Карла пропустила это замечание мимо ушей.

– Монахини сделали для тебя много хорошего.

– У меня и родители были, синьора. – Чиро отложил вилку и салфетку и отставил поднос в сторону.

– Но ты был так мал, когда они тебя покинули. – Карла налила себе чашку кофе.

Ее слова задели Чиро.

– Даже не думайте, синьора, что нас с братом не любили. Уверен, нам досталась двойная порция любви.

– Я не имела в виду…

– Конечно же нет, – оборвал ее Чиро.

В мастерскую вошел Ремо.

Чиро относился к синьоре с уважением, но без особой теплоты. Слишком явная любовь синьоры к деньгам отталкивала его. Для Карлы те, у кого имелись деньги, были лучше тех, у кого их не имелось. С мужем она обращалась как со слугой, покрикивая на него и мало в чем советуясь. Чиро пообещал себе, что никогда не свяжется с женщиной, характером схожей с Карлой Дзанетти. И хозяйка сварливая, и характер так себе. «Трудный клиент», как здесь говорили.

Ночами он порой думал о том, чтобы бросить обувную лавку Дзанетти и попытать счастья с дорожной артелью на Среднем Западе. Или отправиться к югу в угольные шахты. Но мысли эти были не всерьез.

За минувшие месяцы с ним кое-что случилось – и такого он совсем не ожидал.

Чиро влюбился в сапожное ремесло. Ремо оказался не только хорошим мастером, но и отличным учителем. И очень быстро Чиро обнаружил, что наслаждается сапожной арифметикой, что ему нравится прикасаться к коже и замше, нравится чувствовать машину и нравится радость покупателя от того, что ботинки сидят как влитые – впервые в жизни. Чиро ценил мастерство как таковое. Это кропотливое занятие – соединять лоскуты кожи в идеальные ботинки – наполнило жизнь Чиро смыслом. Ремо наблюдал, как расцветает ремесленный талант Чиро, вооруженный техникой, которую сам Ремо перенял у старого мастера в Риме. Чиро с жадностью впитывал все, что Ремо знал, а на этих знаниях основывались уже его собственные озарения и идеи. Современные машины развивались, появлялись новые технологии, которые двигали вперед обувное дело, бросали вызов мастеру. Чиро нравилось быть частью этого процесса.

Но у их дела имелись две стороны: ремесло, за которое отвечал Ремо, и бизнес, который крепко держала в своих руках Карла. Синьора Дзанетти куда менее мужа была склонна делиться с Чиро тонкостями ведения дела. Вот интересно, думал Чиро, это ее врожденное чувство конкуренции или природная скрытность? В любом случае Карла явно утаивала от Чиро важное. Тем не менее, наблюдая за ней, Чиро поднабрался ее приемов в торговле, освоил бухгалтерские азы, даже понял, как вести дела с банком. Эта итальянка знала, как делать американские деньги. И едва только Чиро почувствовал уверенность в своих силах, как страстно захотел отнести в банк собственную зеленую сумку.

Думая о деньгах, он отвлекся. Металлический резец рассек руку.

Чиро вскрикнул, глядя на рану, откуда хлестала кровь. Карла кинулась за чистой тканью.

– Что случилось?! – всполошился Ремо, вскакивая.

Чиро обернул ладонь чистым полотенцем, пытаясь остановить кровь.

– Дай мне взглянуть! – потребовала Карла. Она взяла руку Чиро, развернула плотно замотанную ткань. Из глубокой раны по-прежнему сочилась кровь, сверху болтался лоскут голубоватой кожи. – Так, едем в госпиталь!

– Синьора, я должен закончить эти ботинки! – сказал Чиро, но его голос дрогнул от боли.

– Ботинки подождут! Я не хочу, чтобы ты потерял руку из-за гангрены! Быстро! Ремо! Лови извозчика!



Энца открыла глаза. В комнате сильно пахло аммиаком.

Впервые с тех пор, как она покинула Гавр, комната не вращалась. Энце больше не казалось, что тело падает в бесконечную пропасть. В голове по-прежнему пульсировала боль, перед глазами все было как в тумане, но мучительное ощущение постоянного движения исчезло. Она не помнила, как ее везли с корабля в больницу Святого Винсента. Не помнила поездку по американской земле в карете «скорой помощи». Не видела ни цветущих деревьев, ни ящиков с желтыми ноготками на окнах.

Энца попыталась сесть, но острая боль буквально пронзила голову.

– Папа? – вскрикнула она.

Тоненькая юная монахиня в темно-синем одеянии уложила Энцу назад на подушки.

– Вашего отца здесь нет, – сказала она по-английски.

Энца заплакала, она не поняла ни слова.

– Подождите. Давайте я позову сестру Джозефину. Она говорит по-итальянски. Не шевелитесь! – Монахиня схватила карту Энцы и поспешила к выходу.

Энца осторожно повернула голову.

Ее дорожное платье было аккуратно сложено на стуле. Она оглядела свою белую больничную рубашку. В руку была воткнута игла, закрепленная с помощью бинта, от иглы к стеклянному сосуду, наполненному жидкостью, вела трубка. В том месте, где игла входила в вену, слегка саднило. Энца облизнула пересохшие губы. Дотянулась до стакана с водой, стоявшего на маленьком столике, и осушила его одним долгим глотком. Жажда сделалась лишь нестерпимей.

Дверь распахнулась, и вошла вторая монахиня.

– Ciao, синьорина, – сказала сестра Джозефина и продолжила на итальянском: – Я из Авелино на Средиземном море.

У сестры Джозефины было круглое лицо, золотистая кожа и прямой, крупный нос. Она поставила себе стул рядом с кроватью, наполнила стакан и поднесла к губам Энцы.

– Я из Скильпарио, это в горах над Бергамо, – хрипло сказала девушка.