Железный ветер. Путь войны. Там, где горит земля

Что мог увидеть вражеский пилот, было известно только ему самому, а гвардейцам оставалось лишь надеяться, что их маскировка себя оправдала. Если самолет являлся полноценным разведчиком с фотокамерами, то даже с поправкой на дивную оперативность Врага Зимников надеялся хотя бы на час форы – пока тот вернется, пока проявят пленки, отдадут приказы. Хотя… Зимников подумал, что разведчики с фотоаппаратурой используются, скажем, для подготовки штурма долговременной обороны, а для боя передовых отрядов – много чести.

Что же, посмотрим.

Разведка и дозор минометчиков доносили о непонятной активности противника, держащегося в отдалении от моста. Там определенно что-то происходило, слышался шум моторов, но разведка не могла подобраться достаточно близко, и сведения ограничивались сообщениями о концентрации до батальона пехоты и нескольких бронемашин неустановленного вида.

Батальон на батальон, пусть и с учетом того, что их часть теперь больше похожа на усиленную роту – это было терпимо. Зато они хоть немного окопались, а в оборонительном бою это дорогого стоит. По уму сейчас, после такого опасного пролета разведчика, следовало менять всю диспозицию, окапываясь заново, но в батальоне осталось слишком мало людей, которые слишком устали. А впереди хватало времени для нормальной потасовки, да и перспективы ночного боя никто не отменял.

Пехотного боя майор не боялся, судя по слухам и разведданным, в этом деле Враг ничем особым удивить не мог. Отменная выручка его инфантерии отмечалась всеми, но и в гвардию дураков не брали. Четыре реактивные пушки и минометы вкупе с невозможностью переправиться иначе, чем по мосту, в общем, позволяли побороться и с «броней». А вот вражеской артиллерии Зимников опасался по-настоящему.

Стало уже очевидно, что из какой бы преисподней ни выполз Враг, там было очень жарко. Майор издавна, с сержантской юности и офицерского училища, точно знал, что в современном мире большая война невозможна. Тысяча восемьсот семидесятые наглядно показали, что в столкновении индустриальных держав «победа» от «поражения» отличается очень условно. После этого наглядного и жестокого урока мировые игроки старались выяснять отношения на территориях третьих стран, не переступая порога, за которым конфликты могли бы перерасти в новое побоище.

Поэтому даже в крупнейших армиях мира, как, скажем, у России, соединения формировались главным образом исходя из соображений мобильности, быстрейшей доставки в любую точку мира морским и воздушным транспортом. Габариты, вес, бронирование – все в проектировании оружия и боевой техники подчинялось в первую очередь требованиям транспортировки – как можно быстрее загрузить, перевезти и развернуть. Наиболее распространенным калибром были стомиллиметровые пушки-гаубицы. Сто двадцать миллиметров выделялись по особым случаям, а уж про сто пятьдесят и говорить нечего. Многие военные теоретики вообще отказывали в будущем ствольной артиллерии, предлагая развивать ракетное оружие и семейство минометов.

Но Враг таких естественных и очевидных вещей определенно не знал, он готовился к какой-то совершенно иной войне. Его бригады и дивизии, иногда даже полки совершенно свободно оперировали зверскими калибрами до двухсот миллиметров. Поговаривали и о трехдециметровых мортирах, но вот в это комбат уже не верил – такие стволы могли быть только в морской артиллерии.

Очень жаль, что не удалось достать мин и побольше взрывчатки. Заминировать подступы к мосту было бы в самый раз, но взрывчатки удалось наскрести только на частичное минирование пары пролетов самого моста, а обещанное подкрепление франков, которое должно было подвезти и пушки, и мины, запаздывало.

После долгого колебания майор приказал вернуться мотоциклистам и минометчикам, которых послал к холму. Он не строил иллюзий относительно возможности по-настоящему незаметно укрыться на той стороне, теперь же, после разведывательного пролета, надеяться на чудо было и вовсе глупо. Но все равно очень жаль: вынесенный вперед опорный пункт с пулеметами, двумя пушками и наблюдателями-наводчиками минометов могли хорошо потрепать противника еще на подходе. Хотя эффективность передового охранения давно была камнем преткновения в военной науке…



Зимников снова обходил позиции батальона, самолично проверял качество земляных работ и маскировки, решал вопрос с минированием моста. Время уходило, минуты одна за другой торопливо убегали в небытие, незаметно складываясь в часы. С каждым оборотом стрелки хронометра майор нервничал все больше, впрочем, старательно скрывая это от окружающих, которые и так были на взводе. Если разведка не ошиблась и враг действительно замыслил новое наступление, то каждый мост в полосе наступления становится на вес золота, так же, как каждая минута промедления. И если враги так тянут, значит, либо у них ничего нет за душой, либо они просто очень хорошо готовятся. Но ради «ничего» не гоняют авиаразведку…

В четыре часа пополудни Зимников приказал сворачивать все земляные работы со словами «До центра земли не докопаете, а отдыхать тоже надо». Обедали концентратами, чтобы не демаскировать себя.

Тревога, усталость, ожидание скорой схватки нависли над позициями гвардии. И все то же небо, скрывающее солнце, надежно прикрывающее землю серым угрюмым панцирем…

Комбату было сложнее всех – он не мог, подобно другим, позволить себе ежесекундно смотреть на хронометр, показывая тем самым нервозность и тревогу. Время стало тягучим, словно американское изобретение под названием «чуинг-гам», оно уже даже не плелось, а тянулось, спотыкаясь и хромая на каждом шагу.

Пошел дождь. Скорее даже не дождь, просто в воздухе повисла мелкая морось, осаживающаяся на любой поверхности бисером крошечных капелек. Зимников выругался, несколько часов такого недодождя, который разведет сырость, плюс ночевка под открытым небом при обычных здесь плюс десяти, и батальонному медику – хирургу Поволоцкому – будет чем заняться.

Из соседней траншеи, где заняло оборону первое отделение второго взвода, доносились тихие голоса, один солдат рассказывал товарищам:

– …и морды у всех такие… характерные! Вот какие. Обмундирование не то чтобы с иголочки, видно, что стираное, но не ношеное. Самое то для разного десантного брата. Чуть ли не каждый при пулемете. Я подхожу к одному и говорю: «Браток, огнем и дымом не разодолжишь?»

– И чего? – хрипло спросил другой.

– Разодолжил! – довольно ответил первый голос. – Во, зацените.

После короткого шуршания бумаги о бумагу легко щелкнула зажигалка. Зимников придирчиво скосил взгляд, но дураков, приманивающих вражескую пулю на огонек сигареты, в батальоне не было. Курили «в кулак», прячась поглубже в землю.

– Знатные цигарки, – отозвался третий.

– А то ж! – самодовольно ответил первый. – И вместо пачки у него портсигар, не серебряный, но и не штамповка. Я и думаю, вроде рядовой, а сигареты не копеечные, да при портсигаре. И спрашиваю так осторожно, дескать, откуда и куда. Но так, вроде и не выведываю, а то кому охота в контрразведку загреметь? Доказывай потом, что не морской зверь спрут.

– И чего? – спросил хриплый.

– Да ничего… – В голосе рассказчика явно прорезалась печаль. – Глянул так нехорошо и говорит, с расстановкой так говорит: «Вот, возьми еще пару сигареток да иди себе, добрый человек, меньше забот будет».

– И чего? – снова повторил хриплый.

– А чего… Взял и пошел.

Негромкий, сдерживаемый хохот заглушил осеннюю капель.

– Видел я их, – вступил в разговор новый участник. – Не простые ребята, вроде как армейские, но вооружены куда как получше, а самое главное – при собственном «летуне». Они на дозаправке были. Спецчасть какая-то, поди, еще специальнее нас…

– Рисковые парни, – заметил хриплый. – В такое время на экраноплане близ линии фронта ошиваться… Спешили, видно, очень спешили.

– Когда мы на перекрестке застряли, я там парой слов перекинулся с местными, из дорожной полиции, франкский хорошо понимаю. Они сказали, на рассвете нелюдь какой-то «пузырь» свалила. Выскочил едва ли не из-за угла «визгун», низко так, едва ли не по верхушкам деревьев, и отработал всеми ракетами, сколько у него их там, прямо по фюзеляжу. И все.

– Мир праху… – негромко произнес хриплый голос. – А дай-ка, брат, еще цигарку, про запас, коли не жалко.

– Жалко и не дам, – немедленно откликнулся хозяин дорогих сигарет.

– Отож жмот! – с чувством, но беззлобно сообщил неудачливый курильщик.

Разговор утих.

Влажность росла, теперь каждая задетая ветка роняла крупные капли влаги, щелкающие по каскам и брезенту. Поднялся легкий ветерок, он гулял между рощицами, поднимая опавшую листву мелкими смерчами, стряхивая с деревьев маленькие водопады. Один такой попал на кусок брезента, прикрывающий импровизированный КП комбата, пробежал меж складок, собрался в струйку холодной воды, прицельно пролившейся Зимникову за воротник. Майор беззлобно выругался, повел плечами, словно выгоняя забравшегося под одежду комара, снова взглянул на часы. Шестнадцать часов, двадцать девять минут. Длинная, тонкая, словно паутинка, секундная стрелка черным штрихом добежала до «12», отмеряя ровно половину пятого.

И вдали, далеко из-за холмов, простирающихся по ту сторону моста, послышался знакомый звук, привычный и одновременно ненавистный – басовитый шелест, словно провели по шелку огромной ладонью. Звук нарастал, перекатываясь, словно ему было тесно между серым небом и мокрой землей.

Артобстрел.


В голове Петра Захаровича успели промелькнуть две мысли.

Первая: «Уважают, черти, не какими-нибудь хлопушками долбят, все по-взрослому».

Вторая: «Все-таки тяжелые стволы…»

И первые снаряды обрушились на позиции батальона.





Глава 3

Чудовище из моря




Гилберт услышал приближающиеся шаги издалека, в фамильной резиденции Ванситтартов любой звук отдавался глухим эхом. Когда-то этот дом был полон жизни, в лучшие времена он давал приют сразу четырем поколениям почтенной и уважаемой семьи. Но времена меняются, и трехэтажный особняк ныне более походил на склеп, угрюмую усыпальницу былой славы и амбиций.

Шаги приближались. Сэр Гилберт Ванситтарт, правительственный советник, поднялся из глубокого кресла, еще раз окинул взглядом каминную гостиную – безупречен ли ее вид, готова ли она принять гостя? – и слегка развел руки в гостеприимном жесте, приветствуя вошедшего.

– Здравствуй, Джеймс, дружище, дело к ночи, ты опаздываешь.



Сводные братья были душевно близки с ранних лет. Старший, Гилберт, всегда опекал младшего Джимми, по сути заменив тому отца, мрачного и нелюдимого аристократа, разумом и памятью оставшегося в «славных временах великой королевы». Превратности жизни развели пути братьев, старший пошел по административной стезе, со временем став доверенным советником правительства и Его Величества, специалистом по экономическому анализу Континента. На этом поприще Гилберт зарекомендовал себя настолько хорошо, что со временем его сочли достойным даже для включения в «Большую Четверку» – группу «переговорщиков» с Державой.

Младший избрал карьеру в колониальных войсках, да еще в пехоте, тем самым очень сильно уронив престиж семьи в глазах светского общества, полагающего достойной военной службой флот, на худой конец ВВС.

Но Гилберт все равно любил брата, искренне радуясь их нечастым встречам. Джеймс платил ему взаимностью.

Так было всегда, но в этот раз Гилберт с первого взгляда понял, что их отношения подернулись льдом… Он читал знаки отчуждения во всем – в нахмуренном лице брата, в чопорной осанке, словно тот стремился любой ценой подчеркнуть официальность их встречи, в формальном – лишь кончиками пальцев – рукопожатии. И в обращении.

«Здравствуй, брат», – ответил Джеймс.

Семейные традиции Ванситтартов неподготовленному человеку зачастую казались странными и непонятными. По какому-то давнему, уже забытому поводу Ванситтарты никогда не называли друг друга «братьями». «Друг», изредка, по особым случаям – «дружище», только так. Впервые за много лет Джеймс нарушил этот обычай, словно отгородившись стеклянной стеной, и Гилберт понимал, почему…



Тихо потрескивали дрова в камине, огонь приплясывал на поленцах, освещая гостиную. Братья сидели перед ним, по бокам небольшого сервировочного столика, потягивая кларет. Внешне – уютный вечер, долгожданная встреча давно не видевших друг друга родственников. Но напряжение повисло между ними, словно наэлектризованное облако, невидимое, но ощутимое. Несколько раз младший брат порывался что-то сказать, но не решался, скрывая растерянность и неуверенность за очередным глотком из бокала. Старший терпеливо ждал.

Джеймс наклонился, взял каминные щипцы на длинной ручке и помешал угли. Огонь рассыпал облачко багрово-красных искр, вспыхивающих, словно крошечные метеоры и немедленно гаснущих, превращающихся в крошечные точки пепла.

«Как человеческие жизни, – не к месту подумал Гилберт, – мы так же горим, ярко, быстро, чтобы погаснуть и обратиться в прах… Человеческая жизнь – лишь миг в истории». Одна неуместная мысль потянула за собой другую – о мириадах жизней-искорок, что ярко вспыхивали и преждевременно гасли сейчас в Европе. Гилберт почувствовал, как мрачное настроение брата передается и ему, погружая в черную меланхолию.

– Я рад, что тебе удалось получить небольшой отпуск, – произнес он, просто чтобы сломать лед молчания. – Расскажи мне, как обстоят дела на фронте?

– По-разному… – откликнулся Джеймс, он по-прежнему избегал встречи взглядами, старательно всматриваясь в текучий танец языков огня. – По-разному, – повторил он чуть тише.

– Расскажи, – почти попросил Гилберт.

– Ты не получаешь сводки? – полюбопытствовал Джеймс. В его словах чуткое ухо старшего Ванситтарта услышало горечь.

– Я политик и экономист, а не военный, сухие числа говорят мне меньше, чем хотелось бы, – искусно солгал старший брат. – Я хочу услышать новости от того, кто участвует в этой войне с самого начала, на передовой линии.

Джеймс помолчал, покручивая в длинных холеных пальцах почти пустой бокал, решительно, резким жестом поставил его на столик, едва не разбив. Младший повернулся к старшему, и, встретив наконец прямой взгляд брата, Гилберт ужаснулся.

Джеймс всегда был «человеком-огнем» – порывистым, импульсивным, взбалмошным. Но в то же время добродушным, склонным верить в людей и лучшие стороны их натуры. Он и в армию пошел резко, на эмоциональном подъеме, после неудачного романа и разорванной помолвки.

Теперь же Гилберт смотрел в глаза не двадцатипятилетнего офицера, а очень старого человека, еще не сломленного ударами судьбы, но уже согбенного грузом воспоминаний и решений.

– Гил, это безумие… – начал Джеймс неуверенно, словно спотыкаясь на каждом слове. – Это настоящее безумие. То, что сейчас творится в Германии…

– А то я не знаю, дружище, – с неожиданной для себя самого тоскливой прямотой ответил Гилберт.

– Но… как… – только и сумел вымолвить младший.

– Помнишь, отец пичкал нас словом Божьим? – спросил старший и, не дожидаясь ответа, процитировал: – «В тот день поразит Господь мечом своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея прямобегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище из моря».

– Исайя, глава двадцать седьмая, – механически вспомнил Джеймс. – Стихи… Не помню.

– Первый и второй, – подсказал Гилберт. – Чудовище вышло из моря и творит вещи удивительные и богопротивные. У тебя есть вопросы. Я понимаю. Но сначала расскажи, что на континенте. Мне действительно любопытно узнать, что там происходит от непосредственного очевидца.