Железный ветер. Путь войны. Там, где горит земля

– Я долго думала, не один даже месяц, – продолжала она решительным тоном и с очень собранным видом. «Однозначно, эту речь она весьма долго репетировала», – подумал он. – Витя… Виктор. Я не могу так больше.

Она мгновение помолчала, вздохнула, словно собираясь с силами, пальцы побелели от напряжения.

– Когда я выходила за тебя замуж, мы оба были романтичны и наивны. Но с тех пор прошло время… много времени. Почти десять лет жизни… И ничего не изменилось.

– Милая… – С этими словами Таланов протянул руку, чтобы накрыть ее ладони, как давеча в кинографе, но Марина резко отдернула их, убрала под стол, словно его прикосновение было ей физически неприятно. Рука Виктора повисла над столом.

– Нет, – коротко и жестко сказала она, словно хлестнула кнутом. – Нет. Слушай.

Виктор убрал руку, кивнул, молча соглашаясь. На душу словно плеснули чернильной кляксой.

– Ты был военным, уезжал «в командировку» на недели, иногда месяцы, – продолжала она, все так же устремив неподвижный сфокусированный взгляд в стол, словно проговаривая старательно заученный текст, да так оно наверняка и было. – Потом возвращался, отшучивался, иногда долечивал раны. Я ведь не дура, я смотрю новости, читаю газеты, я знаю, где стреляют и ранят. Военная тайна? Знаю. Но это все равно оскорбительно – видеть свежий шрам от пули и слышать сказку о том, как тебе случайно «засадили картечину» на генеральской охоте.

Таланов в замешательстве потер лоб. Да, та отговорка и в самом деле была не очень удачной, но Марина выбрала очень уж неподходящий момент для расспросов. Все придуманные заранее объяснения выветрились из головы, он сказанул первое, что пришло в голову. Сказал и почти сразу же забыл, а она, получается, не забыла…

– Я устала, – вымолвила она и наконец посмотрела ему в глаза. – Я устала оттого, что все идет по одному и тому же кругу, год за годом. Ты понемногу растешь в званиях, но от этого ничего не меняется.

Предупреждая его порыв, замершие на кончике языка слова, она резко подняла руку, выставила вперед ладонь, словно ставя невидимую преграду.

– Нет! – повторила она все с той же интонацией хлещущего кнута. – Я все знаю. Ведь я твоя жена. Я знаю все, что ты скажешь. Про долг, честь офицера, патриотизм, будущее с чинами и званиями… Но я не хочу этого слышать. Уже не хочу.

– Неожиданный… разговор. – Виктор воспользовался ее паузой и вставил наконец свое слово. – Марин, может быть, стоило все обсудить немного пораньше? Или, давай, позже?.. Сейчас не очень хороший момент…

– Да, конечно, – с горечью произнесла она и с неожиданной едкой злостью повторила. – Не очень хороший. А какой хороший? Сколько раз я пыталась завести с тобой разговор на эту… об этом? Первый раз – три года назад, когда Савелий Сергеевич предложил тебе оставить службу и продолжить семейное дело, помнишь?..

– Я думал, мы все обсудили, ты все поняла, согласилась… – с растерянностью сказал Виктор, стараясь собраться с мыслями.

– Да, я все поняла… – все с той же горечью и с тем же сарказмом протянула она. – Я ведь всегда все понимала. Но с тех пор прошло время, тебе не один раз предлагали разные другие вещи! – От сдерживаемого волнения ее речь стала чуть сбивчивой. – И снова твои отговорки, шутки и… командировки. Я устала. Я больше не могу.

Она замолчала, молчал и он, не находя слов. Виктор был смелым человеком, решительным командиром, которому не раз и не два доводилось видеть смерть и делать ей козью морду. Но всегда он знал, чувствовал, что за спиной у него дом, семья и любящая жена. То, что он сейчас чувствовал, было схоже с внезапным ударом волны, которая напором миллионов тонн воды сносит прочнейшую плотину. Он видел такое во времена пикового противостояния с бриттами вокруг Родезии.

Было – и в одночасье не стало. Лишь мутная вода и жадные водовороты на месте прочной и надежной постройки.

– Я не хотела откладывать этот разговор, думала, что мы все обсудим еще утром, но дети… – Она полностью вернула себе душевное равновесие или хотя бы его видимость. – …Они были так рады, так ждали тебя. Я отложила на вечер. Виктор…

Он видел, что она запнулась, словно потеряв нить рассуждений, заколебалась, подбирая ускользающие слова. Он хотел было воспользоваться моментом, вставить слово, постараться разубедить ее, отложить грядущий ультиматум, который уже предчувствовал. Но какой-то древний инстинкт подсказал ему, что Марина слишком долго обдумывала этот разговор, слишком много вложила в него. Если сейчас муж перебьет ее, сломает выстроенный порядок слов, она возненавидит его. И он промолчал, просто слушая.

– Виктор, – повторила она, – завтра мы уедем на два дня в Оренбург, я и дети. К моим родителям. Когда мы вернемся, ты скажешь… скажешь, что решил. Если ты выберешь свою службу… – Она умолкла, обхватила виски, словно выжимая из головы все сомнения, и решительно закончила. – Тогда мы расстанемся. Я готова быть с тобой всегда, во всех испытаниях, пойдешь ты к отцу или начнешь новую жизнь. Пусть даже мелким служащим. Кем угодно. Но я не хочу… Я не буду делить тебя с войной.



Таланов-младший включил газовую плиту и набрал полный чайник воды. Поставил чайник на огонь, по привычке приготовил заварку. Мода на африканско-шустовский кофе шагала по стране семимильной поступью, но в доме Талановых оставались верны традиционному «семейному» чаю. Готовили его тоже традиционно – сам чай, щепоть бергамота и немного разных полезных и ароматных трав, в первую очередь мяты.

Таланов-старший едва ли не плевался от такой смеси, объявляя ее мерзостью пред чайным этикетом и традициями, но дети обожали, называя «бегемотовым чаем», и старик со временем смирился с неизбежностью.

Травы и чай были в наличии, но бергамот куда-то запропастился. Пока Виктор искал жестяную баночку на дальних полках, чайник закипел. В конце концов Таланов решил обойтись без «бегемота». Он залил заварку кипятком, как обычно – доверху, оставив лишь чуть-чуть свободного места под крышкой, для паровой «подушки». И уже накрыв крышкой, подумал – а зачем так много?.. В этом доме чайник всегда наполнялся доверху, на четверых или пятерых, иногда на троих, когда оба мужчины были в отъезде, и в доме оставались только женщина и дети.

Но теперь он один, время пересматривать привычки.

Переживать крушения планов ему доводилось не в первой, в конце концов каждый военный действующей армии знает, что такое сломавшийся порядок операции, но здесь случилось нечто совершенно иное. Как и большинство военных, Виктор был консерватором и не любил неожиданных перемен.

Позавчера, утром среды, в его жизни все было замечательно и пасторально. Сегодня, утром пятницы, все… стало иным. Независимо от решения, которое ему суждено было принять, его жизнь уже необратимо изменилась.

Виктор отхлебнул чай. Ароматный напиток пился, как болотная жижа, оставляя во рту вяжущий мерзкий привкус, липким комом проваливаясь в желудок. С каким-то детским недоверием Виктор вслушался в тишину опустевшего дома.

Эту ночь Таланов провел все на том же диване в гостевой, который стал уже почти привычным. Утром Марина собрала детей, и они уехали. Маша и Дима сначала повозмущались, но, соблазненные обещанием оренбургских приключений, быстро сдались. Виктор через силу благословил родных, наказал детям слушаться маму, деда с бабушкой и возвращаться поскорее. Он почти не спал ночью, до конца надеясь, что Марина передумает, что все происшедшее минувшим вечером – лишь досадное недоразумение, обидная, но преходящая шутка судьбы. Но он ошибался, во всем облике жены, в каждом ее слове и жесте сквозила непреклонная решимость. Женщины редко идут до конца, всегда стараясь оставить путь к отступлению, но на этот раз Марина, совсем как бывалый воин, сожгла все мосты.

Он проводил их и посадил на автопоезд. Когда солидный тягач, порыкивая мощным дизелем, тронулся, вытягивая за собой короткую вереницу вагончиков, Виктор, в нарушение всех правил безопасности, шел рядом с их вагоном. Шел, не слушая визгливого пересвиста сигнала, пока тягач набирал скорость, всматриваясь в родные лица. Марина терялась в глубине купе, ее он не видел, но две улыбающиеся, смеющиеся детские рожицы прилипли к широкому окну, расплющив носы о стекло. Веснушки, растрепанные волосы, милые, любимые лица.



Такими Виктор запомнил своих детей навсегда. Такими вспомнил, когда пришел его страшный смертный час.





Глава 9

Сигнальный огонь





В нарушение давным-давно установившегося распорядка дня, в нарушение собственной природы Ютта проснулась очень рано.

Первые мгновения она не понимала, где находится, – затуманенный сном разум отказывался воспринимать действительность. Одно было ясно – она дома. Но почему она так рано проснулась? Часы тихо-тихо отстукивали секунды, их панно, едва освещенное бледно-синим свечением «морского фосфора», показывало половину четвертого. Легкий шорох, исходящий от окна, привлек ее внимание. Прижимая к груди простыню, Ютта повернулась и увидела Айвена.

Писатель сидел в пол-оборота у приоткрытого окна и курил. Красная точка тлеющей сигареты и неяркий уличный фонарь освещали его лицо смешанным светом, превращая в подобие странной африканской маски, которые она видела в Городском Музее – со скорбно опущенными уголками губ, гротескными чертами и темными провалами вокруг глаз. Он обернул вокруг бедер полотенце, игра света и ночных теней четко выделяли рельефный торс, который более подошел бы атлету нежели человеку творческого труда.

Он снова затянулся, алый огонек, венчающий сигарету, вспыхнул яркой точкой. Айвен смотрел прямо на нее.

– Вот ведь как странно получается, – негромко сказал он, – одиннадцать часов – это еще вечер, но три часа – это уже утро, пусть и очень раннее. Сколько же остается той ночи?.. Доброе утро, Ютта.

Он произносил ее имя немного непривычно, как бы с одним «т», а «Ю» более походило на «У». В сочетании с его смягченными гласными выходило очень мягко, почти нежно.

Женщина закрылась простыней, надеясь, что тьма скроет густую краску, залившую ее по самые брови. Она вспомнила все.



После достаточно короткого, но крайне жесткого «поединка» между Тайрентом и Фалькенштейном Айвен как-то сразу потерял зримый интерес к происходящему, отдалился, полностью уйдя в свои мысли. Годы опыта не прошли даром – Ютта, напряженно следившая за ходом переговоров, все поняла правильно и практически без паузы вступила в игру. Беседа перешла на сугубо профессиональную тему, в которой она, ассоциат-«переговорщик», чувствовала себя вполне уверенно. Если принципиальные моменты издатель и писатель урегулировали от силы за три четверти часа, то разнообразные мелочи, касающиеся тонкостей перевода денег, комиссионных посредника, разнообразных неустоек и регламента предоставления следующих двух частей новой трилогии затянули встречу сильно за полдень. Стилизованная под перо авторучка порхала в тонких пальцах Ютты, покрывая белоснежные листы блокнота вязью чернильных заметок. Фалькенштейн занудно, с мировой тоской в голосе жаловался на неприкрытый грабеж и беспутную молодежь, готовую пустить по миру доверчивого старика. Айвен неприкрыто скучал, лишь однажды процитировав: «дьявол в мелочах».

Наконец встреча закончилась. Адвокат и издатель еще раз кратко просмотрели весь список обсуждаемых тезисов. Неожиданно пробудившийся от летаргии писатель задал два точных вопроса относительно срочности прав издателя и согласования художественного оформления. Тайрент особо оговорил и потребовал включения в текст договора, что все рисунки и символика обрисовываются строго по его наброскам, приложенным к тексту, и принимаются только после одобрения в письменной форме.

На этом встреча закончилась.

– Теперь нам необходимо посетить «Гуттенберг», – сказала Ютта, когда они покинули «Фалькенштейн». – Все оговоренное следует надлежащим образом зафиксировать.

– Фиксировать, так фиксировать, – отозвался Айвен. Он снова унесся мыслями куда-то очень далеко и совершенно не проявлял интереса к самому, с точки зрения адвоката, интересному – юридическому сопровождению дела.

– Давайте поступим следующим образом, – внезапно предложил он. – Займитесь этим самостоятельно, тем более что в вашем профессионализме я уже убедился.

От неожиданности она остановилась, прямо в центре площади между небоскребами. Медный Маркс, казалось, ухмыляется прямо ей в лицо.

– Айвен, вы все-таки решили погубить мою карьеру? – просто спросила она.

– Нет, на самом деле я даю ей сокрушительный толчок, – произнес Айвен, слегка щурясь от солнца. Слово «сокрушительный» в контексте прозвучало весьма угрожающе. – Я настолько доверяю вам, что оставляю на ваше полное попечение все важнейшие вопросы. Соответственно, я в высшей степени доверяю конторе, которая мудро и прозорливо подбирает таких достойных сотрудников. Уверяю, старшие партнеры все оценят правильно.

– Если вы настаиваете… – неуверенно начала она.

– Настаиваю, – веско сказал он и, со значением подняв ладонь, продолжил. – Но эта услуга будет вам стоить весьма дорого! В качестве компенсации я хотел бы вас куда-нибудь пригласить.

Ютта вздохнула, крепко перехватила ручку портфеля. Еще раз вздохнула, прогоняя в уме вежливый отказ.

– Господин Тайрент, вы человек эксцентричный и необычный, – твердо сказала она. – Но мне надоело угадывать порывы вашего настроения и подстраиваться под них. Пожалуйста, давайте сядем на поезд или такси, проедем к «Гуттенбергу», завершим все формальности. Завтра мы вернемся сюда, пройдем в здание напротив, оформим банковский перевод и на том завершим.

– Наличные, – рассеянно отозвался он. Писатель, казалось, напряженно думал.

– Что? – не поняла она.

– Наличные, – повторил он, – я не верю в банковские переводы. Я верю в наличные, лучше золотом. Но я понял вас, – сказал он, упреждая ее новую тираду. – Наверное, опять проявил себя не с лучшей стороны, поэтому я объяснюсь. Давайте присядем здесь, неподалеку. За углом слева есть очень симпатичное кафе.

Женщина колебалась.

– Пожалуйста, – попросил он.



Кафе и в самом деле оказалось вполне приличным, впрочем, иного в деловом центре ожидать и не приходилось. Оно было выдержано в средиземноморских традициях и декорировано виноградной лозой. Время обеденного перерыва еще не наступило, поэтому писатель и адвокат были почти в одиночестве, не считая пары старичков в старомодных жилетах и галстуках-бабочках.

Айвен предупредительно отодвинул плетеный стул, принял ее портфель, поставив его на стул рядом. Принесли кофе, ее любимый, шустовско-африканский. Пользуясь случаем, она закурила, как обычно, короткую «безвредную» папироску с длинным мундштуком. Айвен коротко взглянул на папироску с непонятным выражением лица, не то скрыто не одобряя, не то завидуя.

Откинувшись на плетеную спинку, он сделал глоток и отставил чашку. Ютта выжидательно смотрела на него, ароматный дым хорошего табака щекотал нос, легкой дымкой завиваясь над поверхностью стола, покрытого скатертью из нарочито грубой, «домашней» ткани.

В его облике вновь произошла неуловимая перемена. За несколько часов, минувших с момента их знакомства, Ютта уже видела веселого эксцентрика, созерцательного лирика, жесткого делового человека, рассеянного делового человека и, наконец, на краткий миг, напористого ухажера. Ей казалось, что набор социальных масок Тайрента исчерпан, но это оказалось ошибкой.

Лицо Айвена было лишено эмоций, лишь в уголках глаз прятались лучики морщинок, придавая выражение легкой печали с оттенком столь же легкой иронии. Он смотрел на нее прямо, открыто и совсем не так, как обычно мужчина смотрит на понравившуюся ему женщину. Было в его взгляде что-то непонятное, что-то, чего ей видеть еще не доводилось.

– Ютта, – начал он, и в голосе его не было ни вкрадчивости, ни прочих уловок, которые, казалось, были бы здесь вполне уместны. – Понимаете, какая штука… Я рос достаточно далеко отсюда, в местах довольно суровых. Ведь я родился в тысяча девятьсот четырнадцатом…

– Вы поэтому описали этот год как год начала Мировой войны? – вежливо спросила она, сделав затяжку. Все вставало на свои места, напористость не прошла, теперь будет история о трудном детстве.

– Хм-м-м… – Он на мгновение заколебался, словно не понимая, о чем она. – Да, поэтому. Первый праздник, который я помню, пришелся на мой шестой день рождения… Двадцатый год, страшное время…

Ютта быстро перебрала в памяти все значимые события двадцатого, те, что смогла вспомнить из школьного и институтского курса. Вроде бы ничего особенного, русский «Челюскин» спасает залегший на дно со сломанным двигателем «Британник» (или это было в тридцатом?), американцы запускают первый настоящий стратосферный дирижабль, первый автономный скафандр высоких глубин, еще что-то… Память услужливо подсказала услышанное где-то «кавитационный инструментарий». Впрочем, ходили слухи, что Айвен – выходец из русскоязычной колонии в Южной Африке, потомок аристократов-беглецов от русской реформации прошлого века. Кто знает, что творилось в тех диких местах сорок лет назад.

– У нас была большая семья, – продолжал меж тем Айвен, – я был самым младшим. Отец что-то продал, что-то ценное, из прошлой жизни, и все устроили мне праздник. Понимаете, я тогда просто не знал, что это такое – «праздник». И вот… Мне даже подарили подарок – три карандаша и несколько листов бумаги, не оберточной. Настоящей… Я неплохо рисовал.