Жажда

Бомба. Смотрите, вот сирена, которая что-то значит. Звук Судного дня. Отрадный звук, от которого волосы могут встать дыбом. Услышать этот вой, посмотреть на часы, увидеть, что сейчас не ровно двенадцать часов дня, понять, что это не проверка. Вот когда он разбомбил бы Осло – в двенадцать ноль-ноль; ни один человек не ринулся бы в бомбоубежище, люди стояли бы, удивленно глядя в небо, и размышляли, что это за непогода. Или лежали бы и трахались, испытывали бы при этом угрызения совести, но все равно не могли бы поступить иначе. Потому что мы по-другому не можем, мы делаем то, что должны, потому что мы те, кто мы есть. Идею о силе воли, благодаря которой мы можем поступать не так, как диктует нам наша природа, понимают неверно. Все наоборот: единственное, что делает сила воли, – это следование нашей природе даже в тех случаях, когда обстоятельства это затрудняют. Изнасиловать женщину, побороть или перехитрить ее сопротивление, сбежать от полиции и от мести, прятаться день и ночь – разве это не означает преодолеть все преграды, чтобы заняться любовью с этой женщиной?

Звук сирен удалялся. Любовники закончили свои игры.

Он попытался вспомнить, каким был сигнал тревоги, означавший «важное сообщение, слушайте радио». Его еще используют? Когда он был маленьким, то существовала, в общем-то, одна радиостанция, но по какой из них сейчас передадут это невероятно важное сообщение и все же не такое драматичное, чтобы надо было бежать в бомбоубежище? Возможно, существует план действий при чрезвычайных ситуациях, и они приберут все радиостанции к своим рукам, и один голос объявит… что? Что уже слишком поздно. Что бомбоубежища закрыты, поскольку они вас все равно не спасут, ничто не спасет. Что сейчас срочно надо собрать вокруг себя тех, кого ты любишь, проститься и умереть. Потому что это он выучил. Многие люди посвящают всю свою жизнь одной цели: не умереть в одиночестве. Удается это немногим, но, боже мой, какие жертвы они готовы принести из-за отчаянного страха переступить через этот порог в тот момент, когда некого будет подержать за руку. Ладно. Он держал их за руки. Сколько их было? Двадцать? Тридцать? Но при этом они не казались менее напуганными или одинокими. Даже те, кого он любил. Конечно, они не успели научиться любить его в ответ, но сейчас они в любом случае окружены любовью. Он подумал о Марте Руд. Ему стоило обращаться с ней получше, не увлекаться так. Он надеялся, что к этому времени она уже умерла и что это произошло быстро и безболезненно.

Он услышал, как за стенкой заработал душ, и увеличил громкость радио в телефоне.

– …Когда вампиристов в профессиональной литературе описывают как умных людей без признаков ментальных расстройств или социопатологии, это создает впечатление, что мы имеем дело с сильным и опасным врагом. Но на самом деле так называемый вампир из Сакраменто, вампирист Ричард Чейз, более типичен. Он похож на Валентина Йертсена. У обоих мы наблюдаем ментальные расстройства с ранней юности, ночное недержание мочи, поджоги, импотенцию. У обоих диагностировали паранойю и шизофрению. Действительно, Чейз шел обычным путем и пил кровь животных, а кроме того, делал инъекции куриной крови и заболел, в то время как Валентин в детстве больше любил мучить кошек. В деревне у дедушки Валентин прятал новорожденных котят и держал их в тайной клетке в сарае, чтобы мучить их так, что никто из взрослых не знал об этом. Но и Валентин Йертсен, и Чейз становятся одержимыми после первого вампиристского нападения. Чейз убивает всех своих в общей сложности семерых жертв в течение нескольких недель. И в точности как Йертсен, он убивает большинство жертв у них же дома, он бродит по Сакраменто в декабре тысяча девятьсот семьдесят седьмого года и дергает ручки дверей. Если дверь оказывается незапертой, он воспринимает это как приглашение зайти – так он позже объяснял на допросах. Одна из его жертв, Тереса Валлин, находилась на третьем месяце беременности, и, когда Чейз застал ее дома одну, он трижды выстрелил в нее и изнасиловал ее труп, втыкая в него нож, после чего выпил ее кровь. Звучит знакомо, не правда ли?

Да, подумал он. Но вот о чем ты не осмеливаешься упомянуть, так это о том, что Ричард Трентон Чейз вырезал у нее несколько внутренних органов, отрезал один из сосков, а потом принес собачье дерьмо с заднего двора и засунул ей в рот. Или что использовал пенис одной из жертв в качестве коктейльной трубочки, чтобы выпить кровь другой своей жертвы.

– И сходство на этом не заканчивается. Точно так же как Чейз, Валентин Йертсен скоро дойдет до конца пути. Я не представляю себе, что он продолжит убивать.

– Почему вы испытываете такую уверенность в этом, Смит? Вы сотрудничаете с полицией, у вас есть какие-то особенные улики?

– Моя уверенность не имеет никакого отношения к расследованию, которое я, разумеется, не могу комментировать ни прямо, ни косвенно.

– Так почему же?

Он услышал, как Смит делает вдох, и вспомнил этого рассеянного психолога, делающего какие-то записи, вспомнил, как тот увлеченно расспрашивал его о детстве, о ночном недержании мочи, о раннем сексуальном опыте, о подожженном лесе и особенно о кошачьей рыбалке, как он называл это. Он брал дедушкину удочку, пропускал леску через балку сарая, вводил крючок в подбородок котенку, поднимал его так, чтобы он болтался в воздухе, и наблюдал за безнадежными попытками зверька взобраться вверх или высвободиться.

– Потому что Валентин Йертсен не отличается ничем особенным, кроме того, что он очень злой. Он не совсем глуп, но и не слишком умен. Он не совершил ничего особенного. Для того чтобы что-то построить, требуется способность видеть, видение, но для того, чтобы разрушить, не требуется ничего, лишь слепота. От опасности быть схваченным в последние дни Йертсена спас не ум, а чистой воды удача. До тех пор пока его вскорости не поймают, Валентин Йертсен, естественно, опасен для людей, так же как собаки с пеной в пасти. Но собака, больная бешенством, умирает, а Валентин Йертсен, несмотря на всю свою злобу, – выражаясь игривыми терминами Харри Холе, всего лишь несчастный, потерявший контроль извращенец, который вскоре совершит большую ошибку.

– Значит, вы хотите успокоить жителей Осло…

Он услышал что-то и выключил передачу. Прислушался. Звук топающих ног у входной двери. Кто-то готовится к действиям.



Четверо мужчин в черной форме «Дельты» стояли у входной двери Александра Дрейера. Катрина Братт находилась в двадцати метрах от них по коридору и наблюдала за происходящим.

Один из мужчин держал полутораметровый таран с двумя ручками, по форме напоминающий коробку «Принглз».

В закрытых забралами шлемах их нельзя было отличить друг от друга. Но она полагала, что мужчина в перчатках, поднявший вверх три пальца, был Сивертом Фалькейдом.

В тишине обратного отсчета она слышала музыку, доносившуюся из квартиры. «Пинк Флойд»? Она ненавидела «Пинк Флойд». Нет, не так: она просто питала глубокое недоверие к людям, которым нравился «Пинк Флойд». Бьёрн сказал, что ему нравится только одна песня «Пинк Флойд», достал альбом с картинкой, похожей на волосатое ухо, сказал, что песня была записана еще до того, как они прославились, и проиграл ей классический блюз, сопровождавшийся собачьим воем, из тех, что используют в телешоу, когда другие идеи заканчиваются. Бьёрн сказал, что он мгновенно амнистирует любую композицию с более или менее приличной игрой на бутылочных горлышках, и тот факт, что в ней не имелось партии двойных бас-барабанов, хриплого вокала и восхваления черных сил и изъеденных червями трупов, как нравилось Катрине, тоже был плюсом. Она скучала по Бьёрну. Здесь, когда Фалькейд загибал последний палец в сжатый кулак и когда они замахивались тараном, который должен был пробить дверь в квартиру того, кто за последние семь дней убил по меньшей мере четверых, а скорее всего, пятерых, она думала о мужчине, которого бросила.

Раздался грохот, когда замок и дверь были выбиты внутрь квартиры. Третий человек забросил внутрь световую и звуковую гранату, и Катрина Братт закрыла уши руками. Бойцы «Дельты» отбрасывали тени в коридоре в луче света, проникшем из квартиры, это Катрина успела заметить за ту долю секунды, что предшествовала двум последовавшим ударам.

Трое мужчин вошли в квартиру, приставив к плечам МР-5, четвертый остался стоять снаружи, нацелив оружие на дверной проем.

Она отняла руки от ушей.

Световая и звуковая граната не заглушила «Пинк Флойд».

– Чисто! – Голос Фалькейда.

Полицейский, стоявший снаружи, повернулся к Катрине и кивнул.

Она сделала вдох и направилась к дверям.

Катрина вошла в квартиру. После разрыва гранаты в воздухе висел слабый дым, но, как это ни удивительно, он почти ничем не пах.

Коридор. Гостиная. Кухня. Первое, что ее поразило: все казалось совершенно нормальным. Как будто здесь жил обычный чистоплотный человек, любящий порядок. Он готовил еду, пил кофе, смотрел телевизор, слушал музыку. С потолка не свисали мясницкие крюки, на обоях не было брызг крови, на стенах не были развешаны газетные вырезки со статьями об убийствах и фотографиями жертв.

И ее осенило. Аврора ошиблась.

Она бросила взгляд на открытую дверь в ванную. Комната была ободранной, занавеска в душе отсутствовала, здесь не имелось никаких туалетных принадлежностей, за исключением одной вещи, лежавшей на полочке под зеркалом. Катрина шагнула внутрь. Это оказалась не туалетная принадлежность. На металле виднелись черные пятна краски и коричнево-красная ржавчина. Железные зубы были сомкнуты и образовывали зигзаг.

– Братт!

– Да? – Катрина вернулась в гостиную.

– Здесь, – раздался из спальни голос Фалькейда. Он звучал спокойно, сдержанно. Как будто что-то закончилось.

Катрина перешагнула через дверной порог, высоко подняв ногу, стараясь не прикасаться к двери, как будто она уже знала, что находится на месте преступления. Дверцы шкафа были открыты, бойцы «Дельты» стояли с двух сторон двуспальной кровати, направив стволы автоматов на обнаженное тело, лежавшее поверх одеяла с безжизненными глазами, устремленными в потолок. От того, что Катрина поначалу не смогла идентифицировать, исходил запах, и она склонилась ниже. Лаванда.

Катрина достала телефон и набрала номер. Ей ответили после первого звонка.

– Он у вас? – спросил Бьёрн Хольм запыхавшимся голосом.

– Нет, – ответила она. – Здесь лежит тело женщины.

– Мертвой?


– Во всяком случае, не живой.

– О черт! Это Марта Руд? Погоди, что ты имеешь в виду под «не живой»?

– Не живая и не мертвая.

– Что…

– Это секс-кукла.

– Что-о?

– Кукла, которую можно трахать. Дорогая, кажется, сделана в Японии, очень правдоподобно сделана, я сначала, черт возьми, подумала, что это человек. Так или иначе, Александр Дрейер – это Валентин, железная челюсть здесь. Поэтому нам надо просто остаться и ждать, не появится ли он. От Харри есть что-нибудь?

– Нет.

Взгляд Катрины упал на плечики и трусы, валявшиеся на полу перед шкафом.

– Мне это не нравится, Бьёрн, в больнице его тоже не было.

– Никому это не нравится. Объявим его в розыск?

– Харри? А с какой целью?

– Ты права. Не наследите сверх меры, там могли остаться следы Марты Руд.

– Хорошо, но я думаю, что возможные следы смыты. Если судить по квартире, то Харри был прав, Валентин действительно очень чистоплотный и любит порядок. – Ее взгляд снова упал на плечики и трусы. – То есть…

– Да? – спросил Бьёрн после затянувшегося молчания.

– Вот черт, – произнесла Катрина.

– Это означает?..

– Он в полной спешке побросал одежду в сумку или чемодан и забрал туалетные принадлежности из ванной. Валентин знал, что мы идем…



Валентин открыл дверь и увидел, кто топчется у порога. Горничная, склонившаяся к замку его гостиничного номера с карточкой-ключом, выпрямилась.

– Oh, sorry, – улыбнулась она. – I didn’t know the room was occupied…[41]

– I’ll take those, – сказал он и взял у нее из рук полотенца. – And could you please clean again?[42]

– Sorry?..[43]

– I’m not happy with the cleaning. There are fingermarks on the window glass. Please clean the room again in, let’s say, one hour?[44]

Удивленное лицо горничной скрылось за дверью, когда он ее захлопнул.

Он положил полотенца на столик в гостиной, уселся в кресло и открыл сумку.

Сирены стихли. Если он слышал те самые сирены, то полиция, возможно, уже в его квартире, по прямой до Синсена было не больше двух километров. Тот, другой, позвонил меньше получаса назад и сообщил, что полиции известно, где он и какое имя он носит, и что ему надо убираться. Валентин собрал только самое важное и бросил машину, поскольку полицейские знали имя, на которое она зарегистрирована.

Он достал из сумки папку и пролистал ее. Взгляд его скользил по фотографиям и адресам. И ему в голову внезапно пришла мысль: он впервые за долгое время не знает, что ему делать.

В его ушах звучал голос психолога:

«…Всего лишь несчастный, потерявший контроль извращенец, который вскоре совершит большую ошибку».

Валентин Йертсен поднялся, разделся, взял полотенца и отправился в ванную, где включил в душе горячую воду. Он стоял перед зеркалом и, глядя, как пар покрывает зеркальную поверхность, ждал, когда вода станет очень горячей. Он смотрел на татуировку. Заверещал телефон, и он знал, кто звонит. Разум. Спасение. С новыми инструкциями и приказами. Может, не стоит отвечать? Не настало ли время перерезать пуповину, спасательный конец? Не пора ли полностью освободиться?

Он набрал в легкие воздуха. И закричал.





Глава 28

Среда, день