Жажда

– Нет, не означает, – ответила Мона. – Мы не столько беспокоимся об источниках, сколько о том, что скажут наши коллеги, если мы наплюем на источник. А что, кстати, говорят твои коллеги?

– Ничего. Они поняли, что источник – это я, поэтому меня изолировали. Мне не позволяется участвовать в собраниях и знать хоть что-нибудь о ходе следствия.

– Вот как? Кажется, я совершенно утратила интерес к тебе, Трульс.

Трульс фыркнул:

– Ты цинична, но, по крайней мере, честна, Мона До.

– Спасибо. Думаю, да.

– Хорошо, возможно, я в последний раз могу тебе кое-что сообщить. Но речь пойдет совершенно о другом.

– Выкладывай.

– Начальник полиции Бельман трахает довольно известную женщину.

– За такую информацию денег не платят, Бернтсен.

– Ладно, отдаю бесплатно, просто напиши об этом.

– Редакторы не любят историй об изменах, но если у тебя есть доказательства и ты сам выскажешься по делу, то, возможно, я смогу их уговорить. В таком случае мы приведем твои слова и твое полное имя.

– Полное имя? Это самоубийство, ты же понимаешь. Я могу сообщить вам, где они встречаются, а вы сможете подослать фотографа.

Мона До рассмеялась:

– Прости, так это не работает.

– Не работает?

– За границей пресса много пишет об изменах, но только не здесь, в маленькой Норвегии.

– Почему?

– Официальное объяснение – мы не опускаемся до этого.

– Но?..

Мона, дрожа от холода, пожала плечами:

– Поскольку на практике люди опускаются так низко, что и дна не видать, моя личная теория на этот счет гласит: это еще один пример синдрома «у всех есть скелеты в шкафу, поэтому помолчим».

– Человеческим языком, пожалуйста.

– Женатые редакторы изменяют так же часто, как и все остальные. Если обнародовать какую-либо информацию об измене, то каждый член небольшой норвежской общественности рискует, что ему отплатят той же монетой. Мы можем писать об изменах в огромном мире, можем упомянуть и о своей стране, если один публичный человек выступит с сомнительной критикой в адрес другого. Но журналистское расследование об изменах власть имущих?.. – Мона До покачала головой.

Трульс с презрением выдул воздух через нос.

– Значит, нет способа это обнародовать? – спросил он.

– По-твоему, это необходимо обнародовать, поскольку данная информация подтверждает, что Бельман не создан для того, чтобы исполнять обязанности начальника полиции?

– Чего? Нет, наверное, не так.

Мона кивнула и посмотрела вверх, на «Монолит», на безжалостное стремление к вершине.

– Ты должен очень сильно ненавидеть этого человека.

Трульс не ответил. Казалось, он был слегка удивлен, словно никогда над этим не задумывался. А Мона размышляла, что происходит в голове этого человека, у которого такое малопривлекательное, покрытое шрамами лицо с выступающей нижней челюстью и колючими глазами. Она почти испытывала жалость к нему. Почти.

– Я пошла, Бернтсен. Еще поговорим.

– Правда?

– Может, и нет.

Мона довольно долго шагала по парку, затем обернулась и увидела Трульса Бернтсена в огнях фонарей у «Монолита». Он засунул руки в карманы и стоял, ссутулившись и наблюдая за чем-то. Он казался бесконечно одиноким там, наверху, таким же неподвижным, как и окружавшие его каменные изваяния.



Харри смотрел в потолок. Призраки не приходили. Возможно, сегодня ночью они и не придут. Никогда не знаешь. Но в их компании появился новичок. Любопытно, как будет выглядеть Мехмет, когда придет? Харри запер мысли в голове и прислушался к тишине. В районе Хольменколлен было тихо, что неудивительно с такими соседями. Слишком тихо. Ему больше нравилось звучание города внизу. Как ночь в джунглях, полная звуков, которые могли предостеречь тебя во мраке, рассказать тебе, что случится, а что нет. Тишина содержала слишком мало информации. Но дело было не в этом. Дело было в том, что рядом с ним в кровати никто не лежал.


Если посчитать, то ночи, в которые он делил постель с кем-либо, окажутся в очевидном меньшинстве. Так почему же он чувствовал себя таким одиноким, он, всегда искавший одиночества, он, кому никогда не нужны были другие люди?

Харри повернулся на бок и попытался закрыть глаза.

Сейчас ему тоже никто не был нужен. Ему никто не был нужен. Ему не был нужен никто.

Ему была нужна только она.

Что-то скрипнуло в бревенчатых стенах. Или это половая доска. Может быть, ураган добрался до них так рано. Или призраки пришли так поздно.

Харри повернулся на другой бок и снова закрыл глаза.

Что-то скрипнуло за дверью спальни.

Он встал, подошел к ней и открыл.

Это был Мехмет.

– Я видел его, Харри.

На месте глаз теперь зияли черные глазницы, в них что-то шипело и дымилось.

Харри вздрогнул и проснулся.

На тумбочке у кровати замурлыкал, как кот, телефон.

Харри ответил:

– Мм?

– Это доктор Стеффенс.

Харри почувствовал внезапный приступ боли в груди.

– Дело касается Ракели.

Естественно, Ракели. И Харри знал, что Стеффенс произнес это только для того, чтобы дать ему несколько секунд подготовиться к новостям.

– Нам не удается вывести ее из комы.

– Что?

– Она не просыпается.

– А… она…

– Мы не знаем, Харри. Я понимаю, что у вас масса вопросов, но у нас тоже. Я действительно ничего не могу вам рассказать, кроме того, что мы работаем изо всех сил.

Харри прикусил щеку с внутренней стороны, чтобы удостовериться, что он не переживает премьерный показ нового кошмара.

– Хорошо, хорошо. Я могу ее увидеть?

– Не сейчас, она находится в отделении интенсивной терапии. Я позвоню, как только у меня будет новая информация. Но может понадобиться время. Ракель, вполне вероятно, теперь на некоторое время останется в коме, так что не задерживайте дыхания, хорошо?

До Харри дошло, что Стеффенс прав: он не дышал.

Они закончили разговор. Харри уставился на телефон. «Она не просыпается». Естественно, она не хочет, кто же хочет просыпаться? Харри встал, спустился вниз и пошарил по кухонным шкафчикам. Ничего. Пусто, опустошено. Он вызвал такси и поднялся наверх, чтобы одеться.



Он увидел синюю табличку, прочитал название и притормозил. Свернул на боковую дорогу, выключил двигатель, огляделся. Лес и дорога. Все это напомнило ему о тех ничего не говорящих, однотипных шоссе Финляндии, при движении по которым у тебя возникало ощущение, что ты едешь по лесистой пустыне, где деревья возвышаются по сторонам молчаливой стеной, а труп спрятать так же легко, как утопить в море. Он подождал, пока не проедет машина, посмотрел в зеркало и не увидел огней ни спереди, ни сзади. Потом вылез на обочину, обошел машину и открыл багажник. Она была такой бледной, что даже веснушки побледнели, а испуганные глаза над кляпом стали огромными и черными. Он поднял ее. Ему пришлось помочь ей устоять на ногах. Он схватил ее за наручники и повел через дорогу и придорожную канаву к черной стене деревьев. Зажег фонарик и почувствовал, что она дрожит так, что трясутся наручники.

– Тихо, тихо, я тебе ничего не сделаю, дорогая, – сказал он и почувствовал, что это правда.

Он действительно не хотел причинить ей вред. Больше не хотел. И возможно, она это знала, наверное, поняла, что он ее любит. Возможно, она дрожала потому, что на ней было только белье и неглиже его японской подруги.

Они вошли в лес, как будто в дом. Их окутала другая тишина, и одновременно появились новые звуки. Негромкие, но отчетливые неопределимые звуки. Хруст, вздох, крик. Грунт был мягким, его покрывал ковер из хвойных иголок, который приятно пружинил под ногами, когда они шли, бесшумно шагая, как жених с невестой по церкви во сне.

Досчитав до ста, он остановился. Поднял фонарик и посветил вокруг, и луч света мгновенно отыскал то, что было надо. Черное обгоревшее дерево, расколотое молнией надвое.

Он подтащил ее за собой к дереву. Она не сопротивлялась, когда он расстегнул наручники, обхватил ее руками ствол и снова застегнул наручники. Покорная, как баран, подумал он, глядя, как она стоит на коленях и обнимает дерево. Жертвенный агнец. Потому что он не был женихом, он был отцом, отдающим у алтаря свою дочь.

Он погладил ее по щеке в последний раз и развернулся, чтобы уйти, но тут из-за стены деревьев послышался голос:

– Она жива, Валентин.