Заражение

Лето 2014 года

В первый день они сдавали множество анализов, выходить из палат было запрещено. Зато к вечеру второго дня, все кто прошел медицинский отбор, получили на руки расписание прививок, дневник самонаблюдения, доктор Лукин обстоятельно рассказал в актовом зале на первом этаже третьего корпуса о целях и задачах тестирования.

Мария вышла в коридор, потирая место укола. Ее тонкая худая рука повисла плетью. Белый халат, который оказался больше на два размера, висел на хрупком теле, словно на вешалке — работники хозяйственной службы обещали заменить его как можно быстрее. Утром на третий день, после утомительных и зачастую болезненных процедур, целью которых было доскональное исследование состояния здоровья, им ввели первую вакцину.

Днем ранее, в ярко освещенном коридоре она заметила молодого человека, у которого просила ручку, когда заполняла договор в административном корпусе. Кажется, он обрадовался ей и даже подмигнул, но времени на то, чтобы перекинутся хотя бы парой слов не было — каждую минуту они вереницей переходили от одной процедурной к другой, от томографа до пункции спинного мозга. Последнее испытание вышло особенно болезненным — длинной сверкающей иглой доктор взял мозговую жидкость прямо из позвоночника: Маша едва вышла из кабинета, прихрамывая на обе ноги, вся в слезах, полная решимости тут же бросить все к чертовой матери и уехать восвояси.

Андрей стоял через одного в очереди на экзекуцию. Он заметил ее, тут же подхватил под руку и довел до палаты. Она просто физически не могла ничего говорить, от боли перехватило дыхание, но его поддержка на удивление вселила в нее уверенность. Он улыбнулся подбадривающей улыбкой, потом сказал:

— А представьте, каково пингвинам там на холоде!

Маша невольно, сквозь слезы рассмеялась. И расхотела уезжать. Андрей кивнул ей, сжал руку на прощание и пошел в свою очередь.

— Это так больно? — спросил тот самый патлатый паренек, кажется, Антон Морозов, который стоял в хвосте, кивая на дверь с надписью «Пункция спинного мозга». — Я просто жутко боюсь боли. На это мы не подписывались.

Стоящий первым пенсионер с седой бородкой ухмыльнулся, тряхнув головой. На правой мочке его уха сверкнула серьга.

— А вам вот все на блюдечке подавай. Боль — это кайф! — сказал он с вызовом.

— Мазохист, — откликнулся молодой. — Но позитивный. Боль дает надежду, что вы еще не умерли, так?

За Андреем стоял мужчина лет пятидесяти, по виду — обычный работяга, с сильными руками и слегка туповатым выражением лица. Он, кажется, не помещался в свой халат, мышцы бугрились в рукавах.

— Я уже пять лет сдаю спинной мозг, ничего страшного. И платят хорошо, — сказал он, будто речь шла о сдаче макулатуры или чего-то похожего.

— Зверь, — вырвалось у Андрея.

Мужик посмотрел на него без выражения.

— Жить на что-то надо, — сказал он.

Металлиста, кажется, проняло и он, помявшись, замолк.

После того, как из кабинета вышел пенсионер с блаженным выражением лица, очередь и вовсе расслабилась.

— Что, так приятно? — снова влез патлатый.

— Господи, какая-то фантастика, — простонал пенсионер. — Жаль, такой анализ всего один.

— Точно мазохист, — резюмировал Антон, посмотрев на Андрея. — Ну давай, пресса, твоя очередь.

Видимо, узнал меня, подумал Андрей и шагнул в просторный кабинет с кушеткой возле стены.

Когда длинная холодная игла коснулась его кожи, он вздрогнул. Врач сделал местную анестезию в месте пункции и все равно он почувствовал, как что-то инородное, острое и давящее проникает прямо в центр его тела. В самый центр боли, нервный пучок, который мгновение спустя вспыхнул обжигающим безумным огнем.

Каким же нужно быть долбанутым, чтобы испытывать от этого удовольствие, подумал он, стиснув зубы. В глазах плясали смазанные звездочки. Андрей лежал на боку, прижав ноги к груди. Игла протиснулась между третьим и четвертым поясничными позвонками и впилась в спинной мозг. Вообще-то у взрослого человека спинной мозг заканчивается где-то на уровне первого или второго поясничного позвонка, так что прямой опасности процедура не несет, но назвать ее приятной действительно, мог только мазохист.

— Хм, — сказал врач неопределенно. Андрей почувствовал касание его холодных рук в перчатках, шевеление иглы под кожей, где-то внутри — потом стальное острие словно просело, попав в свободное пространство. — Есть! А теперь покашляйте немного, — услышал он бодрый голос. — А то еле идет.

Пришлось поднатужиться. Он боялся, что в позе зародыша вместе с кашлем он, чего доброго, пустит газы и сконфузится, но потом решил, — какого черта, доктору это вряд ли внове и кашлянул с неожиданной силой.

Невероятная боль резанула коротким замыканием. На мгновение Андрей потерял слух и зрение. Возникло чувство, словно изнутри, из центра организма, средоточия жизненных сил, всего того, что держало его на ногах, вытягивают по капле не кровь, не жидкость, а нечто гораздо более важное, — саму жизнь. Тогда он понял, почему плакала Маша — не от боли вовсе. Женщины умеют терпеть боль и болевой порог у них выше, чем у мужчин. Но терпеть, сознавая, что из тела, плавно перемещаясь в холодный стеклянный шприц, по капле утекает жизнь, — поистине невыносимо.

Ему начало казаться, что процедура никогда не закончится. Скрипя зубами от бессилия и боли, он почему-то вдруг вспомнил Мину Меррей, возлюбленную Джонатана Харкера из Дракула Брэма Стокера. Бедняжка испытывала подобные ощущения постоянно, не зная их истинной причины. А причина, между тем, находилась совсем рядом.

— Ну… вот, — спустя невозможный, бесконечный промежуток времени раздался голос доктора: — Все готово. Полежите пару минут и аккуратно поднимайтесь. Если закружится голова, посидите. Процедура безопасная, вреда от нее никакого.

Тоже самое шептал Дракула, высасывая кровь у Мины. Никакого вреда. Ты будешь только сильнее.

Через пару минут он поднялся, и, пошатываясь, оглянулся: доктор в белом колпаке рассматривал прозрачную пробирку с желтоватым содержимым на просвет. На его лице при этом, как показалось Андрею, застыло странное выражение удовольствия. Отвернувшись, он направился к выходу.

Когда Андрей открыл дверь, на него уставилась вся очередь.

— И… — первым подал голос Антон. — Живой?

— Живой, — сказал Андрей, скорчив гримасу. Онемевшая поясница горела ледяным пламенем. Ощущение пустоты внутри не проходило. — И… кажется, у меня эрекция.

Очередь, до того представлявшая собой сведенную судорогой гусеницу, пришла в движение.

— Ни фига себе… — изумился Антон. — Это типа… побочный эффект?


— Пошляк! — бросила женщина средних лет, с крашеными волосами и усталым лицом продавщицы кафетерия. — Фу таким быть. Какой вы пример показываете? Стыдно. — Ее взгляд, тем не менее, скользнул по брюкам Андрея. — Еще и лгун, — завершила она.

— Absolvo te! — воскликнул Андрей и направился к своей палате.

— Что? — обернулась она ему вслед. — Что он сказал?

— Это значит, отпускаю твои грехи, — Антон широко перекрестил женщину, она при этом отшатнулась. — А мужик то с юмором. У нас песня такая есть. То есть, не у нас, а у группы «Симулякр». Мы, если что, играем рок и… если вдруг нужно, день рождения или корпоратив… имейте ввиду, — он осмотрел очередь. Все стояли с каменными лицами.

Как ни старалась администрация института подготовиться к двухмесячному испытанию, каждый раз всплывали новые проблемы, вызванные, большей частью любопытством и привычкой граждан совать нос, куда не просят.

Общий холл, где собирались члены группы в свободное время, по краям занимали столы и кресла с настольными играми, шашками, шахматами, картами, нардами, к холлу примыкала библиотека с классикой, бестселлерами и новинками отечественной и зарубежной литературы. Стены украшали репродукции картин Сальвадора Дали, что смотрелось несколько двусмысленно. Здесь висели и «Постоянство памяти» с изогнутыми циферблатами на голых сучьях деревьев, и абстрактное «Головокружение» и даже «Гиперкубическое тело» с распятием Христа на развертке гиперкуба.

Как потом выяснилось (Андрею шепнул по секрету один из лаборантов, когда застал его за холстом под названием «Великий мастурбатор»), репродукции Дали, в отличие от висевших ранее изображений природы, пейзажей, величественных гор и умиротворенных долин, вызывали в испытуемых реальный интерес, причем не одноразовый, а постоянный. Тогда как нейтральные полотна, кажется, вообще никто не замечал.

На стене холла висел огромный телевизор «LG» с изогнутым экраном и потрясающей по четкости картинкой.

Андрей доковылял до своей палаты, находящейся в ответвлении коридора, держась за спину. Здесь, за поворотом его никто не видел, и он позволил себе ссутулиться — так было легче.

— Вот же срань… — пробормотал он, стиснув зубы. — Чтоб я еще раз согласился на этот анализ!

Открыв палату жетоном электронного замка, Андрей присел на краешек кровати и потом аккуратно, медленно прилег. На сегодня все, подумал он. Никаких хождений.

Все тридцать восемь человек, прошедших экзекуцию, включая щеголеватого пенсионера с серьгой в ухе, думали точно так же. После того, как наркоз стал отходить, а это случилось примерно через час после укола, движение в холле и вовсе прекратилось. Из некоторых палат доносились протяжные вздохи и даже стоны.

— Как они? — спросил Лукин доктора Коптева, делавшего пункцию.

— Все молодцом. Одна дамочка лягнула меня так, что разбился шприц, но в остальном… нормально, к вечеру будут результаты. Коллектив, как обычно, разношерстный, но это и хорошо, больший охват и репрезентативность выборки.

— Отлично, — задумчиво сказал Лукин. — Слушай, Игорь… Как думаешь, все выдержат?

Раньше обследование группы завершалось психологом-психиатром, который определял наклонности каждого человека, характер, темперамент, сможет ли он длительное время жить, по сути, в условиях ограниченного пространства и круга лиц, не станет ли это причиной нервного срыва.

Практика показала, что ниточка рвалась совсем не там, где было тонко. Чувствительные натуры вдруг проявляли твердость и жесткость. В экстремальных для себя условиях они находили невидимый (и неведомый даже для них самих) стержень, тогда как натуры по тестам — целостные, нордические, выдержанные — опускали руки в самые ответственные моменты. Когда психолог три раза провалил тестирование, неожиданно выяснилось, что боль — лучший показатель. Тот, кто терпит боль, пусть и с ругательствами, пошлыми шутками, — тот, как правило, выдержит и весь курс.

Первым этот факт отметил именно Коптев, поэтому по окончании медосмотра Лукин наведывался в его кабинет, где подробно расспрашивал о прошедшей процедуре.

— Не знаю, где их в этот раз набрали, они как на подбор, — сказал Коптев, делая записи в журнал. — Вопросы могут появиться к тому патлатому пареньку, — Коптев взглянул на список. — Тридцать четвертый номер, Антон Морозов. Мне кажется, он может сойти с дистанции. А еще дамочка в черном бюстгальтере… с татуировкой на спине в виде парящего Иисуса. Антонина Федоренко, номер шесть. Я как увидел это, чуть шприц не выронил от испуга — натурально, цветной Иисус, как настоящий. И как колоть, скажите пожалуйста.

Лукин знал, что несмотря на высшее медицинское образование, блестящие знания в области физиологии, Коптев был глубоко верующим человеком и посещал какую-то церковь в городе, где с другими верующими восхвалял Господа, пел песни, танцевал, а еще, чего Лукин не совсем одобрял — ходил по улицам и квартирам, раздавая книжечки и тонкие журналы с вечными вопросами и якобы ответами на них.

«Вы не знаете, откуда вокруг вас столько жестокости? Почему Господь допускает все это и вам кажется, будто Он не знает о ваших нуждах и чаяниях? Не видит ваших страданий? Вы заблуждаетесь. Он все видит и путь Его лежит к сердцу каждого. Приходите по четвергам в Церковь Судного Дня и мы ответим на все ваши вопросы».

Пока подчиненные исправно выполняли свои обязанности, Лукин не считал себя вправе влезать в личную жизнь каждого из них: в конце концов, благодаря Коптеву и его процедуре отсеивались слабые звенья, выбытие которых на любой стадии эксперимента могло провалить итоговый результат тестирования. Если отсеивалось больше десяти процентов группы, тестирование признавалось несостоявшимся. Что в свою очередь грозило миллионами долларов убытков, гневом акционеров, чиновников Минздрава и других могущественных организаций, от которых напрямую зависело существование института.

Гнев серых кардиналов фармацевтического бизнеса, этих никому не известных крестных отцов индустрии в полном смысле этого слова также не предвещал ничего хорошего — даже Трошин предпочитал о них помалкивать. Когда речь шла о выполнении обязательства, он обычно говорил — «интересы других частных лиц», при этом выражение его лица менялось, будто перед собой он видел посланников ада на земле. Ходили слухи, что прошлый директор института плохо кончил именно из-за пренебрежения интересами этих самых «других частных лиц».

— Вы же знаете, что… у нас тут отец той самой девочки… — сказал Коптев. — Если это ваша инициатива, Илья Александрович, могу лишь высказать восхищение как ученый и специалист. — Смелый и очень важный для нас эксперимент, который, я уверен, прольет свет на… то происшествие. Мы же так и не обнаружили причину неудачи.

Лукину, конечно, была приятна похвала Коптева, потому что он самолично взял на себя ответственность и в последний момент упросил редактора городского портала, где работал Лосев, поговорить с журналистом, убедить его участвовать в тестировании. Вряд ли Лукин смог бы сам это сделать.

— Я узнал, что он сильно пьет… и подумал, что… возможно, его присутствие помогло бы нам разобраться, что же случилось на самом деле. Его генная карта, индивидуальные особенности. И он сам, может быть…

— …понял, что не все еще потеряно, — сказал Коптев. — Ибо по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше.

Лукин посмотрел на подчиненного.

— Что-то такое я и имел ввиду, — неожиданно сказал он.

— Второе послание к Коринфянам, стих первый, — сказал Коптев. — По правде говоря, я не знаю, что он чувствует. Не дай Бог перенести такое. Ходят слухи, его жена была против прививки, но он в последний момент… подписал-таки разрешение. Представляете? — Он покачал головой.

— Как думаете, он справится?

Коптев пожал плечами, посмотрел в окно, где заходящее солнце тонуло в верхушках роскошных сосен. Сентябрь только начинался, но месяц пролетит быстро, придут холода, снег покроет все вокруг и начнется настоящая, безумная работа на пределе сил.

— Он же не знает, что попал сюда не собственной воле? Он думает, что сам принял решение.

— А разве это не так?

Коптев усмехнулся.

— Нам всегда кажется, что решение принимаем мы сами, тогда как на деле же — все давно решено кем-то свыше. Вы за него все решили.

Лукин поежился. Коптев с его цитатами из Библии, оказывающимися точными, словно специально написанными именно для этого момента, горящими, пылающими, источающими самую суть — порой вызывал в нем суеверный страх.