Замороженный мир

– Испортили-таки? Кстати, это был подарок Гамова! Какая-то уникальная ткань. Она и дышит, и влагу выпускает, и чуть ли не ножками спортсмена шевелит. С тех пор как Гамов сообразил, что Рина моя дочь, он мне постоянно делает подарки. С чего бы это?

Слегка обиженный тем, что Долбушин не поддержал его игры в секретики, Дионисий Тигранович с грустью потрогал неровно отрезанные брючины:

– Простите, Альберт! Я не подозревал, что костюм вам так дорог! А Женечка мудр не по годам. Девушки переменчивы – отцы постоянны… А что Риночка? Как она?

Дионисий Тигранович был последним, с кем Долбушин стал бы обсуждать Рину. Он слишком хорошо знал старичка. Вначале тот обсудит Рину с ним, поцокает язычком, поохает, потом не менее сочувственно обсудит все с Гаем, потом, как пчелка, перелетающая с цветочка на цветочек, отправится к Тиллю, который тоже в конце концов родитель двух прекрасных сыновей, до сих пор еще не женатых.

– Так кто убил ваших магов и берсерков? Или они между собой чего-то не поделили? – спросил Долбушин.

Дионисий Тигранович перестал высасывать печенье и зарылся носом и губами в свою пустую чашку, скрывшую его лицо до глаз. Долбушин понял, что он соображает, о чем сказать и о чем умолчать.

– Нет, Альберт! Никаких разборок фортов. Вы ведь слышали, что под Китай-городом находится замурованное древнее хранилище эльбов?

– Это которое искали?

– Оно самое! Я чувствовал, что с ним что-то нечисто. Первошныры ничего так просто не замуровывали! И защиту так просто не ставили. Мы бы только потеряли людей.

– Вы их и так потеряли, – напомнил Долбушин. – Зачем было лезть в замурованное хранилище?

Белдо жалобно заморгал:

– Ну как же… Гаю пришло в голову, что за прошедшие столетия личинки вполне могли дозреть и теперь пожелают поделиться с нами псиосом. Конечно, существовали определенные риски, поэтому я взял с собой берсерков и лучших боевых магов.

Долбушин взглянул на Белдо с удивлением. Старичок открылся перед ним с неожиданной стороны.

– И вы согласились? Просто так отправились в Подземье требовать у личинок эльбов арендную плату за тот каменный гроб, в который их когда-то замуровали?

Старичок неуютно пошевелился.

– Как бы я отказал Гаю?.. – залепетал он. – И потом… ведь эльбы не люди. Друзья, враги, месть – это все наши категории. Эльбов нельзя просчитать до конца. Их цивилизация слишком древняя.

– И что же было потом?

– Ужасно, Альберт, ужасно! Защита отмыкалась только шныровской нерпью, причем нужен был череп со стрелой! Чернава догадалась использовать Фиа! Она напугала ее, и, как мы и надеялись, бедная девочка помчалась за помощью к Сашке! Почувствовав, что Сашка снял защиту, я поспешил вниз с Чернавой, Лиа и берсерками! Берсеркам пришлось немало попыхтеть, чтобы сломать стену. Только у двоих топоры подходили для такой работы, а лом был всего один.

Долбушин представил, как берсерки, мешая друг другу и теснясь, пускают в ход топоры.

– Когда стена рухнула, вперед пошли Чернава, Лиа и берсерки. А мы с Фиа замыкали!

– Разве место полководца не впереди его войска? – поинтересовался Долбушин.

Белдо даже не попытался смутиться:

– Вы бы тоже испугались, Альберт! Зловещее место! Тоннель вывел нас в сводчатый зал. Там был огромный камень. Всей нашей совместной магии хватило лишь на то, чтобы чуть сдвинуть его с места и открыть узкую щель, в которую едва можно было протиснуться. Первой внутрь нырнула Чернава. За ней Лиа, а с ними я отправил берсерков! А потом мы с Фиа услышали ужасные крики! Вы не можете себе представить, что это были за крики! Что-то догоняло их и убивало одного за другим! Наружу вырвалась одна Чернава! Но видели бы вы ее раны, Альберт! Ее словно выжгли и высосали одновременно!

Старичок закрыл лицо руками. Долбушину это не понравилось, потому что, закрывая лицо, Белдо одновременно прятал от него и глаза.

– Я хочу заглянуть к вам в сознание! Убедиться, что все это правда. Снимите защиту! – попросил Долбушин.

– Вы с ума сошли?! Никогда! – взволновался Белдо.

– Не волнуйтесь! Всех ваших секретов мне не узнать. Объем хранимой в вашем мозгу информации слишком велик. Представьте, что при мне вы на пять секунд приоткрыли чемодан с личными письмами и достали оттуда одно. Ясно, что я не успел бы прочитать другие.

Дионисий Тигранович облизнул губы, что-то про себя просчитывая:

– Так и быть. Заглядывайте! Я прекрасно знаю, что человеческий мозг похож на библиотеку, по которой ночью с тусклой свечкой в руке шаркает тапками усталый библиотекарь.

Белдо убрал руки, повернул к Долбушину маленькое личико и распахнул глаза, ставшие вдруг непривычно огромными. С ощущением человека, шагающего с мола в холодное, полное медуз море, Долбушин нырнул в его зрачки. Помчался по узким переходам сознания с множеством запертых от него дверей. Изредка ему попадались трехколесные велосипеды, тазы с бельем и дважды или трижды – спящая в кресле старая женщина: видимо, совсем уже что-то из детства, что старичок и спрятать поленился. Наконец впереди забрезжил свет. Перешагивая через пыльные ящики и заскотченные коробки, в которых, судя по всему, хранилось школьное образование Белдо, Долбушин прорвался к освещенной двери и заглянул.

И сразу же перестал быть собой, из зрителя превратившись в участника событий. Увидел узкий, оплывающий глиной ход. Толстые раскисшие бревна, поддерживающие ненадежные своды. А вот и сам Белдо – жмется снаружи к огромному камню. Долбушин не видит его – он сам теперь и есть Белдо, слился с ним воедино. Глава форта чувствует влагу стены, о которую опирается ладонями. Теперь это и его ладони.

Долбушин жадно слушает с ним вместе. Чернава, Лиа и посланные вперед берсерки негромко переговариваются. Внезапно раздается крик – еще полувопросительный. Тому, кто кричит, неловко. Он еще не уверен, есть ли повод, не обмануло ли зрение, не засмеют ли его потом, что он запаниковал.

Новые крики – теперь уже полные паники. Лиа и Чернава выпускают атакующие молнии. Молнии врезаются во что-то мягкое, слышны шипение и вонь. Дальше все сливается: шарканье бегущих ног, шум потасовки, испуганный вопль. Уцелевшие пытаются протиснуться в узкую щель, в панике убивая друг друга. Все перекрывает новый причмокивающий звук. Невероятно противный, точно насос работает в засоренной раковине. Этот хлюпающий звук заполняет собой весь зал. Крик раненого обрывается негромким хлопком и хлюпом. Фиа, стоящая рядом с Белдо, поворачивается и в панике мчится прочь. Белдо хочет последовать за ней, но из пролома ему на руки вываливается Чернава. Что-то раскаленное пронизало ее плоть насквозь, опалило жаром, перемазало слизью – но она еще жива.

– Что это было, Чернава? – кричит Белдо.

– Не знаю… Очень больно. Не бросайте меня! – шепчет Чернава.

Белдо бережно сажает ее, прислоняет спиной к камню.

– Сейчас, Чернавочка… сейчас… я быстренько! – бормочет он, а сам все пятится, пятится – и вот уже бежит, спотыкаясь, по ступенькам. Долбушин, слившийся с ним воедино, убегает вместе с тем, чьими глазами глядит. Вслед же им несется шепот – последний шепот ведьмы, не заглушенный даже многими метрами земли:

– Будь ты проклят, Дионисий! Я попала к тебе в форт глупой девчонкой, сбежавшей из ШНыра! Знай: то, что убило нас, придет и за тобой!


Старичок беспокойно завозился, и Долбушина вышвырнуло из чужого сознания.

– Вы бросили ее. Она была еще жива! – сказал Долбушин, массируя налившиеся болью виски.

Белдо не оправдывался:

– Вы же сами все видели! Я не мог рисковать. А если бы то, что их прикончило, вырвалось наружу? У Чернавы не было руки, в теле оплавленная дыра – а она жила и даже говорила! Ах, Альберт, прошу вас, не бросайте меня! Я должен ехать к Гаю! Поедем вместе! Все равно он вас вызовет!

Вскоре главы фортов уже сидели в машине, и Андрей гнал автомобиль по пустым улицам. Долбушин сидел с ним рядом. Белдо на заднем сиденье требовал по телефону у Кеши Тилля, чтобы тот немедленно разбудил отца. Кеша вел себя как истинный Тилль, то есть пытался показаться тупее и непонятливее, чем был на самом деле, что ему с успехом удавалось.

Долбушин смотрел на мелькавшие фонари и думал, что в воспоминаниях, которые Белдо ему великодушно предоставил, был тщательно выстрижен один кусочек. Небольшой, старательно затертый фрагмент относился к тому отрезку времени, когда Дионисий Тигранович, подхватив рухнувшую на него Чернаву, мельком заглянул в пролом стены.





Глава пятая

Место, где не растут сосны




Каждый человек застревает на чем-то одном, пустяковом для остальных, но не пустяковом для него самого. Другие же смотрят на него с недоумением. Им кажется, что он издевается, когда говорит, что не может встать в восемь утра, или перестать орать, или услышать с первого раза простую просьбу, или не ныть, или подобрать с пола и донести до корзины чужой фантик, или понять, что он не один в мире. Иногда целая жизнь уходит на то, чтобы усвоить какую-то простую истину, которая другому дана изначально. Зато этот другой застревает на чем-то своем, через что легко перешагивает тот первый, что орет и не встает по утрам.

Из дневника невернувшегося шныра



Мокша и Митяй стоят под дощатым навесом. Дождь идет тяжело, ровно, монотонно. Он не хлещет, не накрапывает, не моросит – он работает. Близкую реку едва видно: она отрезана сплошной стеной. Воды ее кипят, и над ними поднимается светлый туман.

– Прям в реку бы нырнуть и от дождя спастись! – говорит Мокша и смеется. Ему действительно кажется, что в воде сейчас суше, чем под навесом.

– Эх! Мука подмокла! – отзывается Митяй, грустно глядя на тяжелый мешок, стоящий у его ног.

– Матрена что-нибудь напечет! – легкомысленно обещает Мокша.

– Разом из трех пудов? Это всему ШНыру на месяц было!

– Мы не виноваты, что дождь ливанул! А Матрена – она что-нибудь придумает! – повторяет Мокша. Он легко перегружает свою работу на других, а фраза «мы не виноваты» снимает ответственность.

Снаружи навеса бродят два пега: Игрунья и Ширяй. Игрунья ходит понуро, неуютно прядет ушами, мокнет и фыркает, когда дождь затекает ей в ноздри. Ширяй же раскинул крылья и с явным удовольствием подставляет их дождю. С рассуждением подставляет, наклонно, чтобы дождь обмывал перья. Его крылья так огромны, что Митяй даже выскакивал пару раз из-под навеса, проверяя, пробивает крылья дождем насквозь или нет.

– Что твой Горшеня? Нашел ему тулуп? – спрашивает Мокша.

– Да нет, – с сожалением отвечает Митяй. – Хотел ему свой старый отдать, да пузо у него неохватное. А без тулупа смешной он, важности ему не хватает. Палки, горшок да котел.

Митяй доделал Горшеню совсем недавно. Долго с ним провозился. Вначале с котлом много мороки было. То меди мало оказалось, то литье с раковинами, то печь у Митяя от жара расселась. Пришлось Мещерю Губастого на помощь призывать и много чего от него выслушивать. Мещеря мастер умелый, но такой кропотливый, что намаешься с ним. И потом: котлы отливать – дело не кузнечное. Тут рука особая нужна.

И Митяй, и Мещеря опыта поначалу не имели. Начинали по-простому, как монголы свои походные котлы отливают. Потом лишь сообразили, что так хорошего литья не получишь. Поначалу нужен глиняный болван, а на него уже нанести восковую рубашку. И чтобы все это вращалось – иначе никак.

С горшком-головой было попроще. Но и здесь пришлось повозиться. Чем больше горшок – тем больше возни при обжиге. В печь не лезет, никуда не лезет, а наружным обжигом – мало того что дров целый лес изведешь, так и жара не хватит. Уж и в яме его Митяй обжигал, и в земле печь прорывал, и чего только не перепробовал. А ведь надо было еще, чтобы горшок откидывался. А значит, нужна дверная петля. А как ее на глине закрепишь? Вмазывать? На клей рыбий сажать? Ох горюшко! Думай, голова, думу! Думай!

В общем, столько времени провозился Митяй, что и сам не поверил, когда, закрепив последнюю пуговицу, отошел от Горшени на шаг, а тот вдруг распахнул рот и произнес:

– Я Горшеня – голова глиняная, пузо голодное! Я тебя съем!

И тогда даже не о чуде Митяй подумал, что вот глина ожила, – чудо он принял как должное, как и двушку раньше просто принимал, а о том, что ноги-оглобли на колесные ступицы сажать надо. Иначе никакого дегтя не напасешься. От быстрого движения станут оглобли гореть да истираться.

Теперь Горшеня готов. Смешной, голенастый, с руками-коромыслами и ногами-оглоблями, он носится по ШНыру. Поймать его невозможно. Через баньку в два прыжка переносится. В землю упрется, другой шаг на крыше, у трубы, а третий уже в бурьяне – поди поймай! Маланью глотает, Ивашку глотает, Носко глотает. Кика Златовласый до того любит в котле сидеть, что уж и подушку там себе припас. Теперь как работу на него какую навесят – он сразу бежит к Горшене.

– Ой-ой-ой! – кричит. – Ой, боюсь! Ой, не поймаешь!

Горшеня его, конечно, немедленно глотает, и Кика в котле преспокойно укладывается спать.

А вот Фаддей Ногата терпеть не может, когда его глотают. У него всегда дел невпроворот, некогда в брюхе медном сидеть. До того Горшеня бедного Фаддея довел, что тот теперь без шеста из избы не выходит. Знает, что пока у него шест в руках, Горшене его в горшок свой не протолкнуть.

А дождь все льет. Митяй подходит к краю навеса и, щурясь, чтобы в глаза не попадали капли, ловит в рот сбегающую дождевую струйку.

– Вкусно? – спрашивает Мокша.

– Вкуснее не бывает! – счастливо щурясь, отвечает Митяй.

Мокша, подражая ему, тоже ловит струйку губами, но дождь безвкусный и пахнет прелым деревом. Мокша разочарован. С Митяем вечно так. Присядет на тропинке и что-то разглядывает: «Чудо какое!» Подойдешь – а там паутинка какая-нибудь на ежевике, а в ней две капли росы блестят.