Вторая жизнь Уве

Уве вопросительно взглянул на отца. Тот стоял с невозмутимым видом. Уве изобразил такой же.

Тетке оставалось только принять это как ответ.

— Мало кто решился бы вернуть эдакую прорву денег, — улыбнулась она Уве.

— Мало кто знает, что такое совесть, — отбрил ее отец, взял сына за руку, резко развернулся и пошел обратно на работу.

Они прошли метров двести вдоль железной дороги, когда Уве, кашлянув, осмелился спросить отца, почему тот ничего не рассказал про портфель и Тома.

— Мы не из тех, кто закладывает других, — ответил отец.

Уве кивнул. Дальше пошли молча.

— Я хотел взять деньги себе, — наконец прошептал Уве и крепко сжал отцовскую ладонь, словно боялся, что тот бросит его руку.

— Знаю, — сказал отец, еще плотнее сжимая его ладонь.

— Просто я знал, что ты вернул бы кошелек, а такой, как Том, — не вернул бы, — сказал Уве.

Отец кивнул. И больше о том не говорили.

Принадлежи Уве к числу людей, рефлексирующих над тем, как да почему они стали такими, какими стали, вероятно, он констатировал бы, что именно в тот день усвоил, что поступать надо по совести. Впрочем, Уве не сильно углублялся в подобные размышления. Помнил только, что в тот день решил и дальше быть как отец, да и все тут.



Отца не стало, когда Уве едва пошел семнадцатый год. Задавило шальным вагоном. Всего наследства только и было, что старенький «сааб», покосившаяся халупа в двух десятках километров от города да пузатые отцовы часы. Уве не может толком объяснить, что случилось с ним в тот день. Просто радость покинула его. На долгие годы.

Пастор на кладбище стал уговаривать Уве перейти в приют, но тут же получил отповедь — Уве и мысли не допускал, чтоб жить на подаяние: не так воспитан. Заодно Уве объявил пастору, чтоб тот не держал за ним места на церковной скамье — в обозримом будущем Уве не станет ходить на воскресные службы. Не то чтобы он разуверился в Боге, просто, по его мнению, Господь в данном случае поступил как-то по-свински.

На другой день Уве направился в железнодорожную контору, где получал зарплату отец. Тетки из бухгалтерии никак не могли понять паренька, силившегося втолковать им, что отец умер шестнадцатого. Стало быть, сами понимаете, не стоит ждать, что покойник доработает оставшиеся две недели этого месяца. А так как получку отцу выдали вперед, Уве хотел вернуть сумму за неотработанное время.

Тетки робко попросили его покамест посидеть, обождать, Уве согласился. Через четверть часа в контору вошел директор и увидел на стуле в коридоре чудного паренька, принесшего в конверте зарплату погибшего отца. Директор сразу смекнул, что это за паренек. Убедившись, что мальчишка наотрез отказывается оставить себе деньги, по его мнению еще не отработанные отцом, директор не выдумал ничего лучше, как предложить пареньку доработать остаток месяца за отца. Такое предложение Уве устроило: учителям он сообщил, что будет отсутствовать ближайшие две недели. В школу он больше не вернулся.



Он проработал на железной дороге пять лет. И однажды утром встретил ее. И засмеялся — впервые с того дня, как умер отец. Отныне жизнь его пошла совсем по-другому.

Уве, по общему мнению, видел все в черно-белом цвете. Она раскрасила его мир. Дала ему остальные краски.





6. Уве и велосипед, который должен знать свое место





На самом деле Уве просто хочется спокойно умереть. Разве он многого просит? Отнюдь. Наверное, лучше было бы уйти тогда — полгода назад. Сразу, как ее схоронил. Сейчас он с этим не спорит. Но тогда решил, что никак нельзя. Из-за работы, будь она неладна. Это что ж будет, коли один, другой, третий, вместо того чтоб трудиться, начнут накладывать на себя руки почем зря?

Итак, жена умерла в пятницу, схоронил ее Уве в воскресенье, а уже в понедельник явился на работу. Как штык. Прошло шесть месяцев, и тут в понедельник, здрасте пожалуйста, приходит начальство и говорит, что предпочло не откладывать дело до пятницы, чтобы не «испортить Уве выходные». Так что уже во вторник он смазывал пропиткой столешницу.

И вот к полудню давешнего понедельника закончил последние приготовления. Обратился в похоронное бюро, купил место на кладбище, поближе к жене. Позвонил адвокату, написал прощальное письмо с пошаговыми инструкциями, вложил его в конверт с важными квитанциями, договором купли-продажи на дом и паспортом техобслуживания «сааба». Сунул конверт во внутренний карман пиджака. Выкрутил все лампочки, оплатил все счета. Кредитов он не брал. Долгов не имел. Убирать за ним не придется, сам похлопотал. Помыл кофейную чашку и отказался от подписки на газету. Пора.

И вот он сидит в «саабе», глядя сквозь открытые ворота гаража, и думает: ну, теперь главное — помереть спокойно. Если не помешают соседи, можно отправиться на тот свет нынче же днем.

В гаражном проеме виднеется заплывший жиром сосед — стоит на парковке. Не то чтобы Уве недолюбливал толстяков. Нисколечко. Каждый волен быть таким, каким хочет. Просто Уве никак не мог взять в толк, как им это удается. Это ж сколько надо лопать, чтобы фактически удвоиться? Можно ли нагулять такие мяса, если к этому нарочно не прилагать усилий, задается вопросом Уве.

Толстяк замечает Уве. Приветливо машет. Уве сдержанно кивает в ответ. Юноша, остановившись, продолжает махать так энергично, что сиськи колыхаются под футболкой. Уве твердит, что не знает другого такого, кто может в одну харю стрескать ведро чипсов. Что ты, куда ему, вечно возражает жена.

Вернее, возражала. Вечно возражала.

Ей нравился этот упитанный соседский юноша. Когда его мать умерла, жена Уве стала раз в неделю носить ему коробки с обедами. А то что же, он совсем отвыкнет от домашней еды. Да ему что ни дай, все одно, с коробкой сожрет, вставлял Уве, видя, что контейнеры пропадают с концами. Тут жена обычно перебивала: «Может, хватит?» На том и кончали разговор.

Дождавшись, пока пожиратель контейнеров скроется из виду, Уве выходит из «сааба». Трижды дергает за ручку. Запирает ворота. Трижды дергает за ручку. Идет по дорожке между домами. Останавливается у велосипедного сарая. К его стене прислонен велосипед. Опять?! Прямо под знаком, запрещающим ставить тут велосипеды?

Уве берет велосипед. Переднее колесо спущено. Уве открывает сарай и аккуратно ставит велосипед в ряд с остальными. Запирает дверь, трижды дергает замок, как вдруг ломающийся голос орет ему в ухо:

— Блин! Вы чё делаете?

Уве разворачивается и видит в двух шагах от себя какого-то сопляка.


— Ставлю велосипед на место.

Сопляку лет восемнадцать, решает Уве, приглядевшись повнимательней. Пожалуй, скорее шкет, чем сопляк.

— Не имеете права! — протестует шкет.

— Еще как имею.

— Да я починить его хотел! — выдыхает парень, голос его срывается на визг, как старый патефон.

— Это дамский велосипед, — замечает Уве.

— Ну да, и чё? — нетерпеливо соглашается шкет, будто тут нет ничего такого.

— Стало быть, не твой, — подводит итог Уве.

— Ну, бли-и-ин, — закатывает глаза шкет.

— Вот так вот, — говорит Уве и сует руки в карманы, как бы показывая, что вопрос закрыт.

Оба выжидающе смотрят друг на друга. Шкет всем своим видом выражает сомнение в адекватности Уве. Взгляд Уве свидетельствует: шкет — только лишний перевод кислорода. Тут Уве замечает позади шкета другого такого же. Только еще более тощего и с черными разводами под глазами. Второй шкет тихонько тянет первого за куртку и мямлит что-то вроде «да ладно тебе, не связывайся». Первый упрямо лягает снег. Словно снег виноват.

— Это девушки моей, — выдавливает наконец.

Не с возмущением, скорее обреченно. Большущие кеды, точно на вырост, куцые джинсы, примечает Уве. Олимпийка натянута на подбородок, от холода. Бледно-зеленоватая кожа, подернутая пушком и усеянная угрями. Слипшийся вихор, будто мальца тащили за волосья из бочки с клеем.

— И где же она живет? — интересуется Уве.

Негнущейся рукой, точно парализованной усыпляющим патроном, шкет показывает на крайний дом на улочке. Тот, где коммунисты с дочками живут. Которые затеяли всю петрушку с сортировкой мусора. Уве кивает:

— Вот пусть она сама придет и возьмет его из сарая.

Он демонстративно стучит пальцем по знаку, запрещающему приставлять велосипеды к сараю. После чего разворачивается и идет восвояси.

— Старый хрен! Каз-зёл! — кричит ему шкет вдогонку.

— Тише ты, — затыкает ему рот дружок с черными разводами вокруг глаз.

Уве не отвечает.

Он идет мимо знака, категорически запрещающего движение машин по территории поселка. Того самого знака, который в упор не разглядела беременная соседка. Хотя Уве ясно как день: не заметить было невозможно. Уве ли не знать — он же сам этот знак устанавливал. С досадой он идет дальше, по узкой дорожке между домами, печатая каждый шаг так, что со стороны можно подумать: чудак утаптывает асфальт. Что ли мало у нас во дворе придурков, вздыхает Уве. Превратили поселок черт-те во что, в ухаб на дороге прогресса. Пижон на «ауди» и его бледная немочь — из дома наискосок, на краю — коммунисты с пигалицами-дочками: волосы ярко-рыжие, шорты поверх легинсов, рожи размалеваны, что твой енот наоборот. Да они, кажется, в Таиланде сейчас отдыхают. Ладно, без разницы.

А парень в соседнем доме — четверть века от роду и четверть тонны весу! Еще и волосья отрастил, как баба, и носит все не пойми какие майчонки. Раньше с матерью жил, третий год как померла. Зовут, кажись, Йимми, жена вроде говорила. Чем живет, бог весть: может, уголовник. А может, ветчину дегустирует.

В крайнем доме на стороне Уве живут Руне с супругой. Не хочется называть его врагом. Да тут уж ничего не поделаешь — вражина и есть. Именно с Руне все началось, из-за него теперь поселок катится ко всем чертям. Он да супружница его Анита переехали сюда в тот же день, что и Уве с женою. Руне сперва ездил на «вольво», потом, вишь, купил БМВ. Ну о чем с такими говорить, разводит руками Уве.

К тому же именно Руне спланировал тот самый путч — когда Уве погнали из председателей правления. За что боролись, на то и напоролись: счета за электричество заоблачные, велосипеды валяются где ни попадя, а жильцы утюжат двор машинами с прицепом. Несмотря на знаки, категорически запрещающие движение. А ведь Уве предупреждал, да никто не слушал. А тогда он бросил это дело — и больше на собрания ни ногой.

Уве жует губами, словно собираясь сплюнуть, всякий раз, когда в голове его звучат слова «собрание собственников жилья». Словно слова эти похабные.

Не дойдя шагов пятнадцать до разбитого почтового ящика, он вдруг замечает перед своим домом бледную немочь. Та чем-то увлечена, Уве не сразу понимает чем. Мотыляя на шатких каблуках, она остервенело замахивается куда-то поверх его дома. Под ногами у нее снует и тявкает недоразумение — то самое, что обоссало ему всю плитку. Кто знает, может, это и не собака. Так, валенок с глазками.

Бледная немочь орет в сторону дома. Так истошно, что черные очки съезжают на кончик носа. Валенок заливается пуще прежнего. Тетка, видно, вконец спятила, решает Уве, предусмотрительно останавливаясь в нескольких шагах от нее. Тут только до него доходит, к чему вся эта жестикуляция. Тетка кидается камнями. В кошака.

Тот забился в дальний угол за сараем. На шкуре пятнышки крови. Вернее, на остатках шкуры. Валенок скалит зубы. Кошак шипит в ответ.

— Ах, ты еще шипеть на Принца! — ярится бледная немочь, хватает камень с клумбы Уве и швыряет в кота.

Кошак уворачивается. Камень попадает в оконный отлив.

Бледная немочь готовится кинуть новый камень. Уве в два прыжка подскакивает к ней, дышит ей в затылок:

— Ну-ка, кинь еще камень в мой дом — сама вверх тормашками полетишь!

Она поворачивается кругом. Взгляды их скрещиваются. Руки Уве преспокойно лежат в карманах, ее же кулаки пляшут у него под носом, будто отгоняя двух мух величиной с микроволновку. Ни один мускул не дрогнул на лице у Уве — не дождется.

— Эта тварь поцарапала Принца! — Глаза ее вращаются от бешенства.

Уве переводит взгляд на валенок. Собачонка рычит на него. Уве смотрит на кошака — тот сидит под домом драный, весь в крови, но с гордо поднятой головой.

— Да и у него кровь. Выходит, квиты, — заключает Уве.

— Да я урою эту скотину! — выпаливает немочь.

— Если я тебе позволю, — невозмутимо отрезает Уве.