Вторая жизнь Уве

— Клево! — восхищается Йимми.

— Кота задушишь, — говорит Уве.

— Отвянь, Уве, — отвечает Йимми.

Уве поджимает губы в тонкую белую нитку. С досадой пинает носком плинтус. Не совсем понятно, что именно имеет в виду молодой человек, советуя ему «отвянуть», однако абсолютно ясно: совету этому Уве следовать не намерен.

— Он наверняка предпочел бы умереть как-нибудь поприличней: лучше уж на морозе околеть, чем так вот задохнуться.

Круглая физиономия Йимми расплывается в добродушной улыбке.

— Да не загоняйся, Уве! Сам видишь, какой я кабан. Нас, жирных, можно троллить по-всякому, зато, чувак, мы вырабатываем до хренища тепла!

Парване с тревогой посматривает на колышущееся жирное плечо, осторожно прикладывает ладошку к кошачьей морде. Сияет.

— Отогревается потихоньку, — ликует она, победоносно взглянув на Уве.

Уве кивает. Хочет в ответ как-нибудь подколоть ее, но вдруг ловит себя на том, что от слов ее у него камень с души свалился. Не зная, что делать с этим чувством, он поспешно хватается за телевизионный пульт, пытаясь укрыть от глаз Парване свой нежданный душевный порыв.

Не то чтобы он беспокоился за кошака. Просто из-за Сони: вот бы она порадовалась. Вот и все.

— Пойду нагрею воды! — едва вымолвив это, Парване проскальзывает мимо Уве и уже орудует у него на кухне, хлопает дверцами шкафов.

— Ах, леший тебя забери, — ругается Уве и, отшвырнув пульт, кидается вслед за ней.

Вбежав, видит растерянную Парване — та застыла посреди кухни, в руке — его электрочайник. Словно пораженная внезапной догадкой, словно только сейчас дотумкала. Уве впервые видит эту бабу в таком замешательстве, что ей просто нечего сказать. Кухня прибрана, посуда по полочкам, только пылью покрылась вся. Запах застоявшегося кофе, грязь на стыках и повсюду мелочи, оставшиеся от жены Уве. Ее безделушки, украшающие окно, заколка, забытая ею на сосновом столе, на холодильнике под магнитом — записка, написанная ее рукой.

И пол — весь исчерченный следами протекторов. Словно кто-то бессчетно катался туда-сюда на велосипеде. А мойка и плита заметно ниже обычного. Словно изготовлены для ребенка. Парване пялится теперь на них точь-в-точь, как пялится всякий, кто впервые заглянул к Уве. Уве не привыкать. После аварии он сам приспособил кухню. Муниципалитет в помощи, разумеется, отказал — ничего, обошелся своими силами.

Парване словно окаменела. Не глядя на нее, Уве выдергивает чайник из ее простертых рук. Неспешно наполняет водой. Втыкает в розетку.

— Я не знала, Уве… — пристыженно шепчет она.

Уве стоит спиной к ней, ссутулясь над низенькой мойкой. Парване подходит к нему, осторожно трогает за плечо:

— Прости меня, Уве. Правда. Нечего мне было вламываться к тебе на кухню без спросу.

Уве кашляет, кивает, не оборачиваясь. Сколько они так стоят, Уве не знает. Руку Парване с плеча не убирает. Пусть.

Тишину нарушает голос Йимми.

— А похавать есть чё? — кричит он из гостиной.

Плечо Уве выскальзывает из руки Парване. Мотнув головой, он поспешно смахивает что-то со щеки. Идет к холодильнику, все так же не глядя на Парване. Выходит в гостиную, сует Йимми бутерброд с колбасой — тот благодарно кудахчет. Уве становится поодаль, вид печально-серьезный.

— Ну как он? — отрывисто кивает на морду, зажатую под мышкой толстяка.

Капает талая вода, к морде, впрочем, медленно, но верно возвращаются кошачьи черты и расцветка.

— Лучше, чем было, чувак, — ржет толстяк, в один прием заглатывая бутерброд.

Уве критически смотрит на толстяка. Тот покрыт испариной, словно шмат сала, брошенный на банную каменку. Он смотрит на Уве, и во взгляде его вдруг проскакивает какая-то печальная искорка.

— Знаешь… такая… фигня вышла с твоей женой, Уве. Она мне всегда нравилась. И хавчик такой отпадный готовила.

Уве поднимает на толстяка глаза, и впервые за утро в них нет раздражения.

— Да, готовила она… вкусно, — соглашается.

Он отходит к окну, дергает для порядка за ручку. Не поворачиваясь, с нажимом водит пальцем по штапикам. На пороге кухни, обхватив руками пузо, стоит Парване.

— Пущай остается, покуда оттает. А тогда заберешь его, — громко объявляет Уве, локтем указывая в сторону кошака.

Краем глаза замечает, как соседка сощуривается. Словно сидит за игорным столом и пытается угадать козыри соперника. От этого прищура Уве становится не по себе.

— Не, не получится, — говорит она. Потом добавляет: — У девочек… аллергия.

Уве слышит, как она запнулась перед словом «аллергия». С недоверием глядит на ее отражение в стекле. Вместо ответа поворачивается к Йимми.

— Ну, тогда ты возьмешь, — говорит толстяку.

С толстяка пот ручьями, сам весь пятнами пошел, рожа пунцовая, но на кошака смотрит с умилением. Тот уже мало-помалу шевелит огрызком хвоста и только глубже зарывается мордой в сальные закрома под мышками Йимми.


— Хочешь, чтобы я взял котэ? Сорри, чувак, не прокатит. — Йимми пожимает плечами — кошак подскакивает за ними: вверх-вниз, как на американских горках.

— Это почему? — интересуется Уве.

Толстяк, отведя кота чуть в сторону, задирает руку. Кожа под мышкой горит огнем.

— У меня типа тоже аллергия…

Парване, ойкнув, бросается к юноше, отнимает кошака, быстро заворачивает в одеяло.

— В больницу, живо! — кричит.

— Да не пустят меня больше в больницу, — ворчит Уве, не подумав хорошенько.

Скосившись на соседку, понимает, что сейчас кошак полетит в него. Уве опускает глаза и обреченно вздыхает. «Всего-то и хотел — помереть», — думает он про себя, нажимая носком на половицу. Та чуть подается. Уве смотрит на толстяка. Смотрит на кошака. Переводит взор на лужу на полу. Кивает Парване:

— Ладно уж, но только поедем на моей.

Сняв с вешалки куртку, выходит наружу. Через пару секунд просовывает голову в прихожую. Строго глядит на Парване:

— И это, по двору не поеду, потому что запреще…

Она перебивает, затараторив по-персидски. Уве не понимает ни слова, но тирада тем не менее кажется ему слишком театральной. Закутав кошака в одеяло, соседка идет мимо Уве, выходит на заснеженный двор.

— Правила есть правила, вот и весь сказ, — строго кидает Уве вдогонку соседке, которая направляется к гаражам. Та не отвечает.

Уве поворачивается к Йимми. Наказывает:

— А ты надень майку. Иначе на километр тебя к «саабу» не подпущу. Понял?



Парване оплачивает парковку у больницы. Уве предпочитает не спорить.





18. Уве и кот Эрнест





Уве не питал какой-то особой неприязни к этому коту. Отнюдь. Просто не любил их брата в принципе. Никогда не знаешь, какой фортель кошки выкинут в следующий момент, а потому он никогда не доверял им. Особенно таким мордоворотам, как Эрнест, — величиной с мопед. С первого взгляда мудрено даже понять, что за зверь перед вами: то ли кот-переросток, то ли лев-недомерок. И не знаешь наперед: проснешься ли наутро или эта тварь сожрет тебя (а она может, если захочет). Какая уж тут может быть дружба? — такова была жизненная позиция Уве.

Соня же любила Эрнеста безоговорочно, так что Уве научился держать свои резоны при себе. В разговорах он никогда не задевал тех, кого она любила, — уж кому-кому, а ему было прекрасно известно, каково это — полюбиться ей, когда все вокруг только разводят руками в недоумении. А потому они с Эрнестом кое-как притерпелись друг к другу, приноровились ладить между собой (не считая того случая, когда Эрнест цапнул Уве, севшего ему на хвост, мирно покоившийся на табуретке) в те дни, когда Уве бывал в лесной избушке. Ну, или, по крайней мере, старались не мозолить друг другу глаза. Так же общался Уве и с отцом Сони.

И даже если Уве считал, что негоже кошаку, будь он неладен, сидеть на одной табуретке, а хвост положить на другую, с безобразием этим приходилось мириться. Ради Сони.

Рыбачить Уве так и не научился. Зато за две осени, минувшие с той поры, как Соня привела его в лесную избушку, крыша не протекла ни разу — впервые за время существования дома. И грузовик заводился, стоило только повернуть ключ. Сонин отец, понятно, не расточал ему за это благодарностей. Однако ни разу не обозвал Уве «городским». Что в данном случае служило знаком чуть ли не наивысшего расположения.



Так минули две весны. И два лета. А на третье, холодной июньской ночью, старик скончался. Никогда еще Уве не видел, чтобы кто-то рыдал так безутешно, как рыдала Соня. Первые дни почти не вставала с постели. Уве, даром что столько смертей повидал на своем веку, и тот не знал, как быть со столь неутешным горем, а потому просто неприкаянно бродил по кухне, пристроенной к лесной избушке. Зашел пастор из деревенской церкви, поговорили насчет похорон.

— Справный был мужик, — коротко сказал священник и показал на висящую на стене фотографию, на которой старик сидел с Соней.

Уве кивнул. Да и что бы он мог прибавить? А потому вышел во двор — посмотреть, не надо ли чего в грузовике подкрутить.

На четвертый день Соня встала с постели и принялась мести избу — да с таким остервенением, что Уве старался не попадаться ей на глаза — так всякий благоразумный человек прячется от надвигающегося смерча. Он целыми днями пропадал во дворе, выискивая себе занятия. Поправил дровяной сарай, завалившийся от весенних бурь. Потом несколько дней колол дрова, пока не набил сарай под самую крышу. Косил траву. Обкорнал ветки, залезшие из лесу на участок. Вечером шестого дня позвонили из бакалейной лавки.

Вслух все, конечно, сказали, мол, несчастный случай. Однако никто из знавших Эрнеста в жизни не поверил бы, что этот кот мог угодить под колеса случайно. На то оно и живое существо: каких только глупостей не наделает с горя.

Ночными проселками Уве мчал так, как ни до, ни после того. Всю дорогу Соня держала здоровенную башку Эрнеста в своих ладошках. Когда добрались до ветеринара, кот еще дышал, но раны были слишком велики, и слишком много крови он потерял.

Два часа она сидела подле него на коленях в операционной, а тогда поцеловала в мощный лоб, шепнув: «Прощай, котик, любимый мой Эрнестик!» И добавила — слова эти выплыли из ее уст, словно укутанные облачком: «И ты, папочка, любимый мой, прощай!»

И тут кот закрыл глаза и умер.

А Соня, выйдя из лечебницы, уткнулась лбом в широкую грудь Уве.

— Я так тоскую, милый! Словно у меня сердце вынули из груди.

Долгонько стояли они так, держа друг дружку за руки. Наконец она подняла на него глаза, сказала очень серьезно: