Вторая жизнь Уве

— Тогда кто?

Уве безмолвствует.

— Отвечай на вопрос! — потребовал директор.

Уве поднимает глаза. Выпрямляется.

— Я не из тех, кто закладывает других, — был его ответ.

Тихо стало в кабинете, немало утекло минут, прежде чем владелец «опеля» продолжил:

— Но, Уве, ты пойми… Если ты не скажешь, кто украл, если найдется свидетель, а то и несколько, которые скажут, что украл ты, а? Нам тогда придется думать, что это был ты, — сказал владелец «опеля» (куда девалась приветливая улыбка).

Уве кивнул. Однако ничего не сказал. Директор пытался прочитать правду по его глазам — словно за карточным столом вычислял, блефует ли соперник. Уве бровью не повел. Директор с досадой сказал:

— Ладно, ступай пока.

И Уве ушел.

Четвертью часа раньше Том, вызванный на директорский ковер, с ходу свалил всю вину на Уве. После обеда отыскались два молодых рабочих из смены Тома и с ретивостью салаг, желающих выслужиться перед старичком, стали кричать, что своими глазами видели, как Уве очистил кассу. Скажи Уве хоть слово против Тома, оно перевесило бы слова Тома. Но Уве ответил на слова молчанием. И потому на следующее утро бригадир велел ему забрать вещи из шкафчика и идти в контору.

Когда он выходил из раздевалки, Том на пороге стал глумиться над ним.

— Мазурик! Мазурик! — шипел он.

Уве прошел мимо, не поднимая глаз.

— Вор! Вор! Вор! — подтянул громко, на всю раздевалку, молодой подпевала, лжесвидетельствовавший против Уве, пока один из стариков, знавших отца Уве, не осадил его, отвесив хорошую затрещину.

— ВОРЮГА! — театрально завопил Том, так пронзительно, что слово это еще несколько дней звенело в голове Уве.

Не оборачиваясь, Уве выскочил на вечерний воздух. Глубоко вдохнул. Он был вне себя. Но не то задело, что назвали вором. Людям его породы мало дела до того, что про них говорят. Нет, ему было стыдно потерять работу, на которую отец положил всю свою жизнь, и стыд этот раскаленным шкворнем жег ему душу.

По пути в контору, куда он направился с ворохом своих спецовок, у Уве было время поразмыслить над собственной судьбой. Ему жаль было уходить. Нормальные задания, нормальный инструмент, стоящая работа. Уве решил для себя: когда полиция надлежащим образом разберется с этой кражей, он подастся в края, где можно сыскать такую же работу. Может статься, придется ехать к черту на рога, прикидывал он. Вероятно также, понадобится немалый срок, прежде чем эта уголовная история подзабудется и не станет никого пугать. Благо здесь его ничто не держит. Да и вообще нигде на свете, вдруг осознал Уве. Ладно, зато не стал стукачом. Уве надеялся, что за это отец простит ему потерю работы, когда они встретятся вновь.

Так он просидел в коридоре на стуле почти сорок минут. Наконец к нему вышла пожилая секретарша в строгой черной юбке и квадратных очках и пригласила в кабинет. Притворила за ним дверь. Уве остался один на один с директором, как был — со спецовками под мышкой. Директор сидел за письменным столом, сцепив пальцы в замок. Оба молча изучали друг друга долго-предолго — хоть картину с каждого пиши да вешай в музей.

— Деньги украл Том, так? — сказал директор.

Это был не вопрос. Скорее констатация факта. Уве не ответил. Директор кивнул.

— Но мужики из вашего рода не закладывают других, так?

И это был не вопрос. И Уве снова ничего не сказал. Только чуть выпрямился на словах «мужики из вашего рода».

Директор опять кивнул. Нацепил на нос очки и, зарывшись в кипу бумаг, принялся что-то строчить. Уве, вытянувшись перед ним во фрунт, на полном серьезе решил, что директор, вероятно, забыл про него. Тогда он тихонько кашлянул. Директор оторвался от бумаг:

— А?

— Мужчину судят по делам его. А не по словам, — вымолвил Уве.

Директор изумился. Паренек за один раз сказал больше слов, чем за два года с тех пор, как поступил на железную дорогу. Уве и сам недоумевал, откуда взялись эти слова. Просто почувствовал, что должен сказать их.

Директор снова уткнулся в бумаги. Написал на одной что-то. Протянул Уве. Велел расписаться. Пояснил:

— Тут сказано, что ты уходишь по собственному желанию.

Уве подписал. Распрямился, на лице написана непреклонность.

— Зовите их, я готов.

— Кого их? — не понял директор.

— Полицейских, кого же, — ответил Уве, складывая руки по швам.

Директор только головой покачал и вернулся к бумагам.

— По-моему, свидетельские показания куда-то запропастились в этой чехарде.

Уве переминался с ноги на ногу, не совсем понимая, что значат эти слова. Директор махнул рукой, не глядя на Уве.

— Ступай!


Уве повернулся. Вышел в коридор. Закрыл за собой дверь. Голова закружилась. Он уже был у парадной двери, когда к нему подбежала секретарша, — Уве слова не успел сказать, как она всучила ему какую-то бумагу.

— Господин директор передает, что вы приняты ночным уборщиком междугородных поездов, завтра утром вам надо явиться к вашему бригадиру, — сухо уведомила она.

Уве уставился на нее. Потом на бумагу. Секретарша наклонилась к нему:

— Господин директор сказал, что вы не взяли чужой бумажник, когда вам было девять. Что он скорее в черта поверит, чем в то, что вы обворовали кассу. Что будет «последней скотиной», если выкинет на улицу сына достойного человека только за то, что сын тоже поступает достойно.

Вот так Уве стал прибираться ночью в поездах и прибирался там два года. А не стань он ночным уборщиком, никогда бы не пришло то утро, когда, возвращаясь со смены, он увидел ее. Ее красные туфельки, золотую брошку и золотисто-каштановые локоны. А ее смех — как забыть ощущение, будто кто-то босыми ножками пробегает по твоему сердцу.

Она любила говорить: «Все пути ведут тебя к твоему предназначению». И для нее в этом определенно что-то было.

А для Уве скорее кто-то.





9. Уве продувает батареи отопления





Говорят, в момент падения мозг соображает быстрее. Словно от внезапного прилива двигательной энергии ум, хочешь не хочешь, начинает работать с такой лихорадочной скоростью, что мир вокруг нас замедляется.

Так и Уве успел подумать о многом. Прежде всего — о батареях.



Всем известно: дело можно делать либо правильно, либо нет. И хотя теперь, по прошествии стольких лет, Уве уж и не скажет, какой вариант считал правильным сам, зато помнит наверняка, что вариант Руне точно никуда не годился, когда они схлестнулись, выбирая систему отопления для жилищного кооператива.

Разумеется, дело было не только в отоплении. Уве и Руне знали друг друга почти сорок лет и не меньше тридцати семи из них жили в ссоре.

По правде сказать, Уве и не помнил, как они разругались. Однако их ссора не была внезапной. Скорее она постепенно складывалась из множества мелких стычек, так что со временем получилась гремучая смесь, детонирующая от каждого сказанного слова: стоило раскрыть рот, как старые обиды оборачивались новым взрывом. И так все продолжалось и продолжалось. Пока совсем не кончилось.

Машины тут вообще-то ни при чем. Правда, у Уве был «сааб». А у Руне — «вольво». Ежу понятно, при таком раскладе долгой дружбе не бывать. И все же поначалу Уве и Руне дружили. Ну, или, скажем, пытались дружить — при их-то характерах. Да и то в основном ради своих половин. Все четверо переехали сюда в один год — Соня с Анитой тотчас же стали не разлей вода — им ли было не спеться, имея таких мужей, как Уве и Руне?

Уве помнит, что по крайней мере в первые годы он старался нормально относиться к Руне — по мере сил. Вдвоем они организовали правление жилтоварищества. Уве стал председателем, Руне — его замом. Вдвоем держали оборону против местной власти, затеявшей рубить лес за домами Уве и Руне, чтобы понавтыкать там еще домов. Власти, конечно, клялись, что планировали застроить этот участок еще много лет назад. С кем другим такая аргументация, может, и прокатила бы, но только не с Уве и Руне. «Ну, все, готовьтесь, гады, к войне!» — прорычал им в трубку Руне. И пошло-поехало. Апелляции и кассации, повестки и сборы подписей, заметки и письма читателей в газетах. Через полтора года чиновники, махнув рукой, перенесли стройку в другое место.

Тем вечером Руне и Уве, собравшись на полянке, пропустили по стопарику виски. Победе своей мужья обрадовались не особо, без энтузиазма отметили их жены. Скорее расстроились, оттого что власти так быстро пошли на попятную. Ведь восемнадцать месяцев этой распри оказались самыми увлекательными в жизни обоих мужчин!

«Неужто нынче никто за принципы свои бороться не хочет?» — удивленно восклицал Руне. «Никто, ни одна сволочь», — отвечал ему Уве.

И они выпили за здоровье своих недостойных врагов.

Разумеется, все это случилось задолго до путча. И до того, как Руне купил БМВ.

«Идиот!» — подумал Уве про Руне в тот день и повторял себе это слово в каждую последующую годовщину этого события. Впрочем, так он думал и во все остальные дни. «Блин, да как тут толком общаться, когда эта бестолочь купила БМВ?» — объяснял Уве Соне, все недоумевавшей, отчего это приятели перестали толком общаться. А Соня закатывала глаза и ворчала: «Нет, ты безнадежен».

Уве, впрочем, безнадежным себя не считал. Просто, по его мнению, вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь и размениваясь ими. Будто постоянство нынче ничего не стоит. Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество — кому оно теперь надобно? Ни Руне, ни другим соседям, ни начальникам с работы. Им только эвээмы подавай — как будто человек научился строить дома только после того, как этот архитектор из бюро, парень в тесной рубашонке, открыл крышку своего ноутбука. Будто Колизей и пирамиды в Гизе строил именно он. Господи, еще в 1889 году Эйфелеву башню смогли поставить, а сейчас, курам на смех, одноэтажный типовой домик начертить не могут, не подзарядив этот свой навороченный телефон.

В нынешнем мире человек устаревает, не успев состариться. Целая страна стоит и рукоплещет тому, что никто больше не умеет работать на совесть. Безудержная овация посредственности.

Никто не способен сам поменять шины. Смонтировать светорегулятор. Положить плитку. Оштукатурить стены. Сдать назад на машине с прицепом. Заполнить декларацию. Все это лишние умения, утратившие свою актуальность. Вот о чем Уве толковал с Руне. А тот возьми и купи БМВ.

Получается, человек «безнадежен» лишь оттого, что видит черту, за которую нельзя переступать. Нет, Уве так не согласен.

Наверняка он теперь уже не вспомнит, с чего началась их свара с Руне. Помнит только ее продолжение. Как ссорились из-за батарей и центрального отопления, из-за мест на парковке и из-за рубки деревьев, из-за уборки снега и из-за стрижки газонов, а еще из-за крысиного яда в пруду у Руне. Больше тридцати пяти лет выходили они из своих одинаковых домов на одинаковые лужайки, разделенные забором, и сверлили друг друга долгим-долгим взглядом. И вдруг все кончилось. Руне занемог. Перестал выходить из дому. Уве даже не знал, где теперь тот БМВ.

И краешком души скучал по старому хрычу. Говорят, когда падаешь, мозг работает быстрее. За долю секунды передумаешь тысячу мыслей. Так и Уве успел подумать о многом за то мгновение, когда отлетела табуретка и он, хватая воздух руками, ухнул вниз… тресь! — брякнулся оземь и бешено затрепыхался. И вот беспомощно валяется на полу и, кажется, уже чуть не целую вечность созерцает крюк, который нерушимым утесом торчит из потолка. Потрясенный, таращится на два длинных куска веревки, разорвавшейся пополам.

Вот ведь общество! Веревку — и ту справить не могут, злится Уве. В сердцах чертыхается, пытаясь расправить ноги. ВЕРЕВКИ разучились вить! Где ж такое видано, а?

Н-да, не стало качества, заключает Уве, вставая. Отряхивается, озирается по углам. Щеки пылают — то ли от гнева, то ли от стыда. Он поглядывает на окно, на задернутые шторы, будто опасаясь, не увидел ли кто.

Такой нынче гребаный век: даже повеситься по-человечески не дадут. Собрав обрывки веревки, Уве несет их на кухню, кидает в мусорное ведро. Сдирает с пола пленку и складывает в икеевский пакет. Укладывает в коробки дрель и сверла, относит их в сарай.

Ненадолго задерживается там, припомнив, как Соня вечно пилила его: приберись да приберись тут. Уве ни в какую. А то он не знает: чуть где освободится уголок, кто-то стремглав побежит в магазин, чтобы забить его очередным барахлом. А теперь уж вовсе некстати прибираться. Теперь уж некому бежать в магазин за барахлом. Прибраться теперь — только понаделать зияющие, ничем не заполненные пустоты. А Уве ненавидит пустоту!

Он подходит к верстаку, берет разводной ключ и пластмассовое ведерко. Идет наружу, запирает сарай, трижды дергает за ручку. Пройдя между домами по дорожке, сворачивает у крайнего почтового ящика, звонит в дверь. Ему открывает Анита. Уве молча смотрит на нее. Видит в глубине дома Руне: сидя в инвалидной коляске, сосед бессмысленно пялится в окно. Одна и осталась у него отрада в последние годы.

— Где там твои батареи? — бурчит Уве.

Анита изумленно улыбается, кивает радостно и растерянно.