Возможная жизнь

– Не знаю. Где, по-твоему, кормится Сэмми Дэвис?

– Он скорее всего питается, как ты, – с утра напихается всякой всячиной, а потом терпит до вечера, пока не вернется домой в Бербанк, а там уж его мама кормит.

– Давай джина тяпнем, – сказала Аня, пробуя ладонью кровать. – Ты не заметил в коридоре автомата со льдом?

– Нет. Хочешь, схожу посмотрю?

– Мне боязно. Как-то тут все на «Психо» смахивает. Будь осторожен, Фредди.

Я прошелся по коридору и ничего не обнаружил. Вернулся в номер, позвонил портье, заказал сэндвичи и лед.

Сэмми Дэвис записал заказ и зачитал его мне:

– Значит, швейцарский сыр с салатом на ржаном хлебе и плавленый на белом с маринованными огурчиками. Кубики льда. Картофельные чипсы. Мороженое будете?

– Нет, спасибо. Вот лимон, это пожалуй.

– Желаете лимон? Ладно, мы будем у вас в десять.

Я положил трубку.

– Он сказал: «Мы будем у вас в десять». Интересно, кто это «мы»?

– Temptations, наверное.

– Если явятся Four факин Tops, я тоже не удивлюсь.

– Это вы так в Лондоне разговариваете? А ну-ка, еще.

– Чтоб я сдох, лапа, кого, по-твоему, они, на хер, пригонят сюда теперь? Лучше скажи тому хмырю, когда он до нас доберется, что ты тетка тертая, можешь в случае чего и по стенке размазать.

Аня, хохоча, повалилась на кровать.

– Дай мне джину, Фред.

– Уверена?

– Ага.

Я плеснул немного джина в стакан матового стекла. Аня отпила, на глазах ее выступили слезы.

– Жуть.

– Я же говорил, подожди.

– Главное – не отступать.

Как я любил ее в ту минуту – сидящую на смятой постели скрестив ноги и продолжающую смеяться, одновременно морщась от джина.



Следующий день был воскресным. Мы исследовали окрестности отеля, нашли всего в получасе ходьбы от него продуктовый магазин и отправились на Венус-Бич, поглазеть на тамошних чудиков. А в понедельник, в десять утра, явились в студию.

У Ларри Бреккера были длинные бесцветные волосы, корректирующие очки, похожие формой на «авиаторы», и усы, закрывающие нижнюю губу. Коротковатые расклешенные джинсы хлопали по сапогам на уровне лодыжек. Он прослушал присланную «Эм-Пи-Ар» ленту с записями Ани, и мы приступили к обсуждению, в каком порядке писать композиции. Ларри считал, что начать лучше с «Дженевив» – вещь сольная и придаст Ане уверенности. У стены студии сидели выделенные нам музыканты – контрабас, ударные, сакс и электрогитара. Бреккер полагал, что с клавишными, если они понадобятся, справимся и мы с Аней. В студии стояли электропиано и орган Хаммонда. На всякий случай имелась также девушка для бэк-вокала.

Для второго трека, который будет записываться после того, как мы покончим с «Дженевив», он предложил попробовать песню, которая ему по-настоящему понравилась, «Бульвары в снегу», – возможно, добавив в нее органное звучание.

– Возможно, – согласился я.

– Ни в коем случае, – отрезала Аня.

– Попробовать-то можно, – сказал я. – Орган мы всегда убрать сумеем.

– Это ваше дело, – сказал Бреккер и ушел за свою стеклянную перегородку.

Я знал, что дело окажется трудным, Аня будет против любых добавлений к голосу и единственному инструменту. Я видел, что она нервничает, поэтому мы сыграли для разминки короткий двенадцатитактный блюз. Потом она попела, чтобы разогреться, гаммы и кое-что из Берта Бакарака, а я осваивался с пианино, оказавшимся намного лучше, чем те, к которым я привык. К трем часам после примерно пятидесяти перенастроек и подтягиваний струн мы получили устроившую всех запись гитарной партии «Дженевив». Бреккер отправил своего ассистента, паренька по имени Расс, за сэндвичами, а мы в сидели в ожидании и старались расслабиться.

Бреккер вернулся за перегородку, я спросил у Ани, не хочет ли она свой полуденный бокал вина. Аня, обняв меня за плечи, прошептала:

– Чего я на самом деле желаю, так это моего обычного полуденного. его.

И провела рукой по моей ширинке.

– Я бы тоже не отказался. Так послать Расса за вином? Красное или белое?


– Без разницы. Красное. Ты прости меня, Фред. Я очень стараюсь.

Наши лица разделял дюйм, не больше, от Ани пахло пастилками для горла.

– У тебя отлично получается. Дальше все пойдет легче.

Для записи вокальной партии ей пришлось усесться в кабинке и надеть наушники, чтобы слышать собственный гитарный аккомпанемент. Мучилась она там долго. И даже взяла неверную ноту, чего на моей памяти не случалось ни разу.

Мы устроили перерыв, выпили травяного чаю. Аня чуть не плакала.

– Мне кажется, – сказала она, – записав эту песню, я убью ее. А она многое для меня значит. Да тут еще город этот. Жарища. Я просто не могу увидеть здесь Дженевив.

Я положил руки ей на плечи.

– Ты ведь знаешь слова наизусть, верно?

– Конечно.

– Так не заглядывай в бумажку. Закрой глаза. Думай о зиме. Пусть тебя дрожь проберет. А как будешь готова, подними руку. И постарайся влезть в шкуру этой девушки.

– Я попробую. Ради тебя.

Она поцеловала меня. Никогда я не видел ее такой слабой.

Аня стояла в кабинке, прижимая ладонями наушники, пока Бреккер не сделал мне знак из-за стекла: «Что происходит?» – а я отсемафорил: «Не стрелять!» Наконец Аня подняла руку, и я кивнул Бреккеру – запускай аккомпанемент.

Центральное восьмистишие, в котором песня переходила от тоски к надежде, было таким:

Сглотнет монетку автомат,

Как шесть недель тому назад,

И ледяной рукой мороз

Коснется корней волос.

Но она войдет в промозглый мрак,

И запишет номер кое-как,

И эту жизнь, что в руки легла,

Переменит, и все дела.





Глаз Аня не открывала, дышала ровно, диафрагмой; казалось, она словно куда-то отпустила себя – и вот наконец зазвучал ее голос, он точно покрывал ледяными узорами разделявшее нас стекло.

Сидевший за пультом Бреккер приподнял брови: «Откуда это?» Я испытывал и гордость за Аню, и огромное облегчение. Теперь миру откроется хотя бы частичка ее таланта.

Боже ты мой, те дни на бульваре Сансет! Возвращаясь в отель, мы просили таксиста остановиться у продуктового магазина рядом с кампусом Калифорнийского университета, но уставали настолько, что, добравшись до «Звезды Пасадены», обнаруживали: сил на готовку у нас попросту нет. Аня, не любившая джин, теперь пристрастилась к нему. «Я сделаю этот проклятый альбом на джине и только на джине», – как-то ночью сообщила она заплетающимся языком, лежа голая в постели и размахивая матовым стаканом. Когда мы проходили мимо стойки портье – обычно часов в девять, – Сэмми Дэвис-младший спрашивал: «Хорошо поработали в студии, ребята? Вам ведерко льда и два свежих лимона, так?»

Мы останавливались, чтобы поболтать с ним. Он называл нас «молодоженами»; Аня спрашивала, как поживают остальные члены «Крысиной стаи».

– Фрэнка и Дино давно видели?[37] – поинтересовалась она как-то вечером. Я затаил дыхание, но он засмеялся, совершенно как койот, и я понял: портье уже говорили, на кого он похож, и ему это нравится.

Мы перекусывали в шумном «фасадном» номере, выкуривали немного травки, потом переходили в 289-й, более прохладный, поскольку окно его всегда оставалось открытым. Аня нежилась в ванне, я смотрел по черно-белому зернистому телевизору старые ковбойские фильмы. В одиннадцать мы уже крепко спали – голые и в обнимку.

Альбом понемногу выстраивался, обращаясь не просто в подборку песен, приобретая определенную форму. И благодарить за это следовало Ларри Бреккера. Еще в самом начале он, отведя меня в сторону, сказал: «Старик, эта птичка поет, блин, как ангел, но любому на моем месте хотелось бы слышать не только два голоса в верхнем регистре – ее и гитару. Нужны басы, многоголосие, клавиши – все что угодно».

Я и сам всегда так думал. И все же главным, особенно для первой записи, казалось это хрупкое звучание голоса и гитары. Альбому требовалось нечто, присущее менестрелям: слушайте, вот она – одинокая женщина, переезжающая из города в город. Мода на авторов-исполнителей шла на спад, но я не хотел, чтобы продюсеры перестарались с Аниными треками. Мне нужен был средний путь, а может быть, и два сразу: чистота и богатство звука.

За что еще нужно было сказать Бреккеру спасибо, так это за его веру в некоторые песни. Выбор их зависел от Ани и от меня, однако Ларри дал нам ясно понять, что отказаться от четырех из них может только сумасшедший. Ими были «Джулия», «Дженевив» и две помещенные нами в список возможных кандидатур – «Потребность быть тобой» и «Я не гибну». Первая, обращенная к возлюбленному, демонстрировала поразительное понимание слабых сторон мужчины, вторая нравилась Бреккеру, потому что была, как он выразился, антилюбовной – «А таких в нашем бизнесе кот наплакал».

Ну и музыканты тоже пользу принесли немалую. Присутствие контрабаса в некоторых композициях возражений у Ани не вызывало, тем более что играл на нем ветеран джаза Томми Хокс. А саксофонист, так тот ей явно нравился– англичанин Стивен Ли из группы, исполнявшей прог. Главное было не забывать, разговаривая с ним, что он Стивен, потому что басиста его группы звали Стивом. В остальном он оказался очень милым человеком – одним из тех раздражающе одаренных людей, что способны играть с листа на любом инструменте. Нравился он Ане потому, что не лез с предложениями, а просто играл свои партии. Зато с Эллиотом Клейном (электрогитара) пришлось тяжело; при сведении дорожек Аня всякий раз требовала приглушить его. Ударник, спокойный парень по имени Джо Апрахамян, тоже начинал в джазе, работать с ним было легко, но боже ты мой, чего он только от Ани не натерпелся. Готов поклясться, что слышал однажды, как она назвала его «старым молотобойцем». В конечном счете он остался всего в трех треках.

Один из моих способов убеждения Ани в том, что ей нужна музыкальная поддержка, был таким: я позволил ей записать несколько треков без участия музыкантов. Мысленно я разделял песни на те, где она разговаривала с собой, и те, в которых обращалась к другим. Что и обеспечило мне еще одну головную боль – необходимость определить порядок их следования на пластинке. Я опробовал около тридцати вариантов. Частью этой головной боли было «согласование» – установление переходов от последней ноты каждой песни к первой ноте следующей. Однако предстояло еще и добиться, чтобы альбом стал для слушателя – скорее всего молодой женщины, но, может быть, и мужчины, – в первый раз в одиночестве ставящего пластинку на проигрыватель – логически неразрывным эмоциональным странствием.