Возможная жизнь

Когда в полдень наступал перерыв, он приходил и садился у колодца, прихватывая с полок трапезной угощение – яблоки или орехи. Он рассказывал Жанне и Матильде истории из житий святых, но девушек об их прошлом никогда не расспрашивал.

Как-то раз Жанна, раздосадованная тем, что настоящего разговора никак у них не получается, неожиданно для себя самой спросила: «Почему вы подались в монахи, брат Бернар?»

Он не отошел от нее, рассердившись, не укорил, чего она побаивалась, но спокойно ответил: «Такой удел был положен мне с ранних лет».

Теперь Бернар приходил в прачечную каждый день и подолгу разговаривал с женщинами. Он рассказывал им о воскрешении Лазаря, о том, как были напитаны пять тысяч человек, и о том, как Иисус, проходя по людной улице, почувствовал, что некая сила изошла из Него, и пожелал узнать, кто коснулся Его. И тогда плачущая женщина пала перед ним на колени и призналась, что это она тронула край Его одежды, чтобы остановить «течение крови», которым страдала.

Странное выражение появилось в глазах брата Бернара, когда он повествовал об этом, и Жанна сказала себе, что он и сам обладает отчасти подобной силой – притягивать людей, излечивать их и исцелять.

Спали женщины вне стен монастыря, в старом сарае, где когда-то хранились яблоки, – там, на полу и на навесе под стропилами, куда вела приставная лесенка, был разложен для них десяток соломенных тюфяков. В ту ночь Жанна, лежа в своей соломенной постели, уверовала, что в Бернаре есть нечто от Спасителя. Она слышала его рассказы об апостолах, о том, как их послали в мир, чтобы продолжить благое дело Христово. Они были людьми избранными, исполненными Духа Святого, а один из них, святой Петр, стал в Риме папой. А значит, рассудила Жанна, и обычные люди могут нести в своей крови силу Иисуса.

Самым удивительным было в брате Бернаре то, что лишь она, Жанна, и видела в нем эту силу. Аббат обращался с ним как с ничтожным прислужником, другие монахи над братом Бернаром посмеивались. Ведать прачечной, проводить день в обществе работавших там старых кляч, сирот и слабоумных – в монастыре не было должности ниже этой. Но Жанна видела в его глазах выражение, говорившее ей, что взор Бернара способен проникать под поверхность вещей – сквозь стволы деревьев, сквозь стены – и различать за ними некий утешительный, более праведный мир.

И однажды, когда брат Бернар, войдя в прачечную, проходил мимо Матильды, Жанны и других занятых стиркой прачек, Жанна проделала то же, что женщина на людной улице Иерусалима: коснулась края его одежды. Движение у нее получилось не такое ловкое, как ей хотелось, она ощутила сквозь ткань монашеского облачения костлявый таз Бернара. На мгновение он замер, а затем, двинувшись дальше, одарил Жанну понимающей улыбкой.

И она, прожившая на свете более четверти века, впервые почувствовала, что дверь, ведущая в ее одиночество, быть может, и отворяется. Смерть обратила ее в сироту; жизнь сделала беднячкой; сама же она приучила себя проходить день за днем, ни к кому не испытывая ни уважения, ни доверия. Однако в улыбке Бернара она усмотрела промельк чего-то небесного. Поняла, что значит разрешить другому человеку вглядеться в нее, – и представила себе картины, какие ей дано будет созерцать в награду. Быть может, подумала Жанна, люди в большинстве своем так и живут? Что это значит – не быть одинокой?



Когда наступила весна, Жанна не ушла искать работу на фермах, где ей платили бы, но попросила оставить ее при монастыре, согласившись трудиться за кров и еду. Ей хотелось подождать, посмотреть, что случится. Бернар был монахом, и это успокаивало ее, ибо означало, что он не может испытывать чувств, о которых похабно болтали прачки. Жанна давно уже отказалась от мыслей о любви или замужестве. То, что осталось ей, было подлинным – священная сила, которую только она и различала в Бернаре.

Как-то майским днем брат Бернар спросил у Жанны, не желает ли она встретиться с ним в воскресенье после полудня. Аббат разрешал братьям совершать воскресные прогулки по окрестностям монастыря, вплоть до вечерни, а поскольку женщины в эти дни не работали, Бернар подумал, что у них есть возможность поговорить и помолиться. Его осененные темными бровями глаза были полны участия.

Жанна пролепетала слова согласия, и Бернар указал ей рощицу на холме за ближней деревней. В назначенный день Жанна постирала и высушила, как смогла, свою одежду. Она почти не спала, руки ее с трудом управлялись даже с привычным делом. Когда она пришла в указанную братом Бернаром рощу, он уже ждал там, сидел, прислонившись спиной к стволу дерева. Он похлопал ладонью по сухим листьям рядом с собой, Жанна села. Ни разу в жизни не встречалась она с кем-либо без ясной цели и теперь не знала, как себя вести.

Брат Бернар повернулся к ней.

– Сколько тебе лет, Жанна?

– Наверное не знаю.

– Возможно, ты года на два моложе меня. А откуда ты – знаешь?

Она покачала головой.

Он улыбнулся.

– Полагаю, никто из нас не знает. Как не знает и того, куда идет. Но я верю, что мы посланы сюда не случайно, а с некой целью.

– С какой?

– Это и есть труд твоей жизни. Понять с какой.

– А труд вашей?

– Служить Богу.

– И все?

Он усмехнулся:

– И помогать ближним. Я почувствовал, как ты коснулась меня в тот день в прачечной, и понял: тебе от меня что-то нужно.

Жанна уставилась на сухую листву.

– Я. я не знаю.

А снова взглянув ему в лицо, увидела, что оно обрамлено светом, совсем как лик Христа на кресте в приютской церкви, когда лучи солнца проникают в нее сквозь окно.

Бернар встал, протянул ей руку. Жанна позволила поднять ее на ноги. Долгое время они шли в молчании, не прикасаясь друг к другу, пока не оказались на узкой дороге, дальний конец которой упирался в фермерский дом.

Они шагали по обсаженному тополями проселку к дому, из которого хорошо просматривались окрестности, и Жанной владел покой, какого она никогда прежде не знала.

Она чувствовала, что в ее жизни вот-вот наступит решительный перелом. Почему именно здесь, – удивлялась Жанна, – на старой ферме, которая видела, как приходили и уходили целые поколения, да, наверное, успеет увидеть, как и она сойдет в могилу? А с другой стороны, почему бы и нет? Для чего еще существуют дома, как не для того, чтобы нести безмолвный дозор?

– Не попросить ли нам воды у живущих здесь людей? – сказал Бернар.

Они пересекли двор, миновав смрадную навозную кучу. Цепной пес облаял их при подходе к двери. На стук никто не ответил, и Бернар, осторожно приоткрыв дверь, прокричал слова привета. Никто ему не ответил.

Жанна оробела, однако Бернар взял ее за руку и повел по сумрачному коридору; они слышали, как лошадь переступает в боковом помещении с ноги на ногу. В конце концов коридор привел их в гостиную с тлевшими в очаге углями – как будто кто-то недавно побывал здесь и попытался согреться, хоть день был и жаркий.

Они стояли лицом к лицу в пустой комнате с холодным каменным полом и темными стенами, на которых висели кованые подсвечники с незажженными свечами. Бернар широко раскинул руки, и Жанна опустилась перед ним на колени.


– Спаситель, – вымолвила она.

В комнате была дверь, ведшая вглубь дома. Она тихо отворилась. Бернар указал на нее одной простертой рукой.

– Пойдешь со мной? – спросил он.

Жанна встала, взглянула ему в глаза, темно-карие, доверчивые под черными бровями.

И почувствовала, как бремя жизни немного сместилось в ней. Она развернулась и быстро пошла назад по коридору, приведшему их сюда. А после выбежала в темноту – и свет.





Часть V

Ты в следующий раз




Был жаркий июльский вечер, я сидел на веранде в кресле, сооруженном из старого автомобильного сиденья. У меня на коленях лежала шестиструнная акустическая гитара, я смотрел в пространство, пробегая пальцами вверх и вниз по грифу. На деке гитары стояла открытая банка пива. Спиртное у нас наркотиком не считалось, да американский лагер – разве это пиво? Лори была в доме, я слышал ее пение сквозь затворенную сетчатую дверь. Наши собаки, Дженис и Грейс, рылись во дворе.

В такое время я часто посиживал здесь, смотрел на лес. Приятно было думать, что скоро Лори начнет готовить ужин, а к наступлению темноты подтянутся и наши побродяжки-хичхайкеры Бекки и Сюзанн.

Со стороны деревни донесся шум приближавшейся машины. Сначала показался столб пыли, поднятый ею на извилистой дороге, потом мелькнула она сама и сразу же скрылась за обшитой вагонкой почтовой конторой с драным флагом на столбе, потом опять замелькала за яблочными сараями на прямом, обсаженном низкими кустиками участке дороги. Старый пикап, зеленый «Шевроле» с нанесенным по трафарету цветочком на дверце, – я понял, кто к нам пожаловал, еще до того, как машина подъехала к дому: Рик Кёлер, с обычным его килограммовым пакетом белого порошка и забитыми травкой полостями в капоте автомобиля.

– Приветствую, друг мой.

Рик был тощим очкариком с вечно немытой головой и в штанах, болтающихся на несуществующем заду. В школах таких называют «ботаниками». В чем он точно знал толк, так это в наркотиках.

Я предложил ему пива, однако он отмахнулся от меня.

– Я тебе кое-что особенное привез, друг.

– О господи, что еще?

Рик обернулся к «шеви»:

– Вылезай, лапушка!

Задняя пассажирская дверца открылась, я увидел женскую головку. Потом из-за машины вышла худенькая девушка лет двадцати двух. В цветастой хлопковой юбке, сандалиях и свободной белой блузке. Ее прямые темные волосы были нетуго стянуты сзади и удерживались сдвинутыми на макушку солнечными очками. Настороженные карие глаза, гитара в руке. Высокие, как у шайеннов, скулы. Она неуверенно остановилась, и заходящее солнце пронизало ее волосы и короткие рукава блузки, высветив контуры тела. Так я впервые увидел Аню Кинг.

Девушка поднялась по ступеням веранды, неловко протянула мне руку. В подобные мгновения Рик обычно болтал что-нибудь, тарахтел, как пишущая машинка. Однако на сей раз он больше молчал – насколько это вообще ему удавалось.

Лори вышла из дома, Рик представил ее Ане, все еще державшейся настороженно.

– Надеюсь, вы не против, – сказал Рик. – Я пригласил сюда кое-кого, они попозже подъедут.

– Из города? – спросил я.

– Ага. Кое-кого.

– Нет, конечно, пусть приезжают, – сказала Лори. Я понимал, что она как раз против, но не считает правильным возражать.

– Я так думаю, они часам к девяти прикатят, – сказал Рик.

Я предложил съездить к Марии, искупаться, Рик сказал, что было бы клево. На деньги за свои два платиновых альбома Мария купила самый большой в этих краях дом. И, распрощавшись с Лос-Анджелесом, проводила летние месяцы на севере штата – в обществе мужа, Джона Винтелло, юриста нью-йоркской «Эм-Пи-Ар-рекордс», человека порядочного, не какого-нибудь крючкотвора.

Бассейн окружали яблони. Мария поставила диск Дэйва Брубека, он звучал в вытащенных из дома колонках. Рик, уже голый, прошел сквозь застекленные двери, потом между шипевшими на лужайке брызгалками и прыгнул в воду. Из летнего домика за бассейном показалась Мария, тоже голая – ее груди поблескивали от масла для загара. Я не поклонник всеобщей наготы, хотя, если раздеваешься за компанию со всеми, оно вроде и ничего. Я оглянулся на дом – Аня сидела в шезлонге, что-то попивала. Голову она прикрыла соломенной шляпой и вообще явно хотела остаться в тени.

Рик стоял спиной к стенке бассейна, закинув на нее руки, и что-то говорил Марии. Волосы его свисали на плечи, с усов капала вода. Он вошел в раж и балаболил как заведенный, и я подумал, не нюхнул ли уже парень по-быстрому?

Из города вернулся Джон, муж Марии, – прикатил в своем «универсале» с железнодорожного полустанка. Начинался его месячный отпуск, и настроение у Джона было самое радостное. Три диска компании вошли недавно в первую двадцатку журнала «Билборд», и теперь шестеро творческих менеджеров Джона рыскали по всей стране в поисках новых талантов. Он собирался сплавать на своей яхте из Ки-Уэста на Карибы вместе с Марией и несколькими друзьями. Пару недель назад он спросил у меня и Лори, не хотим ли мы составить ему компанию, и нашему воображению немедля явились штормовые ветра, дующие из Мексиканского залива, теснота и наглотавшаяся таблеток Мария. «Ты же британец, – сказала мне Лори. – У тебя море должно быть в крови». «А ты янки, наследница первопоселенцев». «Лошади, Джек. Фургоны. Мы простились с морем у Плимутской скалы и с тех пор в нем даже ног не мочили». Проведя целый вечер за подсчетами, сколько времени может занять самый долгий морской переход, мы поняли, что предпочитаем остаться на суше.

К купаниям Джон был равнодушен. Он принес из дома пиво и кувшин маргариты. Солнце садилось, я зашел в дом, позвонил из прихожей Лори. Она сказала, что двое нью-йоркских друзей Рика уже появились – Денни Робертс, чье группа «Блуридж Ковбойз» весной вошла в первую десятку со своим новым альбомом (кантри-рок с довольно интересными гармониями), и его подружка, фолк-певица Томми Фонтейн.

Мы возвращались на ферму на двух машинах, и мне удалось наконец поболтать с Аней. Голос у нее был глубокий, низкий. По ее словам, она играла в одной из кофеен Виллиджа, а Рик просто зашел туда и заговорил с ней после выступления.

– Я ему типа не очень поверила, думала, он за мной приударить хочет. Я материал уж три года как собирала. И была сама себе менеджером.

– Так по кофейням и поешь?

– Ну да. Но по нью-йоркским кофейням. Для девушки из Девилс-Лейка, Северная Дакота, кофейня в Гринвич-Виллидже все равно что «Радио-Сити».