Возможная жизнь

Дни шли, я заново узнавал Алису. В некоторых смыслах она была все той же прежней Алисой, и чувствовал я себя из-за этого просто ужасно. Однако половина моей взрослой жизни прошла без нее, и за это время я изменился. Я рос, как растение, которое тянется к солнцу, а солнцем была Нэнси.

Возможно, вся беда Алисы состояла в том, что она-то не изменилась ни капельки. Как будто проспала эти пятнадцать лет. Иногда я казался себе убийцей, изменником, предавшим ее доверие. А иногда она казалась мне ребенком, с которым и обращаться следует как с дитятей. Временами же я злился на нее за то, что она ничего не понимает – даже не пытается понять. Ведь не может же человек воображать, будто все и всегда остается таким, как было.

Алиса без конца спрашивала, нельзя ли ей вернуться в мою постель, и в конце концов я решил, что лучше ей все рассказать. Была суббота, я повел ее в парк Виктории. Мне было трудно, но если мой отец прав, то мне как мужчине и должно делать то, что трудно.

Мы присели на скамью под деревом, и я сказал:

– Алиса, мы знаем друг друга почти всю жизнь. Мы пережили в работном доме тяжелые времена. Да и на Кроу-стрит нам приходилось туго. Помнишь ту ночь, когда родилась Лиза?

– Помню, Билли. Ты был чудесен. Держал меня за руку.

– Я никогда не покину тебя в беде, Алиса. Пока я могу работать, пока дышу, я буду заботиться о тебе. В то воскресенье ты взяла меня с собой в женское отделение, и уже за одно это я тебя не покину.

– Мама тогда поцеловала тебя, верно?

Я с трудом сглотнул.

– Я счастлив, что ты поправилась. Врачи говорят, ты сможешь жить нормальной жизнью. Но тебя не было так долго. И я уже не тот человек, которого ты оставила.

– Это я вижу.

– У нас с Нэнси ребенок. Мальчик. Его зовут Дик. Ему девять лет, он скоро приедет, чтобы жить с нами. Я хочу вас познакомить.

Алиса ничего не ответила. Сидела на скамье, смотрела перед собой на траву, на деревья за ней. Слезы текли по ее лицу, капали на воротник, просто слезы, безмолвные. Она казалась такой далекой, что я подумал – не ушла ли она опять в свою болезнь?

Так она продержала меня за руку больше часа, люди приходили и уходили – матери, гулявшие под ручку пары, дети, бегавшие за обручами и мячами. А безмолвные слезы все текли по ее лицу.

Начинало смеркаться, смотритель парка ударил в колокол. Алиса повернулась ко мне, сжала мою ладонь.

– Пойдем домой, Билли Бонс, – сказала она.

– Да, пойдем.

Мы встали и направились к выходу из парка.

– Можно мне иногда держать тебя за руку? – спросила она. – Когда никто нас не будет видеть?

– Да, – ответил я. – Да, можно.

В следующие несколько лет мы увидели немало смертей. Сначала ушла матушка Смит, за ней старик Стивенс с первого этажа. Мы привели его комнату в порядок, она как новенькая стала, и поселили там Алису. Она брала на дом кое-какую работу, шитье и прочее, но ела вместе с нами, а изредка и готовила.

Потом как-то летом слег отец. Улегся на кровать и сказал, что больше не поднимется. Я привел к нему врача, тот осмотрел отца и объяснил, что сделать ничего не может, рак его уже почти съел. Доктор сказал, где найти лекарства – уменьшить боль, так чтобы отец мог спать.

Я сидел у его постели и думал о нем, о том времени, когда он был молод, владел собственным делом и имел дюжину работников. Какие перспективы открывались тогда перед им! Он думал, все и дальше пойдет так же хорошо.

А теперь я видел щетину на щеках, запавшие глаза. Теперь он стоял одной ногой в могиле.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе, Билли, о детях, которых мы потеряли? – спросил он. – Твоя мама и я? У нас ведь, кроме Мег, еще девочка была. Умерла, года в четыре, не то в пять. И мальчик родился мертвенький, между Мег и тобой.

– Может, если б он выжил, я бы и вовсе не появился на свет, – сказал я.

– Может, и так. – Отец тяжело вздохнул. – Я иногда думаю, что был тебе плохим отцом, Билли. В работный дом тебя отдал. Но только ты и мог там выжить. А иначе нам всем голодать пришлось бы.

– Я понимаю.

Потом он сказал:

– Быть отцом. Мальчик, он ведь думает, что папа все знает. Папа для него все одно что Бог. А он не такой. Только притворяется, вид делает.

– Я знаю, – сказал я.

– А после понимает, что зря он так поступал. Да уже поздно.

– Ты никому зла не желал, – сказал я.

Я смотрел на его постель, в его обведенные красными ободками глаза. Конченый человек. Когда-то он думал, что сможет победить, но жизнь одолела его, как одолевает всякого.



Мы жили на Кроу-стрит, пока моя младшая, Мэй, тоже не вышла замуж, а после этого я забрал все деньги, какие смог, из нашего с Уортингтоном дела и уплатил задаток за принадлежавший одному железнодорожнику коттедж в Клапэме. Взял в кассе взаимопомощи ссуду, и мы с Нэнси и Диком перебрались туда.

Артур отправился в Австралию, надеясь найти свою мать, мою мать, – не знаю, правда, нашел ли, писать-то он не умеет. Некоторое время Алиса оставалась на Кроу-стрит домовладелицей, однако ее здоровье было не таким уж и крепким, и Нэнси сказала, что пусть она лучше приедет и живет с нами. Я был очень рад, что Нэнси предложила это. Теперь нас стало четверо. Так с тех пор и живем.


У Алисы своя комната в глубине дома, с окном на железнодорожные пути. Днем она подолгу сидит там, иногда выходит в огородик за домом. Ей нравится ухаживать за цветами, а под окном, на солнышке, у нее растут помидоры.

Нэнси взяла мою фамилию, теперь она миссис Уэбб, а Алиса снова стала Смит. В этой части Лондона про нас никто ничего не знает. Нэнси очень добра к Алисе, старается на нее не повышать голос. И щедро делится с ней всем, что у нас есть, всем, что мы зарабатываем.

Однажды я пришел домой пораньше и увидел, как они играют в карты, сидя в гостиной. Как будто и не прошло стольких лет, и они сидят воскресным днем в работном доме, в комнате матерей, и ждут, когда ударит колокол. А в промежутке словно ничего и не было. Прихода моего они не услышали, поэтому я постоял в двери, глядя на них. Алиса не сводила глаз с лица сдававшей карты Нэнси. Вид у нее был вполне мирный, но удивленный.

Не думаю, что вы когда-нибудь поймете свою жизнь – во всяком случае, до того, как она закончится, да и потом навряд ли. Я вот чем дольше живу, тем меньше понимаю.



Дик – паренек толковый, он хорошо успевал в школе. Теперь работает клерком в Сити. Уходит с утра пораньше в воротничке и при галстуке. Мальчик он достойный, жизнь ведет чистую и хочет производить приятное впечатление.

А когда я умру, все мои воспоминания о прожитом уйдут, дай-то Бог, со мной в могилу, и Дику никогда не придется оглядываться на них. И дети его никогда не узнают, на что она походила. Ничего не узнают о том, как я дробил камни, как ложился на ночь в подобие могилы, как голодал, как день и ночь корчился от стыда, как меня бил учитель, который и писать-то не умел, как я старался держать голову настолько пустой, чтобы в ней никакие мысли не заводились. Вот что я сделал ради сына и внуков, таков мой дар им и всем детям, какие родятся у них, – так и не говорите мне, что я был жестоким человеком.





Часть III

Все объяснимо




В детстве Елена Дюранти была девочкой диковатой и бóльшую часть времени бродила одна по лесу, что рос рядом с фермой ее родителей. Мать Елены называла ее «застенчивой», – но на самом деле другие дети ее попросту раздражали. Елена догадывалась, что им хочется сказать, едва они только начинали медленно и с усилием подбираться к сути, а когда наконец подбирались, выяснялось, что оно того не стоило. Елена не гордилась своей нетерпимостью, жалела, что у нее нет подруг, однако, послушав на перемене разговор Беллы с Джакопо, в очередной раз убеждалась: ей лучше довольствоваться собственным обществом.

Отец Елены, Роберто, был шлюпочным мастером и единственным человеком, который никогда не нагонял на нее скуку. Возможно, потому, что он говорил так мало слов, стоя у верстака своей мастерской и снимая желтые стружки с деревянного бруса или склоняясь над ним с угольником и ватерпасом. У него были длинные лохматые волосы, спадавшие на глаза, и борода, которую уже на четвертом десятке лет пронизала седина. Елена стояла среди опилок, – хлопчатое платьице и тощие голые ноги, – надеясь, что Роберто рано или поздно вспомнит о ее присутствии. Девочка наблюдала, как он отмеряет нужный кусок доски, как отпиливает его, как крепит стыки шурупами и клеем, и старалась сохранить все действия отца в памяти – до времени, когда она приступит к строительству своего лесного прибежища.

Она изводила родителей, выпрашивая велосипед. Мать Елены, Фульвия, работала уборщицей в школе соседнего города, Мантуи, и однажды Елена показала ей в магазине-салоне предмет своих вожделений. Черные шины пахли свежей резиной, цвета металлической рамы – фиолетовый, салатовый и золотой – буквально завораживали. Елена подолгу рассматривала ремешки и пряжки подседельной сумки. Но особенно тянул к себе руль; она представляла, как стискивает его ручки, приподнявшись в седле и подавшись вперед, как поднимает руку, берет из держателя бутылку воды и жадно пьет, распрямляя затекшую спину. Однако у велосипеда, в июне 2029-го подаренного ей родителями на девятилетие, шины не пахли и рама не была флуоресцентных цветов: он достался от соседского мальчишки, которому стал мал. И подседельная сумка, и катафоты отсутствовали, и самое печальное – с этим не поспоришь – велосипед был мужской.

Решив не показывать родителям, насколько она разочарована, Елена носилась на велосипеде с быстротой, какую только он позволял. В первую же неделю она разобрала и основательно смазала механизм, настроила переключатель скоростей и купила на свои сбережения простейший ремонтный набор. Ей ужасно хотелось проколоть шину. Не обращая внимания на испуганные крики Фульвии, она выезжала на большое шоссе, спускалась с него на проселки и сельские тропки, углублялась в леса и холмы. И однажды обнаружила в лесу прогалину, на которую явно не ступала еще нога человека, а там и местечко, превосходно подходившее для постройки прибежища. Она свезла туда из мастерской Роберто обрезки досок и кое-какие ставшие ненужными ему старые инструменты и принялась за работу. Для крыши Елена использовала лист рифленого железа, брошенного кем-то на тропе, кровельные желоба изготовила из обломков мусорного бака, подобранных на строительной площадке. Особенно гордилась она водостоком – трехметровый, он спускался в вырытую самой природой канаву.

Внутри хижины Елена устроила полки и поставила несколько пластмассовых трансформеров, кукол и других игрушек, которые показались ей достаточно прочными для жизни в лесу. Самое почетное место заняла французская гипсовая мадонна восемнадцатого века – отец Елены нашел статуэтку в лавке старьевщика, когда навещал во Франции клиента. С годами мадонна облупилась, но Елена заново покрасила ее в девственно голубой цвет. Долгие столетия лишили фигурку одного глаза, придав ее лицу выражение грозное и одновременно комичное.

Мадонна полку не покидала, но остальные игрушки обратились в актеров, играющих в длинных драмах на тему природных катастроф. Нянчиться с ними, укладывать спать или женить друг на друге – об этом и речи идти не могло; у американской куклы с желтыми волосами, к примеру, не было времени разгуливать по подиуму, демонстрируя наряды, – она организовывала переброску по воздуху младенцев из затопленных яслей. Имелись на полках и пластмассовые солдатики, которых Елена строила в боевые порядки, чтобы дать отважным индейским воинам равные шансы с советской артиллерией, – впрочем, смерти и взрывы быстро надоели, и Елена занялась обустройством солдат в гражданской жизни.

Тут сочиняемые ею истории приобрели характер более личный. О пожарах и снежных лавинах она с удовольствием рассказывала родителям за ужином, однако делиться своими подозрениями по поводу странной близости между начальником пожарной команды и его заместителем Елене не хотелось.



– У нее нет ни одной подруги, – как-то сказала Фульвия мужу. – Это неестественно.

– Но она же счастлива, правда?

– Да, но жить целыми днями в выдуманном ею.

– Учителя говорили мне, что в школе она успевает, – сказал Роберто. – Она много читает у себя в домике. Наблюдает за животными. Кучу всего знает о планетах. И умеет ориентироваться по солнцу.

Фульвию это не убедило.

– Может, она слишком много учится. У нее свет в спальне всю ночь горит. И она такая худенькая.

Роберто засмеялся:

– Знаешь, если тебе неспокойно, своди ее к врачу.

Фульвия, улыбаясь, покачала головой:

– Просто ты души в ней не чаешь, вот и все. Что ни сделает, тебе все по душе.

– Она такая, какая есть. Нам ее не изменить.

Из-за дефицита финансов приемная местного врача давно уже оказывала только самую неотложную помощь, однако Фульвии в конце концов удалось добиться, чтобы врач осмотрел дочь. День был жаркий и душный; они просидели почти два часа в пыльной приемной, когда репродуктор сказал наконец: «Дюранти».

Врач оказался бородатым мужчиной в рубашке с короткими рукавами. Выглядел он усталым: пятна пота под мышками, тяжелые мешки под глазами. Он велел Елене раздеться до белья, посгибал туда-сюда ее руки и ноги. Заставил согнуться и достать пальцами до кончиков ступней. Посветил фонариком в глаза.

– Менструации уже начались?

– Пока нет.

Елену вывели из кабинета, поместили в какую-то громыхающую трубу. Потом медицинская сестра отвела ее обратно к врачу, прихватив пачку расплывчатых фотоснимков. Идя в одной майке и трусах по каменному коридору, Елена ощущала унижение. Врач, велев ей сидеть не двигаясь, смерил давление. Затем протер спиртом внутренний сгиб локтя и воткнул в вену иголку; когда он наклонился к ней, Елена уловила исходивший от его одежды запах табака. Врач сунул пробирку с кровью в конверт, положил его в канцелярский лоток, уселся за письменный стол, просмотрел снимки.

– Худенькая у вас малышка, верно?