Воздух, которым ты дышишь

Когда Граса пыталась исправиться, режиссеры умоляли ее продолжать.

Занук являлся на каждую съемочную площадку. Он распорядился, чтобы режиссеры записывали песенно-танцевальные номера Софии Салвадор одним дублем, непрерывно.

– Если Салвадор начала петь, не прерывайте ее! – требовал Занук. – Не надо кадров из зрительного зала. На надо реакции. Не надо крупных планов. Снимайте ее в полный рост, и мне наплевать, пусть хоть десять минут это длится.

Некоторые музыкальные номера шли по пятнадцать минут, а так как Занус приказал не прерывать Софию Салвадор, то если Граса или мальчики делали одну-единственную ошибку, им приходилось начинать все заново. Благодаря этому они повторяли каждый номер по стольку раз, что в качестве шутки могли исполнить его с завязанными глазами перед съемочной группой и операторами. Граса могла по жару на лице определить, где находится камера и должна ли она повернуть голову хоть на несколько сантиметров, чтобы картинка вышла получше.

В первом фильме ребята снимались в своих собственных черных смокингах, но потом «Фокс» заказала разноцветные: ярко-желтые, голубые, фиолетовые и оранжевые, чтобы они сочетались с платьями Софии Салвадор. С каждым фильмом безумных расцветок и блесток становилось все больше, и в конце концов байяна, которую мы создали в Рио, стала всего лишь тенью, призраком в оборках и блузах с открытыми плечами. Наряды Софии Салвадор всегда открывали широкую полоску кожи на животе. Разрезы на юбках стали такими высокими и широкими, что Грасе приходилось надевать трусики в цвет. Она продолжала красить волосы в черный и коротко стричься – стиль столь авангардный, что понадобилось полных три десятиления, чтобы его стали повторять женщины на улицах. В ушах у Софии Салвадор болтались громадные украшения самых невообразимых форм: дельфины, колибри и бабочки, яблоки, клубничины.

Она стала лицом мыла «Люкс» и кольдкрема «Пондс». «Бразильская Бомба никогда не отдыхает, – восклицала реклама, – но даже эта девушка-торпеда останавливается, чтобы смазать лицо кремом “Пондс”!» Репортеры из «Фотоплей» и «Сильвер Скрин» охотились за Софией Салвадор, мечтая взять интервью. В журналах она появлялась на вкладке, которую можно было вынуть и приколоть над койкой в солдатской казарме. На одной такой вкладке София снялась в бикини, ее груди прикрывали два больших ананаса, расшитых блестками. На другой она раскинулась на постели из бананов. Когда София Салвадор и «Голубая Луна» выступали в Голливудском солдатском клубе, солдаты аплодировали стоя.

Несмотря на то, что Граса и Винисиус все еще были парой, «Фокс» отправляла таблоидам «честные» снимки, на которых София Салвадор флиртует со звездами типа Рамона Ромеро или Тайрона Пауэра. Студия оплачивала одежду, обувь и бижутерию Софии Салвадор. Во время ланчей и обеденных перерывов Граса требовала, чтобы омаров с маслом и картофель фри доставляли ей в трейлер, и «Фокс» пошла на это. В конце концов, нам ведь все равно не разрешалось сидеть за одним столом в студийном кафетерии «Париж». А так как Бразильскую Бомбу запрещалось фотографировать садящейся в такси и выходящей из него, студия выделила ей и «Голубой Луне» для ежедневного пользования красный «десото» с откидным верхом. Для студии это была обычная практика – рассматривать начинающих актрис как дорогих скаковых лошадей: баловать их, кормить, холить и ожидать, что они будут приносить деньги, пока не выдохнутся.

Я говорю о нашем «изнурительном расписании», вполне сознавая, что пока мы страдали от мучительных примерок и репетиций танцевальных номеров, за океаном люди сражались и умирали, а в самом Лос-Анджелесе легионы женщин, мексиканцев и горожан, чья кожа была темнее, чем считалось в то время приемлемым, строили самолеты, производили бомбы и месили в чанах синтетическую резину. Летом 1943 года жара и дым заводов накрывали Лос-Анджелес, как крышка кипящую кастрюлю. А мы были заперты в этой кастрюле.

Толпы белых матросов шатались по центру Лос-Анджелеса в поисках ребят с мексиканской внешностью, чтобы избить их до полусмерти, и один ассистент со студии посоветовал «лунным» ребятам не появляться в городских клубах. К тому времени мы уже жили в доме на пустынной улице, по которой изредка медленно ползли трамваи из Сан-Фернандо. Там имелись бассейн размером с оперную сцену и достаточно спален, чтобы разместить футбольную команду. Соседей у нас было не много, и никому не было дела до присутствия таких, как Кухня, Худышка, Банан, Буниту и я, – в конце концов, темнокожая прислуга имелась во многих домах Лос-Анджелеса, – и мы жили, как хотели. К тому времени Бразилия уже чудилась нам местом из фильма, родина сохранилась в наших воспоминаниях нетронутой, не задетой переменами. Она была нашим талисманом, она оберегала нас от разочарования и усталости. Она была фотокарточкой, которую мы носили в кармане. Нашим десантным люком, благодаря которому мы думали, что Голливуд – это временное приключение, а его правила, бунты, иерархия, которые заставляют нас страдать, ненадолго. Мы настолько привыкли к кинолжи, что сами начали верить в нее.

Голливуд, как оказалось, был не родой, к которой всегда можно присоединиться. Он был громадным господским домом. В нем нам предоставляли – на время – терпимость и роскошь, но дом этот был не наш, и мы не были гостями. Не были мы в нем и слугами, потому что эти роли были закреплены за местными. Нет, нас купили и держали тут с единственной целью – развлекать жителей, как граммофон, радио или пианино в салоне; нас посадили сюда для забавы, чтобы создать хорошее настроение, чтобы мы трудились без устали и жалоб, а когда нас не использовали, нам полагалось сидеть тихо, как будто нас нет вовсе.





Говорят, я теперь гринга




Единственный сценический костюм Софии Салвадор, который я не оставила у себя, хранится в стеклянной витрине городского музея Рио. Это расшитое золотыми блестками платье – не из фильма, а то, в котором она была на церемонии в Китайском театре Граумана. В витрине есть фотография: София Салвадор стоит на коленях, руки вжаты в сырой бетон, вокруг нее смеется толпа мужчин. В бетоне руки Грасы кажутся маленькими, почти детскими, а ноги – едва ли шестого размера. Музей Рио называет тот день триумфом: София Салвадор – единственная бразильянка, чьи отпечатки рук и ног впечатаны в тротуар у легендарного голливудского кинотеатра, рядом с отпечатками Кларка Гейбла и Джинджер Роджерс. Когда я думаю о той церемонии, я не вижу триумфа. Я вижу начало распада.

Шел 1945 год, война близилась к концу, хотя мы об этом еще не знали. Поклонники и фотографы правдами и неправдами занимали места у Китайского театра Сида Граумана. (Я потом узнала, что «Фокс» наняла поклонников для церемонии. Студия знала, что публики будет немного. Дорогие музыкальные фильмы понемногу сдавали позиции детективам, более дешевым в производстве. Этой церемонией на Аллее славы руководство студии хотело обратить внимание публики на последний фильм с участием Софии Салвадор, не тратясь на рекламу.) На некотором расстоянии от загончика для поклонников размещались места для почетных гостей, а также небольшая сцена с микрофоном, а в центре, огороженные бархатной лентой, лежали две пластины сырого бетона.

Оркестр заиграл быстрое переложение «Люблю, люблю тебя», песни из последнего фильма с Софией Салвадор. Потом появилась она сама в сопровождении Рамона Ромеро и Сида Граумана – словно двое полицейских конвоировали подозреваемую. На ней была шифоновая юбка и короткая кофточка, расшитая таким количеством золотых блесток, что походила на доспехи. София Салвадор улыбалась. Защелкали затворы, зашипели фотовспышки. Я прикрыла глаза рукой. Когда вспышки прекратились, оставив после себя дым, Граса качнулась. Сид Грауман подхватил ее под локоть, не позволив упасть на влажный бетон.

– Уймитесь! – рявкнул он репортерам.

Граса только что вернулась из своей десятой поездки в Палм-Спрингс, куда «Фокс» отправляла ее, как это называлось, поправить здоровье. Из-за рациона Грасы в Лос-Анджелесе – алкоголь, омары и картофель фри – костюмерам «Фокс» трудно было впихнуть ее в облегающие лифы и узкие юбки. Каждый визит Грасы в это курортное место продолжался две недели, и возвращалась она исхудавшая и с пустыми глазами. Тамошние жестокосердые медсестры сажали ее на суп и грейпфрутовый сок и заставляли носить резиновый костюм, чтобы лишние пятнадцать фунтов вышли с потом. Наверное, Граса могла бы упереться и не ездить туда, но упрямство одержало победу над здравым смыслом: каждый такой визит Граса рассматривала как вызов. «Стервы! – свирепо улыбалась она. – Они-то думали, что я не смогу. Но к концу – нате-обосритесь, двадцать фунтов исчезло».

Сид Грауман придвинулся к возвышению и принялся читать одобренную студией речь, посвященную Софии Салвадор и пересыпанную словами вроде «чертовщинка», «изюминка» и «очуметь». Винисиус, сидевший рядом со мной, вздохнул. Кухня посмотрел на часы. Банан чавкнул жвачкой.

Когда Грауман закончил, София Салвадор выступила вперед и встала своими платформами на сырой цемент. Потом наклонилась и прижала к цементу маленькие ладони. Грауман протянул ей что-то похожее на золотую палочку. Граса написала на цементе:

Сиду,

Вива Голливуд!

С любовью,

Бразильская Бомба, София Салвадор



Толпа послушно разразилась криками восторга. Потом началась пресс-конференция – как минимум десяток репортеров желали поговорить.

– Мисс Салвадор! – выкрикнул один. – Напомните солдатам, что вам больше всего нравится в США?

– Хот-доги. Мятый кар-тоу-фий. И-и-и… конечно… мужчинос!

По толпе волной прокатился смех. Винисиус заерзал. Прозвучал второй вопрос:

– Что вы чувствуете, став частью истории Голливуда?

София прижала руку к своей расшитой блестками груди:

– Что мне сказать? Это честь, большая. Кто я? Девочка из Бразилии. А вы обнимаете меня, и я чувствую себя особенной. Очень любимой. – Голос Грасы дрогнул. Она сглотнула и добавила: – Это все, о чем я мечтала.

– София! – раздался голос из толпы журналистов. – Найдутся ли у вас слова для Бразилии?

Акцент у журналиста звучал как мой собственный, как акцент «лунных» мальчиков и прочих бразильцев, которых мы встречали в Штатах.

– Кто вы? – спросила София Салвадор, всматриваясь в толпу репортеров.

Поднялась рука. Я не увидела лица репортера. Ему, наверное, было не больше двадцати.


– Я с радио «Майринк», – прокричал он по-португальски.

– С удовольствием отвечу на ваш вопрос. – София перешла на португальский: – Мои дорогие, самые дорогие мои бразильские братья и сестры. Я говорю с вами из Китайского театра, что в Голливуде, здесь я оставила в цементе свои скромные отпечатки. Это один из самых счастливых дней в моей жизни. В эту минуту я думаю только о вас, мои оставшиеся дома поклонники и друзья, мой любимый, любимый Рио. Вы всегда в моем сердце. Храни вас Господь. Надеюсь, Он поможет мне и ребятам из «Голубой Луны» когда-нибудь – очень скоро – вернуться к вам.

Худышка склонил голову, словно молился. Маленький Ноэль кивнул.

– Вы и правда хотите вернуться в Бразилию?

– Ну разумеется! Почему бы мне туда не вернуться?

– Потому что вы стали американкой, – ответил репортер.

Улыбка Грасы исчезла.

– Мы все американцы: Северная Америка, Южная Америка.

– Почему вы позволяете американской прессе называть вас аргентинкой или мексиканкой? Стыдитесь напомнить им, что вы бразильянка?

– Конечно, нет! Я бразильянка и ею останусь. Не моя вина, что американские журналисты не знают географии.

– Значит, вы говорите, что американцы знать ничего не хотят про бразильцев, хотя мы – среди их самых крупных военных союзников? Вы утверждаете, что США не ценят ни Бразилию, ни жертвы, которые она приносит?

Граса открыла рот, но не издала ни звука. Она сделала глубокий вдох и начала снова:

– Нет. Я не это хотела сказать…

– Что вы скажете в Бразилии людям, которые объявили бойкот фильмам с вашим участием?

– Бойкот?

Репортер кивнул.

– Говорят, вы теперь гринга.

Граса перевела взгляд на Сида Граумана, но владелец театра не понимал, о чем вопрос.

Ко мне наклонился Чак Линдси, наш агент:

– Что он говорит?

– Как по-вашему, вы представляете бразильских аристократов, – продолжал репортер, – или вы и ваш бэнд, как заявляют некоторые газетные критики, – марионетки американских империалистов?

– Я… я не понимаю, о чем вы, – пролепетала Граса.

Я вдруг обнаружила, что вскочила. Люди, сидевшие рядом, оказались далеко внизу, словно я смотрела на них с высоты.

– Ах ты сукин сын! – заорала я по-португальски. – Вон отсюда!

Винисиус и ребята тоже вскочили. Худышка разминал пальцы.

– Я имею право быть здесь, – холодно сказал молодой человек с «Майринка». – Имею право задавать вопросы.

– Он ее расстроил, – прошептала я Чаку по-английски, но это и так уже было ясно. София Салвадор побледнела. Закрыла рот рукой. Защелкали вспышки. Представитель «Фокс» проводил ее со сцены.

– Куда вы, мисс Салвадор? – выкрикнул журналист из американского таблоида.

– В дамскую комнату, – ответил Грауман. – Она расчувствовалась, услышав родную речь. Женщина, сами понимаете.

Он подал знак оркестру, и музыканты заиграли так громко, что заглушили голос журналиста с «Майринка». Я успела увидеть, как охранники спешно выводят парня.



Ребята из «Голубой Луны» покинули театр Граумана через главный вход и на студийной машине, чтобы отвлечь репортеров от Грасы, а мы удалились через заднюю дверь. Кухня, водивший среди нас лучше всех, сел за руль ярко-красной «десото», я заняла место рядом с ним. На заднем сиденье Винисиус не сводил глаз с Грасы, которая съежилась возле дверцы, тихая и настороженная, как раненое животное.

– Не хочу домой, – заявила она, вокруг глаз у нее было серо от туши и слез.

– Может, поедем куда-нибудь выпить? – Я взглянула на Кухню.

– Не хочу на люди, – ответила Граса. – Хочу просто покататься.

Прозрачной ночью мы петляли по дороге, ведущей к скоростной автостраде Лос-Анджелеса, мимо безвкусных кафе в виде гигантских сомбреро и швейцарских шале, мимо неоновых огней аптек и заведений, где подавали крем-соду. Мимо пустого участка в конце бульвара Сансет, заросшего маками, – целое поле, цветы покачивались всякий раз, как мимо проносилась машина. Исчезли фонари: мы поднимались на холмы. Лос-Анджелес раскинулся в долине под нами, город подмигивал огнями и манил к себе, словно шикарная девушка.

– Смотрите, – выдохнула Граса. – Просто волшебно.

Винисиус фыркнул: