Веселая жизнь или секс в СССР
Часть 15 из 23 Информация о книге
– Пожадничаешь тут… – вздохнул Лялин. – Я с последней книжки двести двадцать рубликов взносов заплатил. Финский костюм с ботинками можно купить! – Где это ты возьмешь финский костюм за сто восемьдесят? – хмыкнул Бутов. – Минимум полсотни сверху отдашь. – На закрытой распродаже. – Ну, разве только… – Звони, Егорушка! – отечески понудил меня Владимир Иванович. – Арина сказала, у него не уплачено за месяц. Пустяк, конечно, но повод есть. – А если он спросит, почему я звоню, а не Арина? – Как почему? Ты председатель комиссии по его персональному делу, – улыбнулся Лялин и запел: «Бей в барабан и не бойся, целуй маркитантку звучней!» – Коля, ты не похмелился с утра? – сердито перебил Шуваев. – Какая маркитантка, какая комиссия? Ковригин еще ничего не знает. Вот что, Егор, скажи: тебе поручили обзванивать неплательщиков. Технический секретарь не справляется. Ну, кажется, все предусмотрели – звони, орелик! Я набрал номер, сверяясь с подсунутой мне бумажкой, потом ждал, слушая мучительные гудки. – Слушаю вас, – отозвался тяжелый мужской голос, оторванный от чего-то важного, скорее всего, от рукописи. – Здравствуйте, Алексей Владимирович, вас беспокоят из парткома. – Чему обязан? – удивился он, окая. – Вы не могли бы приехать в партком? – Когда? – Когда… – Я вслух повторил вопрос, словно бы в раздумье. – Как можно быстрее! – шепотом подсказал Лялин. – Как можно быстрее, Алексей Владимирович, – скорбным эхом повторил я. – Не мог бы. Уезжаю. Домой. В деревню. А в чем дело-то? – У вас взносы не уплачены. – Не может того быть! Я всегда за год вперед плачу. Проверьте! – Ах, вот как… – Именно так, голубчик! – Оканье приобрело недружелюбный оттенок. – Мне обычно Аринушка звонит. А вы-то, собственно, кто такой? – Я? – Вы. – Полуяков. – Не знаю такого. – Я новенький. – А раз новенький, у Аринушки спросите. Я в январе за год отвалил, полдня считала. – Хорошо. Спрошу. До свиданья! – Будьте здоровы! И пошли гудки. – Ну?! – в один голос вскричали все трое. – У него взносы за год вперед уплачены. – Это нарушение! – нахмурил кустистые брови Лялин. – Его в Москве почти не бывает – то в деревне, то за границей. Ты столько голых баб в жизни не видел, сколько он – стран! – объяснил Шуваев и крикнул: – Арина! Появилась заплаканная секретарша. – Что ж ты мне, трындычиха, не сказала, что Ковригин за год вперед заплатил? – Заб-ы-ыла… – А куда ж ты его взносы девала? Профукала! – По другим должникам раскидала… Когда они долги гасят, я за Ковригина вношу. – Оч-чень серьезное нарушение! – вздернул крашеные брови Лялин. – Да ладно тебе, – отмахнулся Шуваев. – А почему за август не внесла? – Забы-ыла! – Дура, сгинь с глаз моих! – У-а-о-у! – зарыдала несчастная и скрылась за дверью. – Зря ты так, Володя! – упрекнул Лялин. – У девушки горе. – Правда, что ли, муж ей изменил? – после тяжелого молчания спросил, явно сожалея о своей резкости, Владимир Иванович. – Правда, – скорбно кивнул Папикян. – С лучшей подругой… – добавил, осклабясь, осведомленный чекист. – Ну, если даже от таких девок налево бегают, тогда я вообще ничего не понимаю! – развел руками секретарь парткома. 15. Советские люди С аппаратом окаянным Некогда ни спать, ни есть. Брешут, что за океаном Секс по телефону есть… А. Некоторое время курили, соображая, что же теперь делать. Шуваев вскрыл коробку «Беломора». Лялин, щелкнув золоченой зажигалкой, дал огоньку секретарю парткома, а сам запалил душистый «Аполлон-Союз», совместное изделие «Явы» и «Филипп-Мориса», последний привет от разрядки, накрывшейся после сбитого корейского «Боинга». «Аполлон» давно из продажи исчез, и доставали его через знакомых. Бутов хмуро вынул из кармана зеленую пачку недорогих сигарет «Новость», их, по слухам, предпочитал покойный генсек Брежнев, пока врачи ему не запретили. А я задымил «Стюардессой», купленной специально для Леты. За окном под печальный вой духового оркестра из Театра киноактера выносили гроб. – Кого хоронят? – спросил Папикян. – Михаила Болдмана, – вздохнул партсек.[1] – Какого Болдмана? – не понял Лялин. – Который в «Поднятой целине» Макара Нагульного играет. – Еврей – Нагульного? Ты что-то путаешь… – Ты антисемит, что ли? – усмехнулся Палыч. – Быстрицкая-то Аксинью играет – и все довольны. С чего ты, Коля, взял, что Бол-ду-ман – еврей? – Из фамилии. В баню я с ним не ходил. – Успокойся, он из немцев. Трижды лауреат Сталинской премии. – Ты-то откуда знаешь? – Я одно время Союз кинематографистов курировал… – Бутов встал и подошел к окну. – Много народу-то собралось… Мы тоже сгрудились у подоконника: на ступеньках толпились грустно одетые коллеги усопшего, черными розами казались шляпки театральных старушек. Прохожие останавливались и глазели на вынос тела, переговариваясь с унылым любопытством: чужие похороны – это, в сущности, – всего лишь репетиция твоих собственных. Духовой оркестр сотрясал стекла медным отчаянием. Безнадежно ухал большой барабан, плакали флейты. За венками несли гроб в красную оборочку. Вдруг провожающие захлопали в ладоши.