Вербариум

Лисий-Хвост всё топтался неподалёку:

– Пойдём, что ли… это… за помин души опрокинем. По кружечке хоть – у меня на златоцвете настояна.

Первый-Сноп согласился нехотя – до выпивки он был не большой любитель, но в деревне на непьющих косились – мало ли что они там себе в мыслях имеют, что добрых людей чураются.

На краю площади стояли три резных истукана – Колоса, покровителя пахоты и страды, Матёрого, владыки приплода и урожая, и Тура, хозяина стад. Первый-Сноп погрозил им кулаком – уголья от похвальных костров едва остыли, перья жертвенных кур ещё носит по улицам. Кто-то уже швырнул в Тура комком навоза так, что дрянь залепила бесстыжие зенки идола. И поделом.

Волшебник явился ещё до заката. Точнее, волшебниха – костлявая страшная баба с чёрными как смоль, заплетёнными во множество косичек патлами, на концах которых брякали амулеты. Под настороженными взорами сельчан, она хищно, словно охотничья псина, пробежалась по улицам, крутила острым носом, махала руками, наконец остановилась на площади подле истуканов и начала по-собачьи рыть землю. Рыла долго, пока не добыла пучок связанных хвостами дохлых крыс. Хмыкнула, припустилась к колодцу, бесстыже разделась догола (мужики отворачивались, отплёвывались втихую), скользнула вниз по верёвке и спустя небольшое время поднялась, зажав под мышкой осклизлый пук какой-то травы. Бросила запутку наземь, щёлкнула пальцами над ведром колодезной воды (оттуда пыхнуло дымом), облилась, неторопливо оделась.

– Кто Лесоноров обидел?

Мужики промолчали, у баб скривились лица. Лесоноры – невысокий, мохнатый, нелюдимый и негостеприимный народец – жили по чащам, бортничали, собирали грибы и ягоду с топей, обменивали лесные дары на молоко, сметану и медные слитки и с людьми обычно не ссорились, но раз поссорясь мстили долго, злобно и надоедливо – как мошка. Одну пальцем раздавишь, тьма и до смерти заесть может.

– Кому мохнорылые спать помешали? Кто на чужое добро позарился? – Волшебниха неторопливо прошлась по кругу, зыркая тёмными, налитыми кровью глазами по лицам сельчан. – Или по-плохому спросить, раз доброго слова не понимаете?

Ни слова в ответ. Красноглазая сорвала с косички медный череп с оскаленными зубами, пошептала над ним и выложила на ладонь.

– Пусть каждый из вас подойдёт и сунет черепу в пасть палец. Безвинного мой дружок не обидит, а тому, кто всю общину под напасть подвёл, ядовитым зубом всю кровь испортит. Подходи, ну!

Сказать, что Первый-Сноп хотел тыкать перстом в оскаленные медные зубы, было бы жесточайшей ложью. Староста трусил. Но точно знал – он Лесоноров пальцем не трогал, а злить красноглазых – себе дороже. Топнув правой ногой оземь – от зла – Первый-Сноп вышел вперёд и поднёс дрожащую руку к черепу.

– Невиновен, – спокойно сказала волшебниха. – Дальше.

– Эй, что встали, как девки на смотринах?! Подходи давай, раз госпожа волшебниха приказала! – рявкнул Первый-Сноп и за рукав выволок из рядов Волчью-Маму.

Староста знал наверняка, что дебелая и щедрая на любовь бабёнка за последние две седмицы надолго из деревни не отлучалась. Он почти силой сунул руку женщины в пасть черепа.

– Невиновна.

Крестьяне чуть осмелели. Поочерёдно – кто медленными шажками, кто залихватски топая – выходили в круг, тыкали пальцем в череп и возвращались, расплываясь в улыбках. Оставалось уже немного – с полдесятка мнущихся мужиков и баб – каждый из них, похоже, чуял вину перед Лесонорами, но признаваться в ней не хотел. Волшебниха двинулась было в их сторону, и тут Пёстрый-Пёс, молодой, ещё неженатый парень, выскочил вперёд и бухнулся красноглазой в ноги.

– Я, я виноват! Не карай, госпожа, смертью!

– Рассказывай! – Волшебниха нависла над парнем, как стервятник над стервом. – Убил кого? Снасильничал? Обокрал?

– Пчёл потравил. В лесу борть нашёл – уж до того богатую… Сунулся – а меня ихние пчёлы за все места покусали. Я до дому сгонял, дымовуху прихватил и назад. Пчёл-то выкурил, борть уволок, мёд слил, а вокруг медвежьей лапой следов наставил – думал, никто не узнает…

– Думать твоему отцу надо было, когда тебя делал, и матери, когда, родив, пуповиной дурака такого на месте не придушила. Почём у вас нынче борть?

– Живая, с пчёлами – шесть овец, – пробурчал Первый-Сноп.

– Не слышу, – прищурилась волшебниха.

– Шесть овец, госпожа.

– Пусть этот гнилоед дюжину овец Лесонорам представит, да в ножки падёт – авось помилуют. Радуйтесь, что не убил никого, – овцами бы не отделались, – сердито сказала волшебниха и прицепила череп на прежнее место (амулеты на косичках громко звякнули). – Гоните сюда скотину, лечить буду.

– Помилуй, госпожа, у нас с матушкой всего пять овец! – Пёстрый-Пёс всё ещё стоял на коленях.

– Займи. Продай. Заработай. Твоё дело, – отрезала волшебниха.

Первый-Сноп подал знак, и Лисий-Хвост на пару с Кривым-Ручьём под белы руки уволокли парня прочь, от греха подальше. Остальные побежали выгонять и выволакивать из хлевов коров, овец, свиней и драгоценных длинношёрстных козочек. На маленькой площади поднялся невообразимый гвалт, в довершение всего начал накрапывать мелкий, уже почти что осенний дождик. Красноглазая с бесстрастным лицом брала животных за морды, вдувала им в глаза и ноздри какой-то дымящийся порошок, вручала хозяину пучок сухих листьев для язв и, не слушая благодарностей, переходила дальше. Крестьяне мрачно ждали – чего затребует благодетельница, что её душеньке будет угодно. Кое-кто под шумок толкал локтями баб, чтобы детей с площади уводили. Но, вопреки обычаю, волшебниха не затребовала ничего. Чмокнула в нос последнюю козочку, подхватила кутуль со своими бебехами, вскинула на спину… и вдруг шкодно ухмыльнулась, необыкновенно от этого помолодев. Красные глаза озорно блеснули, волшебниха хлопнула в ладоши – и вместо капель дождя на деревню посыпались… бабочки. Белокрылые и голубоватые, пахнущие весенними цветами и свежими яблоками, они порхали, кружились в воздухе, садились на волосы и одежду и шерсть животных, а затем таяли без следа. Пока крестьяне раскрыв глаза, пялились на невиданное диво, волшебниха исчезла. Или, скорее всего, скрылась в лесочке. Последние бабочки закружились чудесным венком в воздухе и пропали. И вдруг раздался звонкий голос ребёнка:

– Мама, смотри, я тоже так могу!

Отрок лет семи выскользнул из толпы, хлопнул в ладоши. Одинокая бабочка, большая и пёстрая как курица, медленно села ему на голову. Крестьяне обмерли. Раздался страшный женский крик, на площадь выбежала безвестная батрачка, недавно прибившаяся к Речице и бравшаяся за любую работу ради хлеба и крова. Ухватив сына за руку, она попробовала втащить его назад, но гудящая, словно улей, толпа уже сомкнулась. Мужики начали доставать ножи и пастушьи дубинки, женщины развязывали тяжёлые пояса с медными пряжками. Батрачка ссутулилась, ощерилась словно рысь и тоже добыла короткий, необычно тёмный клинок. Окаянный мальчишка даже не разревелся – он единственный, похоже, не понимал, что его ждёт…

Первый-Сноп был бы плохим старостой, если бы не поспевал вовремя. Он точно знал – пролитая без суда кровь добром для общины не обернётся. О ледяной деревне, откуда в лютый мороз камнями прогнали сиротку-бродяжку, ходили слухи по всему краю. А кому делать нечего было, могли и ногами сходить проверить в верховья, за Сальную горку – дома стоят один к одному, коровы, петухи, псы – и всё-всё инеем тронуто.

– Стоять! – зычно гаркнул староста и ворвался в круг. – За что людей жизни лишить хотите?! Что за вина на них?

– Волшебник пацан. Вшей поди не научился давить, а туда же, – подбоченясь, фыркнула Прялка-Прялка. – Мы его не убьём – он нас погубит, а не нас – так наших детушек.

– Так ли, братие?

– Так, так! – пронеслось над толпой.

– Расступись, – скомандовал староста. – Судить будем. Думать будем.

Вездесущий Лисий-Хвост тотчас приволок из ближайшей избы уголёк и раздул огонь, какая-то баба поставила рядом чашу воды и туесок масла, а маленький медный самородок Первый-Сноп и так постоянно носил на шее. Маслом староста вымазал рты истуканам, над огнём и водой поклялся судить по чести, медью запечатал уста для всякой лжи. Батрачка стояла, одной рукой прижимая к себе ребёнка, другой поводя остриём клинка в сторону любого, кто случайно подходил ближе.

– Что можешь сказать в своё оправдание ты, женщина?

– Отпусти нас – мы не можем причинить никому зла, – огромные глаза батрачки переполняло отчаяние. – Я знаю, что мой сын вырастет и станет волшебником. Пока он мал, я вожу его с собой, брожу с места на место и никто, кроме меня, не знает, как его зовут.


Первый-Сноп почесал в затылке. Коли так – можно и вправду отпустить восвояси. Пусть их волки с медведями судят, а наше дело сторона.

– Иди сюда, не бойся! – Староста высоко поднял мальчишку, чтобы каждый мог его видеть. – Знает ли кто-нибудь в Речице, как его звать?

Молчание царило на площади. «Вот и славно, одной бедой меньше», – подумал Первый-Сноп.

– Коли так, пусть ухо…

– Я знаю! – Белокурая пухлая девочка лет шести отцепилась от материнской юбки и громко-громко, так, что все услышали, крикнула: – Он Витуль, мой друг Витуль!

Это был конец. Сообразив что-то, мальчик дёрнулся и заревел, толпа молча сомкнула плечи, батрачка взмахнула клинком – и бессильно опустила руки.

– Стоять! – гаркнул Первый-Сноп. – Без суда в Речице конокрадов и то не казнят. Как решим, братие, так и будет, милосердно и по-людски. Кто-нибудь что-нибудь может сказать в защиту отрока?

– Я скажу! – Из дальнего ряда протолкнулась вперёд шептуха. – Не обязательно лишать отрока жизни.

– Все вы в сговоре – что шептуны, что волшебники! Смерть! – заблажила было Прялка-Прялка, но Тот-Кто-Спит запечатал ей рот мощной оплеухой – молчи, баба, когда дело решают.

– Смотрите все, – выйдя в круг, шептуха подняла ладони – все пальцы кроме большого на них были обрублены. – Я тоже родилась с Даром. И никого не убила и волшебнихой тоже не стала. Отец приказал – и меня урезали, чтобы я осталась жива, но не могла творить заклинания и причинять зло. Дар нашёл себе выход, я помогаю людям, лечу скотину. Оставьте ребёнку жизнь.

– И что можно… урезать? – замялся староста.

– Глаза – чтобы не видеть заклинания. Язык – чтобы их не произносить. Пальцы – чтобы нечем было сплетать волшбу. Мальчикам – ятра, чтобы сила не возрастала.

– И помогает?

Шептуха зло оскалилась:

– Не помогло бы, точно б отца живота решила за то, что он со мной сделал. А так он у себя в Холмищах жив-здрав, я у вас в Речице коров пользую.

– Верим ей, братие? – обратился Первый-Сноп к сходу.

Рокот толпы одобрил. Люди в Речице были, в общем, не злые, зря кровь проливать не любили, особенно если первый гнев втуне схлынул.

– Вот моё решение, – староста бросил чашу с водой в костерок и подождал, пока перестанет шипеть. – Отрока – урезать и изгнать прочь вместе с матерью, как на ноги подняться сможет. Если вдруг отрок вернётся убивать тех, кто узнал его имя, – кровь лежит на шептухе, она прикрыла. Согласны, братие?

– Согласны, – люди, похоже, остались довольны. И зла избегли, и от напасти уклонились, и кровь на них не лежит.

– А ты что скажешь, женщина? Урежем твоего сына или его сейчас убьют?

Первый-Сноп опустил глаза – такая страшная ярость сияла во взгляде матери.

– Урежем. Пальцы.

Шептуха, ловко орудуя изуродованными ладонями, добыла из кутуля глиняный пузырёк и щедро напоила мальчишку маковым соком. Кузнец Болотная-Ржавь раскалил нож, чтобы было чем прижигать раны… Первый-Сноп исподлобья смотрел на батрачку – губы женщины шевелились, можно было прочесть – она повторяла раз за разом «Будьте прокляты, будьте вы прокляты». Может, зря он их защитил? Но содеянного уже не вернёшь.

…Бесчувственного ребёнка вместе с матерью шептуха забрала к себе в отшибную избу. Мор прекратился. Через три дня на рассвете искалеченный батрачонок с матерью ушли из Речицы, чтобы никогда больше здесь не появляться.

До весны Первый-Сноп чутко следил за любым непорядком в деревне, карал любую провинность против обычаев, чин чином кормил и ублажал истуканов, жёг костры и сыпал в огонь медную стружку. Он ждал беды. А вышла радость – зима прошла ровной, в меру морозной, в меру вьюжной, всходы весной поднялись густо, коровы и овцы расплодились на диво. И самое главное – Суровая-Нитка, жена старосты, разродилась близнецами, оба мальчишки и оба выжили. До этого трое малышей у старосты перемерло, не дожив до месяца, а тут разом двойное счастье. И по осени урожай удался – сам-десят. Покрутил чутким носом Первый-Сноп, почесал в затылке – да и думать забыл о батрачке и её блажи. Глядишь, обошлось, ладно сделали, что невинная кровь не легла на общину.

Вёсны шли своей чередой – где-то скудный год выдавался, где-то обильный, случалось хлеб с лебедой пекли, случалось мясом – не потрохами – собак кормили. Дети в семьях рождались крепкими – и на удивление выживали чаще обычного. Никаких особенных бед не стряслось и волшебников больше не звали.

Шесть вёсен минуло. Наступила седьмая – тёплая, ласковая. Оглядывая зеленеющие поля, Первый-Сноп с удовольствием думал – какой пир он задаст по осени, в день наречения сыновей. У старосты по лавкам сидело уже четверо, и Суровая-Нитка снова была брюхата, нечего и бояться, что род уйдёт в землю, не оставив ростков. Старшие мальчики удались на диво – белокурые в мать, смышлёные, крепкие, работящие и послушные. Староста баловал их, покупал гостинчики, не порол без нужды и даже резал для них игрушки. Вот и сейчас в кармане у Первого-Снопа лежала забавка – два медведя с молоточками на доске. Он прошёлся по улице, выискивая сыновей – пусто. Не иначе у ручья с детворой играют. И правда – с окраины слышались смех и звонкие голоса.

Все мальчишки Речицы в своё время пускали в ручейке лодочки, строили запруды, а умельцы – даже мельницу с колесом, это было любимое место для игр. Первый-Сноп улыбнулся, вспомнив, как сам возился в этой грязи, и как мать ругала его за испачканные одёжки. Он тихонько подкрался к детям, издали заприметив две курчавые светлые головы. Мальчишки беззаботно играли. Гоняли лодочки с парусами из лоскутов. По воздуху над ручьём. Малыши азартно кричали, хлопали в ладоши, свистели, девчонки пищали и ойкали, приблудившийся пёс весело лаял. Вот одна лодочка не удержалась и плюхнулась в воду, её владелец, понурив голову, отошёл в сторонку. Вот ещё одна перевернулась. Толстощёкая пятилетка, безотчая дочь Волчьей-Мамы (Первый-Сноп подозревал, что имеет к ней отношение, и тишком таскал матери то медку, то зерна) подняла свою лодочку вверх до ветвей берёзки, закричала «Смотрите, у меня выше всех!» – и умолкла, первой разглядев сурового старосту.

– Что вы здесь делаете? – Первый-Сноп говорил тихо, даже ласково, только его сыновья поняли, что отец сильно зол.

– Мы играем, – улыбнулся щербатым ртом рыжеволосый сын Лисьего-Хвоста.

– В летучие лодочки, – подхватила дочка Волчьей-Мамы, – кто ловчей с ними управится.

– И кто из вас ловчей? – вкрадчиво поинтересовался Первый-Сноп.

– Сегодня я и вчера я, – гордо задрала нос девчонка. – А надысь он!

Чумазый палец дурёхи ткнул в сторону младшего из близнецов.

– А во что вы ещё играете? Ну… в такое… – замялся староста.

– Куколок из соломы танцевать учим! Огонь разжигаем! Секретики делаем! Яблоки с дерева достаём! – наперебой загомонили малыши.

– А ты во что играешь? – Первый-Сноп тяжело посмотрел на старшего (и любимого) из сыновей.