Великий распад. Воспоминания

Когда еще он был в крепости, Керенскому вздумалось произвести смотр арестованных. Он велел их всех выстроить в коридоре, каждого перед дверью своей камеры. И вот они стояли, дрожа, в арестантских халатах, опираясь на косяки – вчерашние властители, сегодня – арестанты: Голицын285, Штюрмер, Протопопов, Сухомлинов и друг[ие]. Керенский в френче обошел фронт, стал посередине коридора:

– Вам известно, господа, что перед вами генерал-прокурор… Да-с! Генерал-прокурор… А вы – мои заключенные. Ко мне доходят жалобы на строгости… А вы разве были мягки? Испытайте то, что заставляли испытывать других!… Впрочем, законные просьбы я прикажу удовлетворить… Какие у вас просьбы к генерал-прокурору?… Говорите смело!…

– Часы бы возвратили, – робко произнес кн[язь] Голицын. – Без часов жутко…

– Часы бьют в крепости. И даже с курантом… Каждые четверть часа слышите ваше излюбленное «Коль славен»…

– Катэдр – простонал Штюрмер.

– Катэдр? Что это? Комендант…

Подскочил комендант и почтительно зашептал на ухо генерал-прокурора.

– Гм! Катэдр можно! – прикажите ему катэдр доставить… Больше ничего?… Прощайте! И помните, что власть генерал-прокурора находится в твердых руках…286





Глава XIII

Протопопов




У Протопопова были пушистые усы, мягкие манеры, вкрадчивый голос шармера. Душой он был фигляр и кулак, внешностью – пролаза и кокетка. Само собою разумеется – октябрист и наперсник Гучкова, коему сумел оказать какие-то услуги. В Государственную] думу он попал по новому закону от Симбирской губ[ернии]287. Будучи воспитанником Николаевского кавалерийского училища, в молодости проделал офицерский стаж в конногренадерах, однокашником и собутыльником Курлова288. Состояния у него не было. Но в губернии имел большие суконные фабрики его дядя ген[ерал] Селиванов, и эти фабрики путем каких-то махинаций достались Протопопову289. Он запродал их бельгийцам, схватил крупный куш, но, придравшись к каким-то формальностям, фабрик не сдал. Началось громкое дело о мошенничестве. Протопопову удалось его замять. О подвигах его гремела вся бельгийская печать, и номера газет с описанием протопоповской сделки сохранились и поднесь. Менее громкие, но такого же характера, дела отмечают и его дальнейшую карьеру земца и избранника дворянства. Протопопов на Волге был тем, чем когда-то Кривошеин, злосчастный министр путей сообщения, на Дону: беззастенчивым стяжателем. По капризу судьбы они и наружностью походили. Словом, юность этого последнего министра внутренних дел протекла в офицерских кутежах, а зрелость ознаменовалась сомнительными аферами.





* * *


Аферистом Протопопов продолжал быть и в Государственной думе. У известного сотрудника «Биржевки» Азры (Стембо) была конспиративная квартира, куда собиралась столичная деловая муть. Одним из завсегдатаев ее был Протопопов. Когда же по приказу Гучкова его избрали вице-председателем Государственной думы290, обороты квартиры Азры удесятерились. Протопопов стал звеном между идейной и материальной Россией, между политикой и наживательством. К Протопопову потянулись банки и акционерные общества. Предшественником его на этом пути был сам А. И. Гучков: вождя октябристов подкармливал банкир Утин. Но Гучков, кажется, не «проводил» в Думе чужих дел, довольствуясь положенной ему кормежкой. А Протопопов, набивший руку еще в Брюсселе, открыл двери Таврического дворца для шакалов наживы. И Дума не поморщилась… Руководимая подбоченившейся глупостью Родзянки и ласковой вкрадчивостью Протопопова, Дума… ковала победу и революцию…

В ту пору заваривалась новая газета, впоследствии прозванная «банковской» – «Русская воля». Инициаторами этого предприятия были: редактор «Бирж[евых] ведомостей» Гаккебуш (Горелов) и тот же Азра. За спинами их стояли – Сытин и Проппер, не успевавшие поделить русского читателя между «Русским словом» и «Биржевыми ведомостями». Комбинация состояла в том, чтобы под флагом новой газеты создать в Петрограде филиал «Русского слова», слив его с петроградским изданием «Биржевых ведомостей». Комбинация эта оказалась настолько сложной, а творцы ее настолько продувными, что из нее в последний момент выскользнули и Сытин, и Проппер. Остался лишь костяк дела – финансировавшие банки и флаг общественности – Протопопов. Этот последний был привлечен к комбинации Азрой. И вот под флагом избранника Государственной] думы и на банковские деньги создается новый могущественный орган общественного мнения, по заданию – умеренно-оппозиционного291.

Предприятие наделало шуму. Прежде чем появиться, новая газета была облита помоями. И появилась она совсем иначе, чем была задумана. Флаг общественности с нее был сорван с назначением Протопопова министром вн[утренних] дел. Из инициаторов дела остался лишь один беспардонный, поднадувший Проппера, Горелов. И остались на растерзание банковские миллионы.

Объезжая с парламентариями Европу, Протопопов наткнулся в Италии на Амфитеатрова. Автор «Обмановых» и издатель «Красного знамени»292, разумеется, вернуться в царскую Россию, да еще в качестве руководителя общественного мнения, не мечтал. Признаки прогрессивного паралича у Протопопова сказались еще в его поездку по Европе. Одним из таких признаков было, несомненно, привлечение Амфитеатрова к «банковской» газете. Расхлебывать эту кашу пришлось не Протопопову, а банкам.

Амфитеатров, под защитою Деп[артамен]та полиции, вернулся в Россию с Запада, покинув ее, по требованию того же деп[артамен]та, с Востока (из Нарымского края)293. Увенчанная паралитиком Россия монархическая встречала своего блудного сына почти так же торжественно, как впоследствии Россия революционная встречала своего будущего вождя – Ленина. Банки затрещали. Но против воли министра вн [утренних] дел идти не посмели. Банковские миллионы заплясали между Гореловым и Амфитеатровым – двумя медведями в берлоге новой газеты. Покуда Горелов бегал к Протопопову с заднего крыльца, Амфитеатров с парадного ломал Протопопову шею. С головокружительной быстротой таяли банковские миллионы, но еще быстрее таял режим. Протопоповская газета, финансированная учреждениями и строем, которые эта газета взрывала – один из последних пузырей на вздувшейся туше этого режима. Когда Протопопов уже выл по-собачьи в каземате Петропавловки, а банкиры, сбривая усы и брови, хватая свои миллионы, разбегались как тараканы, газета, съедая последние банковские деньги, отвергла предложение Милюкова о признании царевича Алексея наследником русского престола и первая из всех русских органов провозгласила в России республику…





* * *


Протопоповская звезда воссияла каким-то пламенем рассудку вопреки, наперекор стихиям – зажигаясь тем ярче, чем больше сгущалась тьма в омраченном уже интеллекте этого паралитика. Одновременно с выбором его в роль звена между идейностью и наживой, с возведением этого рвача и афериста в сан суперарбитра русского общественного мнения, над этой жалкой фигуркой молодящегося шармера зареяли крылышки провиденциальности. О Протопопове заговорили, как когда-то, в конце прошлого столетия, о Витте. Злой колдун, усыпивший российский Олимп, набросал узор последних шагов России к пропасти, и в центре этого узора обронил клякс – Протопопова; и скрестил на нем все пути великой страны, бившейся в судорогах самосохранения.

Возвращаясь из поездки по Европе парламентариев294, в стокгольмском Royal Hotel Протопопов, притирая свои старческие морщины какой-то косметикой, говорил:

– Вы думаете, легко мне было возить это дикое стадо по культурным странам? Исправлять их gaff’ы[78], замазывать глупости? Один Милюков чего мне стоил! Устал! Не хотите ли вытереться? Чудесное средство…

Сумасшедший возил по Европе русский мозг, мошенник дирижировал перед Европой русской совестью. И молчала святая Русь, и не заперли парламентарии своего вожака в сумасшедший дом, не засадили в тюрьму. В Петропавловке выл Протопопов-министр. Но если бы капризному року угодно было посадить в свое время на место Протопопова – Гучкова или Родзянку, выли бы в каземате эти последние, а измывался бы над ними Протопопов.





* * *


О протопоповской кандидатуре в министры шептались еще перед поездкой парламентариев. Проект этот возник почти одновременно с проектом «банковской газеты». Но тогда и Протопопов, и его сподвижники мечтали лишь о портфеле министра торговли и промышленности. И в думских кругах эту кандидатуру сильно поддерживали295. Банки же были от нее в восторге. В Стокгольме

Протопопов определенно говорил, что портфель этот он примет, не оставляя высшего руководительства «банковской газетой». Но события росли головокружительно.

В Стокгольме имела место беседа Протопопова с немцем Варбургом. О ней прогремели витии. Подкладка же этого казуса гораздо проще. За одной из стокгольмских трапез Протопопов, кокетничавший с хорошенькой женой одного из своих приятелей, По́ляка, молвил:


– Что делается в Европе, мне подлинно известно. А вот у немцев… Тут их бездна… Хорошо бы с кем-нибудь поболтать…

Поляк ответил:

– Хотите я вас познакомлю с Варбургом? Большая шишка. Сейчас он здесь.

– Варбург, так Варбург!.. Жарьте…!



Их свели в отельном номере Поляка. Беседа длилась всего четверть часа. Варбург сказал что-то очень смутное. Протопопов кокетничал. Прямо после этой беседы Протопопов с нашим посланником в Стокгольме г[осподином] Неклюдовым поехали на вокзал. Во время пятиминутного переезда Протопопов поделился с Неклюдовым результатами свидания. Неклюдов, шокированный поступком Протопопова, деликатно заметил:

– Ради этого вам незачем было терять времени. Варбург сказал лишь то, что мне давно известно296.

И все. Но Протопопов разболтал в Петрограде о «новом предложении Германии». Парламентарии, приревновавшие своего коллегу к росшему вокруг него шуму – освирепели. Струсив, Протопопов свалил все на Неклюдова. Был уличен во лжи и высечен. Казалось бы, этого было достаточно, чтобы похоронить безумца. Но… пожар послужил к украшению. Игравшему с Россией черту Протопопов был необходим как последнее слово русского фарса. И вот, после грязи, «банковской газеты», после хлестаковской поездки по Европе и ноздревского свидания с Варбургом, завравшийся и зарвавшийся делец и народный избранник, перескакивая через иерархические и всякие иные ступеньки, взмахивает на верхушку лестницы Якова297 – становится хозяином России.

А случилось это так.

У Протопопова, кроме журналиста Азры, был еще другой наперстник – бурятский врач, великий шарлатан и вор – Бадмаев. Эпоха его подвигов на поле русской государственности относится к царствованию Александра III. Тогда разом объявились несколько врачей-шарлатанов, пытавшихся завлечь в свои сети высокопоставленных сифилитиков, подагриков и про[чих]. Между ними видные места заняли – бар [он] Вревский и Бадмаев. Вревский лечил невской водой298. Бадмаев – бурятским зельем. Зелье действовало сильнее воды, и Бадмаев переплюнул Вревского. К нему потянулся весь изможденный излишествами импотентный хлам Олимпа. Никто не ведал состава бадмаевских снадобий. Но все атаки на знахаря официальной русской медицины были отбиты пациентами ловкого бурята. Бадмаева даже призывали к ложу умиравшего Александра III. Бурят ответил: «Поздно»299. И продолжал «творить чудеса» над теми, кто к нему не опаздывал.

Незаметно имя Бадмаева стало примешиваться к политике: сначала специально азиатской, потом общей. Стало известно, что через Бадмаева ведется китайская авантюра, имевшая целью отторжение под русский скипетр Тибета300. В этой авантюре вначале принимали деятельное участие Витте и кн[язь] Ухтомский, впоследствии обличавшие Бадмаева. Но бурят успел вырвать у казны большие суммы и, став миллионером, повел «свою политику»301. Политика эта, разумеется, была сугубо авантюристской и реакционной. Она переплеталась с политикой других авантюристов, появлявшихся и исчезавших. Но, выступая на авансцену, Бадмаев подыгрывал всем, за кем был успех. Подыгрывал он в свое время и Ухтомскому, и Клопову, и Мещерскому, и Витте, и Плеве302. Когда же взошла звезда Распутина, Бадмаев стал его тенью. Замурованный на своей великолепной даче-дворце на Поклонной горе (в Лесном), Бадмаев, как сказочный Черномор, невидимкой выезжал и въезжал в нее, появляясь в решительные минуты всюду, где пахло жареным.

Одним из важнейших пациентов этого жулика был Протопопов: бадмаевское зелье давало ему силы продолжать развратную жизнь303. По всей вероятности, бурят помогал в этом смысле и Распутину. Так или иначе, эти три распутника в один прекрасный день объединились. Триумвират усердно клеймили Азра с кн[язем] Андрониковым304. И вот «старец» благословил Протопопова на власть. На всю полноту власти…

Царь был в Ставке, царица с Вырубовой – в сфере влияния Распутина. Протопопов метался между Поклонной горой и логовищами Распутина, Андроникова, Стембо (Азры). Петроград, затаив дыхание, ждал. Но даже ко всему привыкшие люди не верили в протопоповскую кандидатуру. Наконец, Вырубовой была получена из Царского телеграмма: «Не торговля, а внутренности». Судьба России была решена.





* * *


В прогрессивном параличе мания величия чаще всего следует за манией уничижения. У Протопопова болезнь развивалась в обратном порядке. Охватившая его еще в Государственной думе мания величия достигла апогея на посту министра внутренних дел. Жандармский мундир – только одна из шалостей этого безумца. В раззолоченных чертогах на Фонтанке творилось нечто такое, до чего не додумался сам Плеве. Царь – на фронте, царица – в трансах, Государственная] дума и общество – в спазматическом затишье перед бурей, – Россию жевали обезумевший министр и распоясавшийся хлыст. Убийство Распутина не ослабило, а усилило Протопопова: он убедил царицу, что труп «старца» не гниет, что от него идет благоухание и проч[ее]. Против надвигавшейся революции, о которой кричали уже дворники, он принял «меры», но, в конечном счете, он в нее не верил. Упиваясь властью, он галлюцинировал. Затягиваясь в жандармский мундир и натираясь косметиками, он весело жал руки Гучкова, Милюкова, Керенского. А когда эти руки свалили трон, он даже не искал спасения. Он спрятался на Поклонной горе; но он мог, проехав еще четверть часа, перевалить через финляндскую границу. Чувство опасности, по-видимому, еще не было ему доступно, – доминировала над всем потребность рисовки. Не она ли погнала этого несчастного в Думу, отрапортовать Керенскому: «Ваше превосходительство, имею честь явиться – бывший министр внутренних дел…» И только в Трубецком бастионе Петропавловки, после пинков и голодовки наступает перелом: мания величия сменяется манией преследования. Протопопов забивается под кровать, по-собачьи воет и лает. Не разгадав, в чем дело, крепостной врач считал его симулянтом305.

А Временное правительство возилось с ним, как со здоровым. Только сторожа-солдаты, которых он ежеминутно звал к окошечку своей двери, делясь с ними своими страхами и галлюцинациями, раскусили протопоповский орешек. Его перевезли, наконец, в сумасшедшее отделение Николаевского госпиталя. Там он раздавал еще газетчикам интервью. Но пришли большевики, и мышеловка захлопнулась. На последнюю расправу Протопопова вытащили из больничной церкви, где он спрятался за алтарь, – вытащили, как зверя на убой. Шармер выл и кусался. И пристрелили его, как беглого пса306…





* * *


Протопопов – плевок в лицо великой страны и народа. Протопопов – фокус, в который уперлась ложь Плеве и Витте, фанфаронада Милюкова и Гучкова, шулерство власти и кокетство общественности, – сгусток всей российской скверны, фальшивый аккорд из взятых вразброд нот. Протопопов – баланс кредита и дебета последнего сорокалетия русской государственности и общественности, приставленная к ней точка. Когда-то о «точке» к реформам мечтал кн[язь] Мещерский. Ну, вот ее и поставили. Хоть и мелкий жулик, Протопопов органически связан с такими крупными палачами России, как Аракчеев, Булгарин, Плеве. Хоть и выпоротый конокрад, Распутин органически связан с вельможами и конюхами. Надо лишь дивиться нашему удивлению перед этими двумя яркими надписями на стенах, в которых мы пировали. Протопопов и Распутин – наше «мене, фекел»…307, двоеточие, открывшее страницу блудодейства черни, после блудодейства интеллигенции.

Мы осуждали двор за Распутина, мы боролись с Протопоповым. Так иные эскулапы борются с галлюцинациями свихнувшегося мозга, осуждают холерную бациллу. Скрежеща от зависти, в пафосе гражданского негодования, Милюковы и Гучковы грозили Царскому. А в Царском дивились:

– Вы же требовали парламентаризма… Я и вручил власть парламентарию…

От Радищева к Распутину, от Лориса к Протопопову – такова голгофа российской державности.





Глава XIV

Витте308




Восход[79]




После 1-го марта 1881 г. страницы русской истории поворачивались довольно быстро. Одной из таких страниц был всеподданнейший доклад министра финансов, профессора] Бунге о том, что «ресурсы Российской империи истощены». (О Бунге Мещерский писал, что он «ест суп из куриных перьев»).

Честнейший и ученейший человек, до моральных и умственных высот коего и не мечтали дотянуться его преемники Вышнеградский и Витте, Бунге исповедовал свой взгляд на Россию, и взгляд этот в ту пору разделяли многие. Россия для этих людей была страной патриархально-земледельческой, дворянско-крестьянской, материальные ресурсы коей ограничивались добыванием. Люди эти были убежденными сторонниками самодержавия на славянофильский лад («вы наши – мы ваши»), и всякий уклон с этого пути считали авантюрой не только экономической, но и политической. Кажется, именно политика и стояла в ту пору поперек экономики. Так было, по крайней мере, при Лорис-Меликове и Абазе. Но казна, истощенная турецкой войной, народное хозяйство, расстроенное обесценением продуктов земледелия (рожь продавалась по 50 к. за пуд, овес – 60 к.), и финансы – расшатанные махинациями с рублем на берлинской бирже, – сделали к 90-м годам экономическую тревогу весьма острой. Нечего и говорить, что Бунге не решился бы на свое скандальное признание, не имея за собой поддержки в сферах придворных, бюрократических и дворянских. Хоть и смутно, я помню то время, когда в гостиных и в обществах (Вольно-экономическом309 и друг[их]) сталкивались два резко противоположные мнения: о русском богатстве и русской нищете. Как и всегда и во всем у нас, обе стороны, повторяя: «стрижено» – «брито», были красноречиво убедительны и правы. И обе стороны упускали из виду, что с экономикой органически связана политика. Во всяком случае, в ту пору временного успокоения, под железной дланью Александра III, когда гр[аф] Д. Толстой готовил реформу о земских начальниках, гр[аф] Делянов принимал с улицы провинившихся студентов, а Победоносцев оспаривал у земств народное образование – в ту золотую для самодержавия пору о политике думали мало: о будущем вообще не загадывали. Был, впрочем, пресловутый Шарапов, на всех перекрестках кричавший, что перестройка России земледельческой в промышленную – начало конца самодержавия310. Но даже кн[язь] Мещерский и Катков считали опасения Шарапова преувеличенными. А Витте просто и недорого его купил…311

В эту пору (конца 90-х годов312) в петербургском деловом мире особенным весом пользовался Вышнеградский. Попович по происхождению, по специальности – инженер-технолог, он быстро овладел зазевавшимися от отсутствия конкуренции делами и дельцами, сгрудившимися вокруг архаических банков, с разжиревшими их руководителями. Исключительной энергии, дерзости и двужильности, этот попович вытеснил из Общества юго-западных железных дорог313 (после «Главного общества» самого могучего) – многолетнее влияние там толстяка Сущова, а из банков – влияние Утиных, Полежаевых314, Кокоревых и друг[их]. Вскоре без Вышнеградского не обходилось ни одно большое русское дело. Он целиком прибрал к рукам доходное общество петербургских водопроводов, киевские трамваи и проч. Весь Петербург, да и вся Россия, кричали, что Вышнеградский «вор»; а он, равнодушный к общественному мнению, обламывал одно дело за другим и высмеивал Бунге. Лозунгом Вышнеградского было: «Россия не приступала к использованию своих ресурсов». Попав с этим лозунгом к кн[язю] Мещерскому, седовласый, растрепанный, бритый, большеротый, вислоухий, с манерами целовальника, голосом протодиакона и смехом сатира, Иван Алексеевич Вышнеградский стал кумиром издателя «Гражданина». Кн[язь] Мещерский свел его с «милейшим» Иваном Николаевичем Дурново (тогдашним министром внутренних дел), и оба они решили на смену забастовавшего теоретика Бунге выставить «практика» Вышнеградского. О политике тут не было и речи, – «суп из куриных перьев» предполагалось сменить густой похлебкой девственных российских ресурсов. Так начался при самодержавнейшем из царей тот НЭП, продолжение коего Россия узрела при коммунистическом Ленине и ждет теперь от Сталина. Уверенный в крепости своего режима, волевой царь протянул длань к Вышнеградскому, как многие крупные помещики той эпохи, разорявшиеся от бесхозяйственности, брали на службу одиозных им представителей 3-го сословия, которым руки не протягивали, но платили большие жалованья. А когда Воронцовы и Шереметевы осведомили царя о репутации Вышнеградского, царь только усмехнулся:

– Пусть уворует 10 миллионов и даст России сто…