Великая мечта

– Его проблемы, – ответил я, продолжая давить педали, продолжая продвигать наш поскрипывающий и погромыхивающий агрегат от устья площади к выезду на Садовое кольцо. – Что значит «махнул рукой?» Если бы офицер милиции захотел меня остановить, он бы свистнул в свисток и сделал отмашку жезлом, после чего этим же жезлом указал бы мне место для парковки... Надо знать правила.

– Каким жезлом?! – воскликнул Юра. – Какие правила? Ты что, на Луне живешь? Или в Москве? Соберись и очнись! Мы попали!

Я и сам понял, что мы – попали. Действительно, инспектор махнул рукой. И я это заметил. И он заметил, что я заметил. Однако я предпочел убедить себя, что ничего не случилось.

Моя, наша с Юрой (объективно говоря, на сто процентов Юрина), машина не являлась эталоном транспортного средства. В частности, отсутствовал задний номерной знак, не работал ручной тормоз, не функционировали фары ближнего света (кстати, и дальнего тоже), и габаритные огни, и фонарь заднего хода, и люфт на рулевом колесе превышал норму в пять или десять раз, и тормозной путь оставлял желать лучшего, и износ покрышек стремился к критической отметке, да и внешний вид хромал, учитывая царапины и вмятины справа и слева, на носу и на корме, – в общем, мы были те еще парни, на том еще авто. Общение с инспектором не сулило нам радостей.

– Тормози, – повторил Юра. – Выходи и чего-нибудь скажи. Денег дай, и дальше поедем.

– У меня нет денег, ты же знаешь.

– Ты этим гордишься, да? – презрительно улыбнулся друг. – Деньги – у меня возьмешь. Иди, договаривайся...

Уязвленный ударом в самое больное место, я с неохотой остановил экипаж и вышел в ревущую, гудящую, утреннюю, гулкую, неуютную улицу. Сжимая в кармане стопку документов, двинулся навстречу судьбе. С той стороны судьбы в мою сторону шагал, энергично тараня пространство мощным животом, офицер Государственной автомобильной инспекции в чине то ли майора, то ли аж подполковника, – от волнения я не смог сосчитать точное количество звезд на его засаленных погонах, к тому же они были пришиты немного криво. Немного завалены назад. Когда-то у нас в казарме такие погоны старший прапорщик Олефиренко лично отрывал «с мясом».

– Ты чего, а? – выкрикнул майор, то ли аж подполковник, тут же добавив несколько очень крепких слов. – Ты чего – вообще, а? Ты чего, не видел, как я тебе скомандовал, а?

Я не люблю хамов с детства, и оскорблений никому не прощаю, даже людям в мундирах. Я разозлился и прямо сказал:

– Пошел ты на хуй! Чего орешь? Вот моя машина. Вот мои документы. Не ори.

Красная физиономия служивого – я годился ему в сыновья – вмиг набрякла, потом провисла, потом окаменела, потом налилась коричневой державной кровью, вплотную приблизившись по цвету к кремлевской стене.

– Стоять на месте!!! – заорал он хриплым басом и жирной пятерней сильно толкнул меня в грудь. – Машину к осмотру!!!

– Пошел ты на хуй, – повторил я громко. – Вот мои документы, вот моя машина, вот я сам. Делай, чего тебе надо.

Дядька в погонах, петлицах, нашивках и значках, в сизом мундире и фуражке с изящно изогнутой тульей и замысловатой кокардой рассвирепел, схватил меня за воротник рубахи, рванул и ударил коленом в пах. Хотел пробить по яйцам. Но, ребята, мои яйца еще никто никогда не пробил, не родился такой, ни среди милицейских майоров, ни среди прочих слоев населения. Страж порядка повторил попытку, и еще раз – безрезультатно.

Сам я родился и вырос типичным холериком – такая психика, ничего не поделаешь. К тому же последний, послеармейский год моей жизни прошел под знаком тотального безденежья. Я превратился в угрюмого малого с постоянно напряженными нервами и голодными резями в желудке.

Не далее как сегодня утром я застал свою жену тихо плачущей на кухне: спросонья разбила куриное яйцо, единственную и последнюю съестную субстанцию в доме, и сидела, в одних трусах, на табурете, поджав к груди колени и уткнувшись в них мокрыми глазами. Закрывая за собой входную дверь (жене сказал «пошел на работу»; куда пошел? на какую работу?) – я сам едва не разрыдался. Недоедание способствует не только остроте мысли, но и остроте чувств. Именно теперь, летом девяносто первого года, в девять часов утра, под нависающим циклопическим утюгом сталинского билдинга – все дошло до края, до кризиса, и я стал орать что-то матерное прямо в лицо офицеру. Одновременно не забывая отражать ногами его удары. Руки держал опущенными вдоль туловища. Сдачи дать нельзя. Посадят.

В паре метров от нас дожидалась зеленого светофорного сигнала вереница машин, в том числе огромный грузовик, окутанный клубами черно-сизого выхлопа. В открытом окне его кабины маячила рябая морщинистая физиономия. Поймав ее взглядом, майор надсадно выкрикнул:

– Чего смотришь?! Помоги задержать опасного преступника!

О ком это он, подумал я.

Водила неохотно вылез – промасленный, угловатый, правая рука белая, левая – коричневая. Шоферский загар. Едва он – без особой, кстати, спешки – направился к месту задержания, как мне подоспела подмога. Возникший сбоку Юра атаковал несчастного сначала криком – «чего лезешь? чего суешься? а ну пошел отсюда!», – а затем длинной своей ногой отвесил бедняге мощный пинок.

В отличие от меня, облаченного в застиранные портки типичного охламона-лузера, Юра имел на себе белоснежный и невыносимо дорогостоящий спортивный костюм, руку отягощали золотые часы. Промасленный опознал хозяина жизни не только в служивом майоре, но и в моем друге, резко стушевался и отступил под защиту огромных задних колес собственной машины.

Тут в поле моего зрения впрыгнули еще не менее пяти фигур в форме. Проезжающий мимо патрульный экипаж обнаружил непотребную потасовку и принял решение пресечь. Вместо одного громко сопящего майора против меня выступило аж трое. Я немедленно скис. Меня ухватили под локти, пнули коленом в живот, сломали в поясе и навешали по физиономии.

Как обычно, самым болезненным прошел первый удар. Голова загудела, глаза на миг ослепли. Плюс – кратчайшая, кинжальная молния сильнейшего гнева. В такой момент животное, не мешкая, бросается в ответную атаку. Человек же – если он умный – наоборот, хитрит и медлит.

Ментовская кулачная агрессия показалась мне внешне акцентированной, на деле же – слабоватой. Погружающиеся в мою плоть натруженные кулаки пятидесятилетних служивых мужиков не нанесли особого ущерба. Перегруженные салом, неловкие, они не умели врезать всерьез, с разворота; не умели и попасть точно. Подбородок, виски и нос я уберег. Прошло везде мимо, вскользь. Моя проблема состояла только в том, что я не мог ответить.

Очень хотелось ответить, по бедрам и по ребрам, с левой и с правой, на максимальной амплитуде, по грудинам, в горла и челюсти, потом провести бросок, уложить заплывшего жиром чудака на горячий асфальт, зажать болевым приемом, с захватом ноги или шеи...

Наградив мою морду серией тычков, а зад – серией пинков, они споро поволокли меня к машине. Юру уже грузили на заднее сиденье. Запихивали деловито, словно мешок картошки. А когда втрамбовали внутрь – один из офицеров, самый толстозадый, придерживая рукой открытую дверь, несколько раз крепко саданул сапогом прямо в лицо правонарушителю.

Снаружи это выглядело жутко. Когда оно идет сапогом в лицо – это всегда жутко. Подошва ялового офицерского сапога тверда, а каблук, как правило, оснащен стальной подковой толщиной в монету. Херово, ребята, получить в торец таким армированным сталью каблуком. По лицу Юры хлынуло ярко-алое, но мой друг зачем-то решил оскалить зубы в кошмарной саркастической улыбке, – она сверкнула столь бешено и нагло, что каблук начальника, почти коснувшийся было земли, еще раз врезался прямо в ее центр.

Вылетела красная густая слюна.

Окрест места схватки рычали, гудели, дымились десятки самодвижущихся механизмов, грузовых и легковых. Многие сотни глаз наблюдали процесс задержания двух дерзких злодеев. Злодеи – красные, вспотевшие, в задравшихся надорванных шмотках, с окровавленными носами и кривыми разбитыми ртами, выкрикивали в пространство нечленораздельные проклятия и протесты, сплевывали на мостовую жидким и багровым, матерились, протестовали и дико вращали глазами. Сторонние же наблюдатели – водители машин, а также прохожие – помалкивали. Наслаждались и впитывали впечатления.

Уже горел зеленый сигнал светофора, а железная змея из нескольких десятков больших и маленьких агрегатов не двигалась: шоферюги глазели на то, как менты вяжут бандитов. Такие жадно, масляно блестящие, расширенные зрачки всегда можно увидеть в цирке, когда полуголая дрессировщица в ярчайшем вульгарном макияже тонким хлыстом укрощает облезлых тигров, страдающих от хронического недоедания.

Видит Бог – я никогда не мнил себя тигром. Какой я, на хрен, тигр? Но меня укротили, как того тигра. Деловито, сурово, демонстрируя хорошо отработанный навык.

...Отделение милиции – кто не знает – располагается тут же, в ста метрах от перекрестка.

Подъехали. Я и Юра сидели на заднем сиденье. Сопели и подбирали ладонями кровавые сопли. Спустя минуту позади нас взревело знакомым тоном – пригнали, следом за нами, нашу машину. Из обшарпанной двери кутузки неторопливо вышли несколько линейных милиционеров в форменных кепи, с потертыми автоматами. Приблизились, изучили глазами задержанных маргиналов, вяло обменялись нецензурными междометиями, повздыхали, поплевали себе под ноги. Спокойные, немногословные флегматики, с вескими жестами и равнодушными, всегда направленными в сторону взглядами.

Я давно заметил, что половина ментов моего города – флегматики. Устойчивые, малоэмоциональные люди. Безусловно, в правоохранительной системе, как в любой другой сложной системе, выживают и торжествуют именно флегматики. Спокойные, философски настроенные особи, с медленным обменом веществ, с железобетонными задницами, животами размером с подушку и бронебойными розовато-белесыми физиономиями.

Мирно сопя флегматики вытащили меня из машины. Один пробормотал рекомендации: вести себя спокойно, стоять смирно, дышать по команде. Второй ударил по моему запястью сложенным вдвое браслетом, и тот разложился, щелкнул, врезался в кожу.

Ну вот и тебя закоцали. Вот и ты сподобился. Сын учителя физики и учительницы русской литературы, брат учительницы русского языка, внук директора школы, книжный червячок, поклонник Гребенщикова и «Роллингов», ценитель Фолкнера и Кобо Абэ, любитель побренькать на гитаре, посочинять ночами стишки, постучать по клавишам печатной машинки, прилежный студент, автор пятидесяти публикаций в пяти газетах и журналах, рядовой запаса – мрачно поспешает за деловитым, пахнущим гуталином милицейским старшиной, пристегнутый к нему особым стальным механизмом, изобретенным много тысяч лет назад.


Мне заломили руку, я согнулся. Успел увидеть молодую женщину, держащую за руку маленького мальчика в крошечных джинсиках и курточке с аппликациями – то ли львята, то ли медведики, розовый кулачок сжимает нитку, а над коротко стриженной крошечной головой, удерживаемый ниткой, парит воздушный шарик, ярко-желтый; почти такой же яркий и желтый, как июньское солнце, щедро одаривающее теплом и светом всех без разбора – и меня, дурака, и конвоира в серо-сизой форме, и самого мальчика, смотрящего на происходящее широко раскрытыми смышлеными глазенками.

Вдруг подсознание подвело меня. Открылись, доселе более или менее надежно запертые снаружи, страшные люки, выскочили волосатые хохочущие демоны, заплясали вокруг – кривлялись, корчили рожи, тыкали кривыми нечистыми пальцами, вертели омерзительными тощими задницами:

– Ишь ты, какой чувствительный! Сидел бы дома, кропал статейки! Зачем связался с опасным человеком?

– Он не опасный. Он настоящий. А вы всего лишь отрыжка из мозговых глубин.

Бесы словно не расслышали. Плевались ледяной слюной, улюлюкали, продолжали вопить:

– Тебя посадят! Посадят тебя, посадят! Ай, посадят! Еще как посадят! Посадят, посадят, посадят! Закроют, арестуют, упрячут! Повяжут, сгноят, по этапу отправят, клифт лагерный наденут!..

Пришлось прямо послать распоясавшихся бесплотных придурков по известному адресу. Сгинули послушно, но неохотно. Свои, давно знакомые бесы. Сходить бы в храм, изгнать, да боязно: эти смирные, наивные, хорошо изученные, я к ним привык, выгонишь – а вдруг взамен старых выскочат обитатели самых дальних омутов разума, мне совсем неизвестные, а оттого втройне страшные?

Уже в дверях кутузки я услышал за спиной звонкий голос той самой женщины с ребенком и шариком:

– Простите, как нам пройти в зоопарк?

– Сто метров прямо по улице, – густым баритоном выкрикнул шедший последним мент, толкнул меня в спину и тоном ниже посоветовал: – Шевели поршнями.

В участке царила тишина.

– Вынимайте все из карманов.

Юра – в отличие от меня, он широко улыбался – снял часы, бросил на стол паспорт, сигареты, связку ключей, толстую пачку сложенных пополам купюр. Я положил только документы. Никакая другая собственность меня не отягощала.

– Остальное, – мирно потребовал старшина.

– Отсутствует.

Для вящей наглядности я вывернул карманы, испытав при этом особое босяцкое удовольствие.

Закрыли в клетку – честной народ правильно именует ее «обезьянником». Едва лязгнул замок, как движения Юры неуловимо изменились, приобрели утрированно-уголовную грацию: ноги чуть согнулись, зад слегка отъехал, локти раздвинулись в стороны. Сопя и шаркая ногами, он прошелся взад и вперед, сел на лавку, дождался пока дежурный удалится и тихо спросил меня:

– Что будешь говорить?

– В смысле?

– Сейчас к дознавателю поведут. Что будешь говорить?

– А что надо говорить? Друг перешел на шепот:

– Правду! – Он подмигнул. – А правда будет такая: мы знаем друг друга много лет – вместе росли в одном городе – вместе поступали в университет – потом дороги наши разошлись – сегодня утром я позвонил тебе – сказал, что купил машину, а прав не имею, и попросил тебя покатать меня по моим делам – что за дела не знаешь, куда ездили – не помнишь, потому что Москву знаешь плохо... Сам журналист, зарабатываешь статьями в газетах. Это ведь так?

– Почти.

– Забудь это слово, оно для протокола неудобное... Понял, какая правда?

– Понял. Она в том, что я добропорядочный. Юра серьезно покивал.

– Ништяк. Остальное я сам исполню, потому что у меня больше опыта. А ты – упирай на свою добропорядочность.

– Упру.

Неправды в речах Юры содержалось не более десяти процентов. Уже несколько месяцев я не писал ни статей, ни очерков, ни репортажей. Нигде никто за это не платил. Охотно брали и печатали, в том числе уважаемые столичные газеты и журналы, – но никто не платил. Хвалили, жали руку, просили еще – но никто не платил. Уважали, давали дельные советы, подсказывали интересные темы, делились сплетнями – но никто, блядь, не платил. И я решил искать другую профессию.

Своего друга Юру я возил по городу не с сегодняшнего утра, а уже три недели. С того самого дня, как он вышел из Бутырки.

Вдруг он заскучал, уронил голову на руки, запустил пальцы в волосы и глухо простонал:

– Ах, как неохота... Ей-богу, так туда неохота – обратно... Правду говорят: первый раз туда идти не страшно, страшно – во второй... Знаешь, как неохота?..

– Сам говорил – бояться не надо.

– Да не боюсь я. Неохота, понимаешь? И, кстати, ты прав. Нечего сопли жевать...

Он встал, сильно пнул ногой решетчатую дверь и громко, с кошмарными заискивающими интонациями, завопил:

– Слышь, старшенький! На два слова!

Появился, вразвалку шагая, недовольный дежурный.

– Чего тебе?

– Бумагу, ручку давай. Заяву писать буду.