Вечный гость

– В спецшколе для слепых?

Учитель улыбнулся. Видно было, что у него сегодня хорошее настроение.

– Я учился в обычной спецшколе. После войны они еще оставались, а такого количества специально подготовленного десанта стране уже не было нужно. Мне повезло, я попал в поток со старыми преподавателями. Мне было девятнадцать лет, но меня приняли. После войны осталось много таких людей, как я, без профессии, без элементарных навыков гражданской жизни. Мы занимались музыкой круглосуточно. Недосыпали, конечно. Спать хотелось все время, спать хотелось больше, чем есть. Учителя еще шутили: «Зачем вам спать, вы все равно не видите, день сейчас или ночь?» Десант высаживали ночью, значит, многие операции нужно было делать на ощупь.

Все. Сработало. Урока не будет. Не будут спрашивать домашнее задание, не будут ничего задавать на дом. Учитель будет рассказывать. Только рассказывать, не важно что. Совсем не важно.

– Многие из моего потока спились, кое-кто и из жизни ушел. Кому нужен слепой учитель? А мне что? Мне было тогда все нипочем. Пришел в РОНО трудоустраиваться, меня не берут, понятно. Настоял на собрании расширенной комиссии. Пока члены комиссии шептались между собой обо мне, я вбил два гвоздя в доску, положил на эти гвозди линейку, приставил к линейке треугольник и рисую себе потихонечку, – он показал, как двигался треугольник по линейке. – Члены комиссии посовещались между собой и вынесли решение: меня к преподавательской деятельности допускать нельзя. Мне дали последнее слово, мол, что имеешь сказать на прощание? А мне что? Я сказал, что в вашем детдоме преподавание нотной грамоты не предусмотрено, дети, в силу своих физических недостатков, не обучаются играть на музыкальных инструментах. Попросил комиссию занести в протокол написанное на доске. Как я и предполагал, в комиссии музыкантов не было. Комиссия пообещала занести написанное на доске в протокол, только попросила меня рассказать, что я написал. А написал я первые ноты «Интернационала». С этими нотами я и собирался ехать в Москву правды искать. Комиссия даже не стала совещаться еще раз. Комиссия записала в протокол, что, учитывая идеологическую составляющую моей подготовки, именно мне рекомендуется работать с детьми инвалидами. Они там много еще написали. Председатель комиссии долго жал мне руку, все подходили, поздравляли. «Интернационал» это «Интернационал»: нарисован, не сотрешь. Так я сюда и трудоустроился.

Хороший учитель, правильный. Никогда не наступал на меня, когда мы сталкивались в коридоре, всегда нагибался ко мне и здоровался первым.

А я так жалел, что не родился слепым.





* * *


Учитель зашел в класс. Учитель как учитель, ничего особенного.

Ему очень повезло родиться здоровым. Когда ему было девять лет, он увидел, как малыши нашли старую мину. Просто проходил мимо. Мог бы пройти мимо или позвать взрослых, даже должен был позвать взрослых. Слишком близко лежала противотанковая мина к детскому садику. Слишком близко к дороге. Мина могла взорваться в любой момент. Взрослые могли не успеть. Да и зачем ему взрослые, ему, уже не ребенку, в полные девять лет? Ему, нормальному послевоенному пацану? Отогнал малышей от мины, послал малышей за взрослыми. Взрослые вызовут саперов, взрослые сделают все как надо. Только пока подойдут взрослые, надо отнести мину подальше от дороги. Он помнил, как осторожно нес мину к ближайшему оврагу. Он не помнил, как оказался с контузией в больнице. Всего лишь контузия, тугоухость на всю жизнь. Жить будет. Про руки врачи не решились рассказывать в первое пробуждение. Руки пришлось ампутировать.

Учитель рассказал нам, что в университете он влюбился в девушку старше себя на два курса. Он сдал все экзамены по своему профильному образованию: учитель истории. А потом успешно сдавал экзамены по предмету на потоке своей девушки и чуть позже нее успешно доучивался по предмету преподавания рисования и живописи.

Он рассказывал нам, как чертил, прижимая губами линейку к кульману. Как на выпускном экзамене ему «не досталось» кульмана. Как ему объяснили, что он должен сдавать экзамен отдельно от товарищей, чтобы не смущать своей инвалидностью других, нормальных студентов. Как преподаватель поставил перед ним большой хронометр. Часы пошли.

Что ж. Нет кульмана, значит, нет. Они же не видели, как он выполнял домашние задания. Ватман на пол. На пол стопки книг и набор гирек. И главное. Может быть, вполне может быть, что они поняли, что он выиграл именно в этот момент. Главное, он очень быстро снял свитер. Это понятно. Некому и некогда будет вытирать пот со лба. Он разулся. Ноги, культи рук, зубы – все, что имелось, пошло в ход. Он не слышал голосов окружающих. Он не слышал, что ему предлагали – кажется, нашли лишний кульман. Тугоухость была уже ни при чем. Мир вокруг перестал существовать. Только чертеж. Только подтверждение своего права на существование в этом наилучшем из миров.

Чертеж готов. Он вышел покурить. С ним вышел и председатель комиссии. Угостил дорогой сигаретой, заботливо поднес огонь.

– Ты счастлив?

– Извините?

– Мы, разумеется, проверим чертеж, но я уверен, что в чертеже нет ни одной ошибки. Но все равно не понимаю, зачем ты так. Подошел бы по-хорошему, написал заявление: медаль, контузия, инвалидность. Мы могли бы выставить тебе оценку на основании предыдущих зачетов. Зачем ты так, пошел против всех, поставил себя против коллектива преподавателей.

– Можно вопрос?

– Пожалуйста.

– Я сейчас шел по коридору, все еще чертят. А если начертят не так, то имеют право на пересдачу. У них еще полтора часа по закону, а мое время давно вышло. Только не сердитесь, пожалуйста.

– Я и не сержусь. Тут все ясно. Как ты не понимаешь, у них же есть руки.





* * *


У меня были хорошие учителя. Неплохие. Я не сержусь, я все понимаю. Я делаю неплохие тексты.





Социализм




Много лет назад, очень-очень давно, девушка из Парижа, моя мама, приехала учиться в Москву. В Москву ее послали учиться социализму. Что за чушь, зачем посылать девушку куда-то очень далеко от дома и какой социализм может быть в Москве? В Москве холодно и голодно, в Москве очереди за продуктами и одеждой. Да, Москва мировая столица социализма. Да, по сравнению с провинцией России, Москва образец изобилия и счастья. Но для девушки из Парижа зима в Москве – огромное испытание. Зачем, почему Игнасио послал свою дочь в такую далекую и суровую страну?

Не стоит задавать много неопределенных, глупых вопросов. Игнасио Гальего не был дураком. Все проще, все гораздо проще. За обучение своей дочери в Москве Игнасио не заплатил ни копейки. И за проживание Ауроры в России Игнасио не платил. И денег Ауроре Игнасио не посылал.

Не надо ни демонизировать, ни идеализировать социализм. Социализм – прекрасная сказка, а всякая сказка вечна.

Деньги, всего лишь деньги. И никакой политики.






Кремль




Я родился в Кремлевской больнице. От обычных русских больниц кремлевская больница отличалась очень сильно. Все решения в Кремлевской больнице принимали люди из Центрального Комитета Союза Советских Социалистических Республик. Эти люди не были врачами, они были всего лишь высшими в стране инстанциями. Центральный Комитет не решал вопросов жизни и смерти. Центральный Комитет решал все, одновременно не решая ничего. Всякая медицинская процедура должна была получить разрешение Центрального Комитета.

Мою сестру Аню Аурора родила в обычном русском роддоме. В обычном русском роддоме врач не должен консультироваться с Кремлем. В обычном русском роддоме врач принимает решения сам.





Прага




Прага – красивый город. Если бы мне разрешили, если бы это было возможно, я не поехал бы никуда дальше Праги. Зачем?

Но жизнь есть жизнь. Все, что мне нужно было узнать, я узнал. Многие инвалиды в Чехии на самом деле передвигались в электрических колясках. Но мне не подходила обычная электрическая коляска. Из обычной электрической коляски я бы просто выпал. Коляску пришлось собирать в Германии.

Мою первую в жизни электрическую коляску собирал чешский мастер. Да, ему пришлось проектировать и собирать коляску в Германии, но не это главное. Чешский мастер мечтал собирать электрические коляски для людей с очень сильной инвалидностью, а я мечтал о коляске.

Мы, оказалось, мечтали об одном и том же. Мы мечтали о свободе.





Красота




Красота – очень условное понятие. То, что красиво для меня, может быть уродливым для другого человека. Сам я не очень красивый мужчина, но если спросить у моей жены – я самый красивый на свете. Серьезно. Я не знаю, насколько я красив для Софии, но я для нее самый умный и добрый на свете папа. Если очень плохо и не очень уютно на душе, можно всегда подойти к папе, взять его за указательный палец левой руки и услышать, что она самая умная и красивая девочка на свете.

Я люблю Испанию. Может быть, потому, что Испания очень похожа на Россию. Люди неправильно устроенной и жестокой страны неожиданно совершают отчаянно красивые поступки, невозможные в утонченных, почти совершенных цивилизованных странах.

Больница. Испанская больница. Коридорные стены пугают щелями и проплешинами ветхого здания. Мою кровать ставят в коридоре. Слева от меня лежал человек с Марса, во всяком случае, так он заявлял миру и пробегающим мимо медсестрам. Человек очень просит позвонить по шести телефонным номерам. Только он знает секретный код доступа межпланетной связи. К нему подходит врач, терпеливо набирает по очереди все шесть номеров, но Вселенная молчит. Врач обещает, что во время следующего обхода он обязательно попытается связаться с Марсом еще раз.

Врач подходит ко мне. Я спрашиваю его, почему меня положили в коридоре. Медсестра, сопровождающая врача во время обхода, смотрит на меня ласково. «Мальчик, пока мы до палаты добежим, время пройдет, а тут ты у нас перед глазами. Такой молоденький, – говорит она, – мы все очень переживаем за тебя», – и я понимаю, что она говорит это не из вежливости.

Боль стискивает меня в немыслимый узел, я кричу. Я кричу, и мне кажется, что потолок кружится надо мной. Ни у врача, ни у меня нет времени на игру в вежливость.

– Жить хочешь? – спрашивает врач.

Я уже давно в Испании, и я понимаю, что это настоящий вопрос. Зачем лечить человека, который не хочет жить?

– Хочу, – отвечаю я, набирая в легкие воздуха для следующего вопроса.

– Операция пройдет в два этапа. Сначала мы выведем кишечник наружу, это не страшно, не бойся. Потом сошьем кишечник, и у тебя будет нормальная система пищеварения.

– Мне больно, – говорю я, – сделайте что-нибудь.

– Извини, парень, тебе придется потерпеть до операции. Мы должны видеть всю картину болезни, а это невозможно при обезболивании.

Врач и Аурора отходят. Когда Аурора возвращается, я вижу, что она не просто «подписала пару документов», как сказала мне раньше.

– Рубен, врач говорит, что в некоторых случаях, если организм не получает достаточно пищи, то начинает переваривать сам себя. Еще он говорит, что, скорее всего, ты подолгу голодал в детстве. Рентген показывает ярко выраженный некроз кишечника, но врачи предполагают худшее. Они уверены, что некроз задел все внутренние органы.

Аурора старается не плакать. Я не пла́чу. Мне некогда плакать.

– Спасибо за все, прощай, – говорю я Ауроре.

Больно, очень больно. Мою кровать куда-то везут. Лампочки. Огромные лампочки над операционным столом. Надо мной склоняется женщина в больничной маске. Последнее, что помню, последнее, что кричу: «Хирург что? От хирурга ничего не зависит: разрезал, зашил. Главное – анестезиолог. Анестезиологи – самые красивые женщины в мире. Они самые красивые, ведь женщина анестезиолог – самое прекрасное, что может видеть мужчина в последнее мгновение перед смертью».

Анестезиолог надевает на меня маску, просит громко сосчитать до десяти. Я отчетливо помню цифру «три». Все. Конец.

Просыпаюсь. Боли нет. Легкое облачко спокойствия и умиротворения покрывает мой еще не полностью проснувшийся мозг.

Врач наклоняется надо мной. Он рад, он не может сдержать восторг.