В поисках Аляски

— Что? — не понял я.

— Ночью — я так понимаю, прежде чем взяться за тебя, — они нассали мне в кеды.

— Ты уверен? — сказал я, стараясь не заржать.

— Нюхнуть хочешь? — спросил Полковник, протягивая мне кеды. — Я-то рискнул, понюхал, и да, я уверен. Уж что-что, а ссаки чужие я ни с чем не спутаю. Это как моя мама любит говорить: «Тебе кажется, что ты по воде ходишь, а на самом деле тебе кто-то в башмаки напрудил». Если ты их сегодня увидишь, покажи, — добавил он, — я должен знать, что этих зассанцев до такого довело. А потом начнем планировать, как подпортить жизнь этим жалким уродцам.



Летом мне пришла специальная приветственная брошюра для учеников Калвер-Крика, и, к моей радости, в разделе «Предпочтительная форма одежды» было всего два слова: «скромная повседневная». Но я и подумать не мог, что девчонки придут на урок заспанные, в хлопковых шортах от пижамы, майках и шлепанцах. Скромно и повседневно, да уж.

Девчонки в пижамах (хоть и скромных) могли бы скрасить урок французского, начавшегося в 08:10, если бы я хоть слово понимал из того, о чем говорила мадам О’Мэлли. Comment dis-tu «Боже, кажется мой французский не дотягивает до курса второго уровня» en français?[3] Во Флориде я прошел только первый уровень и оказался не готов к мадам О’Мэлли, которая, кстати, пропустила все приятности на тему «как вы отдохнули летом» и перешла непосредственно к страшной теме под названием «passé composé» — я так понял, это какое-то время.[4] Парты были расставлены по кругу, и прямо передо мной оказалась Аляска, но она на меня за весь урок ни разу не взглянула, хотя лично я вообще мало что, кроме нее, замечал. Может, она действительно не всегда бывает такая уж хорошая. Но ее рассуждения про необходимость выйти из лабиринта — это было так умно. И правый уголок губ у нее всегда был чуть приподнят, готовясь к ухмылке, словно правая сторона ее рта уже освоила неподражаемую улыбку Моны Лизы…



Из моей комнаты студенческое население кампуса казалось переносимым, но в учебном корпусе мне стало страшно. Это вытянутое здание стояло сразу за общагами, в нем было четырнадцать аудиторий, окна которых выходили на озеро. Ребята толпились в узких коридорах перед классами, и, хотя найти нужную мне аудиторию оказалось не так уж и сложно (несмотря на мой топографический кретинизм, мне удалось добраться из кабинета № 3, где проходил французский, в № 12, на математику), я весь день чувствовал себя как-то неловко. Я никого не знал, и даже не понимал, с кем следует попытаться познакомиться, и уроки все оказались трудными, даже в самый первый день. Папа говорил, что заниматься придется, и я ему уже поверил. Учителя все оказались серьезными и умными, у многих имелась приставка «доктор», так что на последнем перед обедом уроке, «мировых религиях», я испытал огромное облегчение. Как я понял, это был рудимент, сохранившийся с тех времен, когда Калвер-Крик был христианским учебным заведением для мальчиков, сейчас этот предмет являлся обязательным для всех, и по нему, наверное, легко будет получить пятерку.

Это был первый за весь день урок, на котором парты стояли рядами, а не кругом или квадратом, и, чтобы не произвести впечатление, будто мне больше всех надо, я в 11:03 сел в третьем ряду. Я пришел за семь минут до звонка отчасти потому, что хотел быть пунктуальным, а отчасти потому, что поболтать в коридоре мне было не с кем. Вскоре после этого вошли Полковник с Такуми и уселись по разные стороны от меня.

— Мне рассказали про вчерашнее, — начал Такуми. — Аляска в бешенстве.

— Странно, вчера она повела себя как последняя стерва, — вырвалось у меня.

Такуми лишь покачал головой:

— Ну да, она же всего не знала. А плохое настроение у всех бывает, чувак. Привыкай жить среди людей. Тебе могли достаться друзья и похуже, чем…

Полковник перебил:

— Кончай лечить, доктор Фил. Давай лучше обсудим противоповстанческие действия. — В класс начали заходить ребята, так что Полковник наклонился ко мне и прошептал: — Если кого из них на уроке увидишь, дай мне знать, о’кей? Ты, в общем, просто крестики поставь, где они сядут. — Он вырвал из тетради лист и нарисовал на нем квадратики, символизирующие парты.

Вдруг вошел один из них — высокий, с безукоризненно нагеленными торчащими прядями: Кевин. Проходя мимо нас, он пристально уставился на Полковника; это мешало ему смотреть под ноги, и он наткнулся на парту. Полковник рассмеялся. За Кевином шел еще один пацан из его шайки, он то ли был жирноват, то ли, наоборот, чересчур увлекался спортом, и наряжен в складчатые брюки цвета хаки и черную тенниску с короткими рукавами. Когда они расселись, я отметил соответствующие квадратики на схеме Полковника и вернул листок ему. И тут, едва волоча ноги, вошел Старик.

Он дышал медленно, с большим трудом, широко открыв рот. Продвигался к кафедре малюсенькими шажками, практически не ставя пятку вперед носка. Полковник слегка толкнул меня и небрежно показал на свою тетрадь, в которой было написано: У Старика всего одно легкое, и я не усомнился в том, что это правда. Его громкое и полное чуть ли не отчаяния дыхание напомнило мне про моего деда, который умер от рака легких. Мне казалось, что этот древний Старик с бочкообразной грудью может скончаться раньше, чем дойдет до кафедры.

— Меня зовут, — начал он, — доктор Хайд. Имя у меня, конечно, тоже есть. Но для вас я «доктор». Ваши родители платят довольно большие деньги за то, чтобы вы могли здесь обучаться, так что я надеюсь, что вы поможете их вложениям окупиться, то есть будете читать те книги, какие я скажу и когда я скажу, и будете посещать мои занятия постоянно. А на занятиях — слушать, что я говорю. — Ясно, получить пятерку будет не так просто. — Этот год мы посвятим изучению трех религиозных традиций: ислама, христианства и буддизма. И еще три оставим на следующий год. На моих уроках почти все время буду говорить я, а вы — почти все время слушать. Вы, может быть, и умные, но я уже был умный, когда вас еще и в помине не было. Я уверен, что не всем нравятся лекции, но, как вы, возможно, заметили, я уже не так молод, как раньше. Я бы с радостью посвятил свои последние деньки милым беседам о самых прекрасных моментах истории ислама, но нам осталось провести вместе не так много времени. Так что мне придется рассказывать, а вы должны слушать, поскольку тут мы будем заниматься поисками ответа на самый важный вопрос, который был задан за всю историю человечества, то есть поиском самого главного. Какова природа человека? Раз уж мы родились людьми, как нам лучше жить? Откуда мы взялись и куда мы попадем потом? Попросту говоря: каковы правила этой игры и как в ней преуспеть?

«Природа лабиринта, — накарябал я в своей тетради на спирали, — и выходы из него». Крутой препод. Я дискуссионные занятия ненавидел. Я терпеть не мог говорить и терпеть не мог слушать, как отвечают другие, запинаясь, пытаясь высказаться как можно более расплывчато, чтобы никто не подумал, будто они тупые, терпеть не мог эту игру в целом, ведь все пытались понять, что хочет услышать учитель, и сказать именно это. Я пришел на урок, так что учите. И он начал учить: за эти пятьдесят минут Старик заставил меня взглянуть на вопросы религии серьезно. Я никогда не был набожным, но он сказал, что религия играет огромную роль независимо от наличия у нас веры, точно так же, как важны исторические события, даже несмотря на то, что мы сами не жили в ту эпоху, когда они совершались. А потом он задал нам прочесть пятьдесят страниц из учебника «Религиоведение» — к следующему дню.

После обеда меня в тот день ожидало еще два урока и два окна. У нас было девять уроков по пятьдесят минут ежедневно и, следовательно, по три часа на самоподготовку почти у каждого (за исключением Полковника, который ходил еще и на какую-то продвинутую математику, поскольку считался Супер-Мега-Гением). Вместе с ним мы оказались и на биологии, где я указал ему на третьего пацана, который сматывал меня клейкой лентой. В верхнем углу тетради Полковник написал: «Чейз Лонгвелл. Выходник из старших классов. Дружит с Сарой. Странноватый». Через минуту я вспомнил, кто такая Сара: девчонка Полковника.

В свободное время я уходил в свою комнату и пытался почитать учебник по религиоведению. Выяснил, что миф — это не то же самое, что слухи, это народное сказание, отражающее образ жизни, взгляды на мир и верования определенного народа. Интересно. А еще я понял, что после случившегося прошлой ночью я слишком устал и мне не до мифов и всякого остального, так что я заснул на своей полке — и проснулся от пения Аляски: «ПРОСЫПАААЙСЯ, ТОЛСТЯЧОООК!» — она орала прямо в мое левое ухо. Я прижал учебник к груди, словно эта книжонка в мягкой обложке могла меня хоть от чего-то защитить.

— Это было просто ужасно, — объявил я. — Что мне следует сделать, чтобы это никогда больше не повторилось?

— Ничего не поделаешь! — возбужденно прощебетала она. — Я непредсказуема. Боже, тебе что, доктор Хайд не противен? Нет? Ведет себя так, будто он лучше нас.

Я сел и ответил:

— А по-моему, он гений. — Отчасти я сказал это потому, что действительно так думал, а отчасти потому, что мне просто хотелось ей возразить.

Аляска села на мою кровать:

— Ты всегда в одежде спишь?

— Угу.

— Забавно, — сказала она. — Вчера на тебе почти ничего не было.

Я злобно посмотрел на нее.

— Да ладно, Толстячок. Я просто прикалываюсь. Тут неженкой не проживешь. Я же не знала, насколько все страшно — и я виновата, и они об этом пожалеют, — но мягкотелым тут быть просто нельзя. — И она ушла. Больше ей сказать было нечего.

Она, конечно, симпатичная, думал я, но нельзя западать на девчонку, которая относится к тебе как к десятилетнему. Мама у тебя уже есть.





за сто двадцать два дня





КОГДА ЗАКОНЧИЛСЯ ПОСЛЕДНИЙ УРОК первой недели моего пребывания в Калвер-Крике, я вернулся в комнату № 43 и увидел нечто совершенно неожиданное: миниатюрный Полковник с голым торсом склонился над доской для глажки, накинувшись на розовую рубашку. Он работал с таким энтузиазмом, что по его лицу и груди тек пот. Энергично водя утюгом из стороны в сторону, Полковник дышал почти так же тяжело, как и доктор Хайд.

— У меня свидание, — объяснил он. — Ситуация чрезвычайная. — Он попытался перевести дыхание. — Ты… — вдох, — гладить умеешь?

Я подошел к розовой рубахе. Морщин на ней было, как на лице у старушки, которая в молодости очень любила загорать. Ох, если бы Полковник не комкал всю одежду и не распихивал ее по ящикам как попало…

— По-моему, просто включаешь и давишь на рубашку, нет? — сказал я. — Я не в курсе. Я даже не знал, что у нас есть утюг.

— У нас нет. Это Такуми. Но он тоже им пользоваться не умеет. А когда я Аляску спросил, она завопила: «Нет, на меня свою парадигму патриархата не распространяй!» О боже, мне надо покурить. Но я не могу допустить, чтобы от меня воняло во время встречи с Сариными родителями. Ладно, к лешему. Пойдем в душ, пустим воду и там покурим. От душа будет пар. А пар разгладит складки, так?.. Кстати, — продолжал он, когда я входил вслед за ним в душевую, — если днем захочется покурить в комнате, достаточно просто включить душ. И дым вместе с паром уйдет в воздуховод.

С научной точки зрения это казалось бредом, но на практике вроде бы сработало. Напор в душе был слабый, а головка располагалась так низко, что мыться под ним толком не получалось, но дымовая завеса из него выходила отличная.

А вот утюг, к сожалению, плохой. Полковник предпринял еще одну попытку погладить рубашку (Попробую давить посильнее, посмотрю, что получится) и в итоге надел мятую. К рубашке он подобрал синий галстук, украшенный горизонтальными рядами крохотных розовых фламинго.

— Единственное, чему меня научил мой паршивый отец, — сообщил Полковник, пока его пальцы проворно затягивали идеальный узел, — это завязывать галстук. И это довольно-таки странно, потому что отца я себе в галстуке не представляю.

И тут в дверь постучала Сара. До этого я видел ее раз-другой, но Полковник нас друг с другом не познакомил. В тот вечер ему такой возможности тоже не представилось.

— О господи. Ты что, рубашку погладить не мог? — спросила она, несмотря на то что Полковник стоял прямо у гладильной доски. — Мы же встречаемся с моими родителями. — В легком голубом платье Сара выглядела ужасно хорошенькой. Она забрала свои светлые волосы в «ракушку», оставив две пряди по бокам, и была похожа на кинозвезду — стервозную.

— Слушай, я сделал все что мог. Не у всех есть служанки для глажки.

— Чип, чем больше ты пытаешься меня опустить, тем ниже сам становишься.

— Боже, неужели мы не можем за дверь выйти, не поругавшись?

— Да я просто говорю тебе. Мы в оперу собираемся. Для моих родителей это важно. Ну ладно. Пойдем уже.

Мне самому захотелось уйти, но прятаться в ванной было как-то тупо, а в дверном проеме стояла Сара, уперев одну руку в бедро; в другой она крутила ключи от машины, словно говоря: Ну, пошли же.

— Да если я даже смокинг надену, твоим родителям нравиться не стану, — прокричал Полковник.

— Я тут ни при чем! Это ты внушаешь им отвращение! — Она помахала ключами у него перед лицом: — Слушай, мы либо идем, либо нет.

— К чертям. Никуда я с тобой не пойду, — ответил Полковник.

— Отлично. Желаю повеселиться. — Сара с такой силой шарахнула дверью, что с моей полки свалилась довольно внушительных размеров биография Льва Толстого (его последние слова: «Люблю истину») и упала на клетчатый пол с громким ударом, словно эхо захлопнутой двери.

— АААААА!!!!!!!!!!!! — заорал Полковник.

— Так значит, это была Сара, — сказал я.

— Да.

— Она вроде ничего.

Полковник рассмеялся, опустился на колени возле нашего миниатюрного холодильника и вынул банку с молоком. Открыл, сделал большой глоток, поморщился, кашлянул и сел на диван, поставив банку между ног.

— Прокисло, что ли?

— А… да, что ж я сразу не сказал. В ней не молоко. Точнее, не совсем. Пять частей молока к одной части водки. Я зову это амброзией. Напиток богов. Запах молока заглушает водку, так что Орел меня не поймает, если только сам не отхлебнет. Плохо то, что по вкусу действительно похоже на кислое молоко со спиртовым лосьоном. Но сегодня пятница, Толстячок, а моя девка — стерва. Будешь?

— Я, пожалуй, пас. — Я раньше никогда не пил спиртного, за исключением пары глотков шампанского на Новый год под пристальным наблюдением родителей, и мне показалось, что с «амброзии» начинать не стоит.

За дверью зазвонил телефон. С учетом того, что у нас на сто девяносто учеников было всего пять телефонов, меня поражало, как редко они звонят. Сотовыми нам пользоваться не разрешали, но я заметил, что у некоторых из выходников они все же имелись. А не-выходники в основном регулярно звонили родителям сами, и я в том числе, поэтому сюда звонили только тогда, когда кто-то из ребят забывал.

— Возьмешь? — спросил Полковник. Мне не хотелось, чтобы он мной помыкал, но ссориться мне тоже не хотелось.

Так что через мерзейшие сумерки я добрался до автомата, висевшего на стене между 44-й и 45-й комнатами. Пространство по обеим сторонам телефона было испещрено телефонными номерами и тайными пометками, оставленными ручками или маркерами (205.555.1584; Томми аэропорт 04:20; 773.573.6521; Джей-Джи — Каффс?). Если звонишь на автомат — наберись терпения. Я взял трубку где-то на девятом звонке.

— Чипа позови, — попросила Сара.

Мне показалось, что она звонит с сотового.

— Ага, подожди.

Я развернулся — он уже стоял у меня за спиной, словно знал, что это она. Я передал ему трубку и пошел в комнату.

Через минуту густой и недвижимый воздух алабамской практически уже ночи прорезали четыре слова, которые донеслись и до нашей комнаты.

— Сама иди в жопу! — прокричал Полковник.

Вернувшись, он сел, схватился за свою «амброзию» и сообщил: