Тысяча сияющих солнц

– И каждый такой разлом проходит через каменный массив. Из таких массивов состоит земная кора, – продолжает Азиза.

Кто-то не пожалел своего времени, расчесал девочке волосы и тщательно заплел в косички.

Азиза трет ладошку о ладошку, наглядно показывая, что такое разлом.

– Они называются… кектонические плиты, вот!

– Тектонические, – поправляет Лейла. Говорить ей больно. Горло горит огнем, спина и шея болят, на месте нижнего резца во рту пустое место. Зуб ей выбил Рашид два дня тому назад. Пока были живы мама и Баби, Лейла и не догадывалась, что можно переносить такие частые и жестокие побои и не слечь.

– Ну да. И когда такие пласты движутся и цепляются один за другой, высвобождается энергия, которая достигает поверхности, и происходят землетрясения.

– Какая ты умненькая, – умиляется Мариам. – Куда умнее своей тупой тетки.

Лицо у Азизы пылает.

– И вовсе ты не тупая, Хала Мариам.

А Кэка Заман говорит, что иногда перемещения плит происходят ужасно глубоко, так что на поверхности ощущается только легкая дрожь. Какими бы могучими ни были силы, которые заставляют их двигаться, только легкая дрожь.

Прошлый раз она рассказывала про атомы кислорода в атмосфере, что окрашивают небо в голубой цвет. «Если бы не атмосфера, – тараторила тогда Азиза, – небо было бы все черное, а солнце было бы еще одной большой звездой, горящей во мраке».

– Азиза сегодня пойдет с нами домой? – интересуется Залмай.

– Не сегодня, – устало говорит Лейла. – Потерпи еще немного.

Залмай направляется к качелям – походка совсем как у отца, вперевалочку, носками внутрь, – пихает пустое сиденье, шлепается на бетон и выдергивает из трещины травинки.

– Вода испаряется из листьев – представляешь, мама? – совсем как из мокрого белья, сохнущего на веревке. А дерево высасывает воду из почвы, и она идет через корни, через ствол, через ветки – к листьям. Это называется испарение.

Интересно, что талибы сделают с Кэкой Заманом, если его тайные уроки откроются, думает Лейла.

При ней Азиза, что называется, трещала без умолку, голосок ее звенел, руки ходили ходуном. Какая-то она стала дерганая, словно бы и не она совсем. И этот ее новый смех… деланный какой-то, подобострастный.

Были и еще перемены. Под ногтями у Азизы завелась грязь – и девочка, чтобы мать не заметила, стала прятать руки под себя. Когда рядом кто-нибудь принимался плакать или в поле зрения появлялся маленький приютский ребенок с голым задом и масленой от грязи головой, Азиза отводила в сторону глаза и громко заговаривала – все равно о чем. Прямо как хозяйка, старающаяся отвлечь внимание гостей от непорядка в доме и замурзанных детей.

Ответы на все вопросы были расплывчатые, но веселые.

У меня все хорошо, Хала. Не волнуйся за меня.

А другие дети тебя не обижают?

Нет, мама. Они хорошие.

Ты хорошо ешь? Нормально спишь?

Ем. Сплю. Вчера мы ели баранину. Нет, кажется, на прошлой неделе.

Когда Азиза принималась изъясняться в такой уклончивой манере, она здорово напоминала Лейле Мариам.

И еще Азиза стала заикаться. Первая обратила внимание Мариам. Заикание было легкое, но отчетливое, особенно на словах, начинающихся с «т».

Лейла кинулась к Заману.

Директор нахмурился и сказал: наверное, она всегда такая была.

Они уходят из приюта и берут с собой Азизу. Ее отпустили на побывку. Рашид поджидает их на остановке. При виде отца Залмай издает вопль и весь извивается у Лейлы на руках. Азиза приветствует Рашида куда более сдержанно.

– Поторопитесь, – ворчит Рашид, – мне через два часа на работу.

Его только что взяли в «Интерконтиненталь» швейцаром. С двенадцати до восьми, шесть дней в неделю Рашид распахивает двери в машинах, подносит багаж, затирает шваброй грязные следы. Бывает, в конце рабочего дня повар ресторана разрешает Рашиду забрать с собой кое-какие остатки – только молчок насчет этого! – холодные фрикадельки, засохшие крылышки цыплят, слипшийся комкастый рис. Рашид заверил Лейлу, что, как только они поднакопят денег, Азиза вернется домой.

На Рашиде форма швейцара – темно-красный костюм из синтетики, белая рубашка, галстук на резинке; из-под фуражки с козырьком выбиваются седые волосы. В непривычном наряде у Рашида на удивление благостный, незлобивый вид. Такой и мухи не обидит. Ну просто тихий, кроткий человек, который безропотно сносит удары судьбы.

Они садятся на автобус, едут в град Титаник, ходят по базару, раскинувшемуся в высохшем русле реки. На ферме моста болтается повешенный: босой, с отрезанными ушами, со свернутой набок шеей. Базар заполняет толпа: торговцы, менялы, продавцы сигарет, женщины в бурках суют всем под нос фальшивые рецепты на антибиотики и вымаливают подаяние, жующие насвар[54] талибы с хлыстами в руках высматривают в толпе, кто не так засмеялся, раскрыл лицо или еще как-то нарушил порядок…

В ларьке с игрушками Залмай хватает резиновый мячик в желто-синих разводах.

– И ты себе что-нибудь выбери, – благосклонно предлагает Рашид Азизе.

У той разбегаются глаза.

– Живее, через час мне надо быть на службе.


Азиза останавливает свой выбор на забавной игрушке, вроде крошечного автомата по продаже жевательной резинки. Сунешь в щель монетку, выкатится шарик жвачки, потом откроется крышечка снизу – и монетка опять у тебя в руках.

Узнав цену, Рашид высоко поднимает брови. Следует яростный торг.

Мячик остается у Залмая.

Рашид сердит.

– Ну-ка, положи на место, – говорит он Азизе таким тоном, будто она в чем-то перед ним провинилась. – Слишком дорого.

По пути в приют Азиза мрачнеет на глазах, уже не размахивает руками, не щебечет птичкой. Так происходит всякий раз перед расставанием. Теперь Лейла изображает оживление, нервно смеется, старается говорить о веселом. А когда ей не хватает слов, вступает Мариам.

Настает минута прощания. Рашид садится в автобус и уезжает на работу. Азиза машет рукой и понуро бредет вдоль стены приюта. У Лейлы из головы не идет дочкино заикание. Что она там говорила про перемещения тектонических плит?

Они происходят так ужасно глубоко, что на поверхности ощущается только легкая дрожь.



– Убирайся, уходи! – кричит Залмай.

– Тише, – успокаивает его Мариам. – На кого это ты кричишь?

Залмай показывает пальцем:

– Вон на того мужчину.

У их калитки стоит какой-то человек и смотрит на них. Вот он отрывается от стены и ковыляет навстречу им. Вот он расставляет руки.

Лейла замирает на месте.

Из горла у нее вырывается клокотание.

Ноги подкашиваются. Опереться на Мариам… да где она? Нет, не надо шевелиться. И дышать не надо. И моргать. А то вдруг возникший перед ней образ пропадет. Развеется. Исчезнет.

Оцепеневшая Лейла смотрит на Тарика. И боится вздохнуть. И не может насмотреться.

Проходит целая вечность.

Лейла зажмуривается. Открывает глаза. Вот он, Тарик, никуда не делся.

Лейла осторожно делает шаг к нему. Еще один. И еще.

А потом срывается с места и бежит навстречу.





17




Мариам



Наверху, в комнате у Мариам, Залмай начинает капризничать. Сначала он кидает мячик в пол, в стены, пока Мариам не делает ему замечание. Дерзко глядя ей в глаза (ты, мол, для меня не указ), мальчишка не унимается. Потом они перекатывают друг другу по полу игрушечную «скорую помощь» с надписью красными буквами на боку. От Мариам – к Залмаю, от Залмая – к Мариам.

Мимо Тарика Залмай прошмыгнул, прижав к груди мячик и засунув большой палец в рот – верный знак, что он в тревоге. На Тарика он глядел с величайшим подозрением.

– Кто этот человек? – снова и снова спрашивает он у Мариам. – Он мне не нравится.

Мариам начинает было объяснять, что мама и этот дядя выросли вместе, но Залмай даже не слушает – возится со «скорой помощью», поворачивает ее задом наперед и вдруг заговаривает про мячик.

– Где он? Где мячик, который мне купил Баба-джан? Где-где-где? Хочу мячик! Хочу! – Голос его срывается на визг.

– Да где-то здесь, – пытается успокоить его Мариам.

– Нет, он пропал! – истошно кричит Залмай. – Я знаю, он исчез! Где он? Где мой мячик?

– Вот он! – Мариам выуживает вожделенную игрушку из-под шкафа.

– Нет, не он! – в голос рыдает Залмай, сжав кулачки. – Это не тот! Дай мне настоящий! Где настоящий? Где-где-где?