Тот, кто знает. Книга первая. Опасные вопросы

– Ты давала сегодня Иринке деньги? – снова послышался голос Бэллы Львовны.

– Два рубля, а что? Она до сих пор не приходила? – озабоченно вскинулась Наташа.

– Нет, как ушла утром, так и не появлялась. Она совершенно не слушается взрослых, Наташенька. С этим надо что-то делать.

– Ну что делать, Бэллочка Львовна? – тоскливо вздохнула Наташа. – Не бить же ее.

– Может быть, следовало бы. Хотя ты меня не слушай, я бог знает что несу. Конечно, бить ребенка нельзя. Достаточно и того, что Коля регулярно избивал несчастную Нину. Добра и ума это не прибавило ни матери, ни дочери. Мне порой с трудом верится, что это моя внучка, дочка Марика.

Да, Иринка – типичный ребенок из неблагополучной семьи, своенравная, плохо успевающая в школе, капризная и непослушная, стремящаяся слишком рано стать взрослой. Последнему немало способствовал и внешний вид девочки, она всегда была высокой, все годы – первая в классе по росту, да и женские формы начала приобретать уже лет в десять. Сейчас ей только четырнадцать, а грудь уже пышнее, чем у Наташи, в бедрах – полноценный сорок восьмой размер, к которому сама Наташа пришла только после вторых родов, в глазах – опасная темная глубина, во взгляде – неприкрытый вызов. Запах табака Наташа впервые учуяла, когда Ире было двенадцать, а в последнее время к этому запаху добавился и запах спиртного. Конечно, за каждым таким случаем следовали длинные воспитательные разговоры, которые вели с девчонкой по очереди Наташа и Бэлла Львовна, но толку от этих разговоров не было никакого. Сегодня утром Наташа дала ей два рубля на кино, мороженое и все прочее, ведь у ребенка каникулы, надо же ей как-то себя развлечь. Но в глубине души она подозревала, что никакого «кина» не будет, и мороженого тоже не будет, а будет обычная «складчина» с такими же, как Иринка, арбатскими подростками: крепкие, зато дешевые сигареты «Прима», дешевое вино и пока еще доступные консервы «Килька в томатном соусе». Не водить же ее за ручку целыми днями! И дома не запрешь… Да и бессмысленно ее запирать, у старой алкоголички Полины Михайловны всегда в шкафу есть чем поживиться.

Иринкиного отца Николая, любителя выпить и побуянить, посадили за хулиганство еще в 1975 году, когда девочке было пять лет, а два года назад погибла ее мать, Ниночка. Будучи в стельку пьяной, переходила дорогу в неположенном месте и была сбита не успевшим затормозить водителем. Ира осталась с бабушкой, старенькой пьяницей, которой было совершенно безразлично, где и с кем проводит время ее внучка, лишь бы в конце концов домой приходила. Пока жива была Нина, на Иринку хоть изредка, но находилась управа: мать не жалела ни глотки, ни силы удара, дабы приструнить непослушную дочь. Если в это время дома оказывались Наташа или Бэлла Львовна, воспитательный процесс удавалось ввести в цивилизованные рамки, если же соседей дома не было, Нина давала себе волю до такой степени, что Иринка на некоторое время затихала в своей борьбе за независимость. Теперь же справиться с девочкой становилось с каждым днем труднее.

– Бэллочка Львовна, что же мы с вами делали не так? Мы же всю душу в нее вкладывали, умные книжки читали ей, на хорошие фильмы и спектакли водили, добру учили. Ну почему она такая, а? Может, мы с вами что-то неправильно делаем?

Бэлла Львовна тихонько погладила Наташу по руке:

– Золотая моя, если бы все дело было в воспитании, то у мудреца Сенеки не было бы такого ученика, как развратный и жестокий разрушитель Нерон. Что ты на меня так смотришь? Эта простая, но гениальная мысль принадлежит не мне, это сказал Шопенгауэр. Ты проходила Шопенгауэра в своем институте?

– Да… кажется, – рассеянно ответила Наташа.

На самом деле она совершенно не помнила, изучала ли труды этого немецкого мыслителя в курсе философии. А может быть, его проходили не по философии, а по научному коммунизму? Вполне могло быть, если он говорил что-нибудь о загнивании капитализма и о неизбежности победы пролетариата. Жгуче-неприятное воспоминание заставило ее болезненно поморщиться и на несколько мгновений даже забыть о проблемах Иринки.

– Жизнь показывает, что исправить таких, как наша Иринка, невозможно до тех пор, пока они сами не одумаются и не захотят изменить свой образ жизни, – продолжала между тем Бэлла Львовна, не замечая минутного замешательства Наташи. – И мы с тобой ничего сделать не можем. Придется надеяться, что жизнь стукнет ее по голове, да покрепче, только после такого шока можно надеяться на улучшение.

– Какие ужасные вещи вы говорите, Бэллочка Львовна! Разве можно хотеть, чтобы жизнь стукнула по голове человека, которого ты любишь? Так же нельзя!

– Золотая моя, а иначе не получится. Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Так не бывает.

Наташа подумала, что Бэлла Львовна, пожалуй, не была прежде такой жестокой. Давно, еще до отъезда Марика, она казалась Наташе воплощением ума, добра и справедливости. Но после того, как ее единственный сын уехал на постоянное жительство в Израиль, соседка стала какой-то другой. Из аэропорта, откуда улетали Марик и его жена Таня, Бэлла Львовна вернулась окаменевшей, с сухими глазами и осунувшимся лицом. До утра следующего дня она не выходила из своей комнаты, утром отправилась на работу, вечером пришла, согрела чайник, унесла к себе и снова скрылась до утра. Так прошло несколько дней. Внешне это была все та же Бэлла Львовна, статная, крупная, гордо несущая красивую голову с тяжелым узлом волос на затылке. Только она ни с кем не разговаривала. Наконец однажды, столкнувшись в коридоре с Наташей, молча поманила ее к себе.

– Марик сказал, что встречался с тобой перед отъездом. – Она с трудом разомкнула губы, и голос ее был неожиданно и непривычно сух и скрипуч.

– Да, – кивнула Наташа.

– И что мы с тобой теперь будем делать? Я имею в виду девочку, его дочь. Мою внучку.

Последние два слова дались ей с еще большим трудом.

– Будем растить.

– У нее есть родители. Нина и этот Николай, который числится ее отцом. И бабка-алкоголичка. Неужели ты думаешь, что они позволят нам с тобой вмешиваться в ее воспитание?

– Не позволят, – покорно согласилась Наташа. – А что же делать?

– Не знаю я, что делать, – с внезапным раздражением сказала соседка, и Наташа испугалась, что сделала или сказала что-то не так, и теперь Бэлла Львовна на нее сердится. – Но я, собственно, о другом. Ты еще очень молода, и у тебя может возникнуть соблазн рассказать всем о том, чем с тобой поделился мой сын. Так вот, я тебя предупреждаю, я тебя заклинаю, не делай этого. Даже если очень захочешь. Даже если тебе покажется, что иначе поступить нельзя, что это принесет пользу Иринке. Молчи. Стисни зубы и молчи.

– Но почему, Бэлла Львовна? Если от этого будет польза, а не вред…

– Кто ты такая, чтобы решать, что есть польза, а что – вред? Тайна отцовства принадлежит только двоим – матери и отцу ребенка, только они вправе этой тайной распоряжаться. Если бы Марик считал нужным громко об этом заявить, он бы сделал это. Если бы Нина хотела, чтобы все узнали, что ее ребенок – полукровка, наполовину еврейка, она бы не стала этого скрывать. В нашей стране выгодно быть евреем, только если ты можешь уехать отсюда. Иринка – еврейка по отцу, а не по матери, и по законам Израиля она считается русской, зато по нашим законам она считается лицом, имеющим родственников за границей, так что ее еврейство не принесет ей ничего, кроме проблем. Кроме того, правда о рождении девочки наверняка разрушит брак Нины. Конечно, муж у нее далеко не самый лучший, но в конце концов она сама его выбрала, так пусть живет с ним, сколько сможет. Ты меня поняла?

– Поняла, Бэлла Львовна, – тихо ответила Наташа.

Они проговорили почти час, и, уже стоя на пороге «синей» комнаты, Наташа вдруг увидела, как постарела ее соседка. Постарела буквально на глазах, всего за каких-нибудь шестьдесят минут. Плечи ссутулились, гордо посаженная голова бессильно опустилась, лицо прорезали глубокие морщины. Иногда, когда человек узнает страшную новость, он какое-то время говорит и двигается так, словно ничего не произошло и никто ему ничего не говорил, и только потом, внезапно, впадает в ступор или в истерику. Наверное, то же самое происходит не только с психикой, но и со всем организмом, который держится-держится и вдруг сникает, как резиновый мячик, из которого разом выпустили воздух.

С того дня Бэлла Львовна снова начала общаться с соседями, но Наташе показалось, что она стала чуть жестче, чуть безжалостнее, чем была раньше. С тех пор прошло двенадцать лет, ум ее по-прежнему оставался ясным, а память – безотказной, она, как и прежде, помнила все дни рождения, юбилеи, годовщины свадеб и дни поминовений, у нее стало еще больше приятельниц, с которыми Бэлла Львовна после выхода на пенсию часами обсуждала по телефону чьи-то семейные дела, новые публикации в толстых журналах, достижения отечественной медицины и погоду. Вот только сердце ее окаменело.





* * *


Получив привезенный женой мичмана Куценко запрос на выдачу пропуска, Наташа на всякий случай отнесла его в милицию. А вдруг ей повезет, и в сестре Люсе проснется если не сострадание к умирающему отцу, то хотя бы совесть, и она приедет, тем самым дав Наташе возможность на несколько дней съездить вместе с детьми к мужу. Однако дорогие импортные лекарства, исправно доставаемые по каким-то неведомым каналам Инной Гольдман, в девичестве Левиной, помогали Александру Ивановичу все меньше и меньше, и он в середине июля скончался.

Люся приехала на похороны, со скорбным видом помогала готовить поминки, снисходительным тоном королевы, разговаривающей с чернью, объявила, что останется в Москве до девяти дней, и не скрывала неудовольствия тем, что на эти девять дней у нее не будет, как прежде, отдельной комнаты. В одной из двух принадлежащих семье Казанцевых комнат жили родители, а теперь – только Галина Васильевна, в другой – Наташа с детьми. Конечно, дети на даче, ее муж Вадим в краткосрочном автономном плавании, он даже не знает о том, что умер его тесть, и Наташа могла бы на время переселиться к матери, уступив старшей сестре ее бывшую комнату, но младшая сестра на этот раз отчего-то не пыталась угодить старшей и пропускала мимо ушей все намеки, которые делала Люся каждые пятнадцать минут с момента своего появления в квартире. Она вела себя так же, как и много лет назад, будто глядя на повседневную суету из-под полуопущенных век с высоты своей башни из слоновой кости, но если прежде для Наташи старшая сестра ассоциировалась с чем-то бело-золотым, хрупким и недостижимым, то теперь это была сорокашестилетняя хмурая женщина с тонкими злыми губами и заметной сединой, женщина, в которой девическое изящество сменилось высушенностью, а отстраненно-таинственное немногословие – сварливостью.

На третий день после похорон, когда все трое – мать и две дочери – вернулись с кладбища, Галина Васильевна прилегла отдохнуть, а Люся внезапно сказала сестре:

– Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

Они пошли к Наташе. Та, по привычке, выработанной годами дружбы с Инной, забралась на диван с ногами, как делала всегда, когда предстоял важный или интересный разговор, и ожидала, что Люся присядет рядом. Однако старшая сестра, сохраняя на лице неприступность Снежной Королевы, уселась за стоящий у окна квадратный обеденный стол.


– Я хочу тебе помочь, – начала Люся без предисловий.

– Спасибо, – улыбнулась Наташа. – А в чем?

– Твоя карьера в кино явно не складывается. Тебе нужны хорошие сценарии, по которым можно было бы снять прекрасные фильмы. Тогда о тебе заговорят, ты станешь известной.

– Люсенька, сценарии нужны режиссерам, а я – сценарист, я сама пишу сценарии, – начала было объяснять Наташа, полагая, что сестра, может быть, добросовестно заблуждается, принимая ее за режиссера.

– Не делай из меня идиотку, – холодно оборвала ее Люся. – Я прекрасно знаю, что ты сценарист. Только ты плохой сценарист, бездарный, вот я и хочу тебе помочь.

Слова прозвучали как пощечина. Никто не говорил Наталье Вороновой, что она – гений, но и бездарностью никто не называл, напротив, ее всегда хвалили за умение «выжимать слезу», создавая мелодраматические коллизии. И еще у нее было хорошее чувство слова. Да, в изобретении сюжетов Наташа была слабовата, у нее частенько не хватало фантазии на то, чтобы придумать историю, но зато она писала такие диалоги, находя такие точные, емкие и проникающие прямо в сердце слова, что слезы наворачивались на глаза даже при чтении текста, а уж когда эти слова произносились хорошими актерами… К своим двадцати девяти годам она выступила соавтором сценариев двух полнометражных художественных фильмов, трех короткометражек и единолично написала сценарии двух документальных фильмов, один из которых даже был очень хорошо отмечен прессой, а другой – про пожары – получил премию МВД. Премию ей вручал сам министр внутренних дел Щелоков. Один известный режиссер посоветовал Наташе полностью переключиться на документалистику:

– Да, вы не умеете делать сюжеты. Но вы умеете находить слова, которые попадают прямо в сердце. И вы очень хорошо чувствуете зрительный ряд. Знаете, сколько было разных лент, призывающих бороться за противопожарную безопасность? Десятки, если не сотни. И на них люди умирали от скуки. А вы написали сценарий и, главное, закадровый текст для еще одного такого фильма – и у зрителей ком в горле стоит, они переживают и плачут по каждому погибшему пожарнику, по каждому задохнувшемуся в дыму ребенку. Я прекрасно помню ваши работы, которые вы представили при поступлении во ВГИК, я же был в приемной комиссии. И меня поразило ваше умение работать с чувствами через слова, хотя сюжетная основа у вас и тогда хромала на обе ноги. У вас редкий дар, Наталья Александровна, а вы пытаетесь растратить его впустую, создавая сценарии с прекрасными диалогами, но с чудовищно слабыми сюжетами.

Она не обиделась на этого маститого режиссера, потому что понимала: он прав. Ни один из ее самостоятельно написанных сценариев художественных фильмов не был одобрен и утвержден. Зато как гордилась она и как радовалась, когда ее приглашали в соавторы к признанным мастерам сюжета именно для того, чтобы она поработала с диалогами. Нет, никогда и никто не называл сценариста Воронову бездарной. И вот услышать такое от родной сестры…

– Почему ты решила, что моя карьера не складывается? – сдержанно спросила она, стараясь не выдать вспыхнувшую обиду.

– Но тебя же никто не знает! – Люся сказала это с терпением учителя, объясняющего элементарное правило арифметики. – Если бы ты была талантливой, то была бы известной. Это очевидно. Вот Эмиль Брагинский, который пишет сценарии для Рязанова, – он талантливый, и вся страна знает его имя.

– Помнится мне, ты с ума сходила по фильмам Марлена Хуциева, считала их гениальными, на «Июльский дождь» бегала по всем захудалым домам культуры, только бы еще раз посмотреть. Кстати, не ты одна такая, с тобой большинство населения согласится, и я тоже. А кто написал сценарии этих фильмов, ты знаешь? Уверена, что нет, – насмешливо поддела ее Наташа, которая никак не хотела верить в серьезность этого разговора, настолько бредовыми казались ей высказывания сестры. – А сценарии к фильмам Гайдая кто писал? Эти фильмы побили все мыслимые рекорды посещаемости кинотеатров у нас в стране. Имя режиссера все знают, а имя сценариста? Только узкий круг друзей и профессионалов. Что ты вообще знаешь о сценаристах, что с важным видом берешься судить о нашем таланте и нашем успехе?

Последние слова Наташа почти выкрикнула, насмешливость оказалась полностью раздавлена обидой на сестру, и не только за то, что она говорила сейчас, в этой комнате, а вообще за все, что она сделала в своей жизни. За то, что оттолкнула маленькую Наташу, не разрешив ей жить вместе с собой в одной комнате, за то, что не приехала повидаться с умирающим отцом и помочь матери и сестре ухаживать за ним, за то, что обижала родителей невниманием и грубостью. За то, что ее любил Марик.

– Истеричка, – презрительно бросила Люся. – Типичный синдром неудачницы. И не устраивай мне экзамен. Я хочу тебе помочь. Вот, возьми. – Она наклонилась и достала из стоящей у ног дорожной сумки несколько толстых папок.

– Что это?

– Рукописи. На их основе ты сможешь сделать настоящие сценарии. Любой режиссер ухватится за них обеими руками. Это будет потрясающее кино.

– Что за рукописи? – с подозрением спросила Наташа.

– Романы. Повести. Есть несколько рассказов. Прочтешь – увидишь.

– А кто автор?

– Естественно, я. Кто же еще?

– Ты?!

Наташа в изумлении уставилась на сестру, не веря услышанному.

– Ну я, я. – В голосе Люси проскользнули нотки усталого раздражения. – Что ты на меня уставилась?

– Просто я не знала, что ты пишешь… – пробормотала Наташа.

– Естественно, – надменно кивнула сестра. – Этого никто не знал.

– А почему ты это не публикуешь? – коварно спросила Наташа. – Получила бы гонорар, да и славу заодно.

Ей по роду работы приходилось немало общаться с писателями и драматургами, и она примерно представляла себе, по каким основаниям издательство может отклонить рукопись. Интересно, что ей скажет Люся, чтобы не уронить свое поистине королевское достоинство?

– Потому что если это будет опубликовано, то любой сможет написать на основе моих произведений сценарий. Ты, как всегда, все проспишь, найдутся другие, более умные, которые поймут, что это – золотая жила, и вся слава достанется им. Я хочу помочь тебе, моей сестре, а не кому-то неизвестному.

– Но ты кому-нибудь это показывала? Кто-нибудь из специалистов читал твои рукописи?

– Естественно, нет.

В глазах сестры промелькнуло и сразу же исчезло выражение затравленности.

– Почему? – продолжала допытываться Наташа.

– Потому что не хотела, чтобы это публиковали. Ну как ты не понимаешь таких простых вещей? Я хотела сохранить это для тебя.

Все ясно, подумала Наташа. Люся показывала свои рукописи в каких-то издательствах, наверное, по почте посылала, ей отказали, и теперь она считает, что редакторы – полные невежды, не сумели разглядеть в ее творениях ту самую золотую жилу, зерна гениальности и признаки грядущей славы. Впрочем, редакторы и в самом деле частенько руководствуются конъюнктурными соображениями, а вовсе не художественной ценностью произведения, и книгу о генсеке принимают и публикуют на ура, а по-настоящему хороший роман о любви или детектив отклоняют, потому что такая литература не призывает бороться за строительство светлого будущего. Как знать, может быть, и вправду у Люси талант. Может быть, она написала хорошие романы и повести. В конце концов, должно же в Люсе быть хоть что-то, за что ее так любил Марик. Скрытый дар, невидимый огонь, неслышимая обычным ухом музыка…

Из задумчивости ее вывел голос сестры – оказывается, Люся продолжала что-то говорить, а Наташа ее совсем не слышит.

– …половину гонорара отдашь мне. И чтобы в титрах было указано, что фильм снят по моему роману, больше я ни на что не претендую.

– Ты сильно рискуешь, – рассеянно произнесла Наташа, продолжая думать о Марике. Она так и не смогла изжить в себе привычку думать о нем каждый раз, когда по тем или иным причинам вспоминала свою первую любовь.

– Почему? Чем я рискую?