Толстовский дом

Фира возмущенно фыркнула – что за наглость, – вышла в коридор, через минуту вернулась, объяснила:

– Близнецы из первого подъезда, ДОЧКИ. Надо же, отец большой начальник, а они бегают без присмотра, по квартирам ходят… Стоят на площадке, заглядывают в дверь – а Лева выйдет?.. Оч-чень бойкие девочки. Как они с Левой познакомились?.. Девчонки не стеснительные, сами и познакомились, во дворе, и в гости пришли. Удивились, что в квартиру столько звонков, нажали сразу на все.

– Бедные партийные сироты никогда не видели коммуналку, – усмехнулся Илья.

Отец девочек, первый секретарь Петроградского райкома, этим летом получил квартиру в Толстовском доме. Теперь каждое утро во дворе стояла черная «Волга», такие «Волги» в народе называли членовозами. Сам начальник – человек еще не старый и, кажется, НЕ НЕПРИЯТНЫЙ. Во всяком случае, выходя из своей черной «Волги», здоровается, улыбается… А вот жена у него неприветливая.

– Это Алена с Аришей?.. Что вы им сказали? – взволнованно привстала Таня.

Алена самая красивая девочка во дворе, в классе, в мире, она как немецкая кукла с золотыми волосами и огромными голубыми глазами. Ариша – ее сестра, этого уже достаточно, чтобы быть особенной. Алена с Аришей обе особенные, неудивительно, что они хотят дружить с Левой. …А с ней не хотят.

– Сказала, что мы обедаем, у нас праздник в честь Левы и Тани. А одна из них, которая повыше, говорит: «А можно нам с вами обедать, у нас тоже праздник, мы с Левой в одном классе», – удивленно пересказала Фира. – … Да уж, эти дети воспитанием не блещут. Мы с их родителями даже не знакомы, а они «можно с вами?»…

Таня сникла: Алена с Аришей в одном классе С ЛЕВОЙ, а ее вообще не заметили!

Илья подмигнул детям:

– Таня, Лева, у меня для вас кое-что есть…

Илья обожал дарить подарки и всегда устраивал из этого целое представление: прятал подарки, рассовывал по углам записки с указаниями, дети должны были искать. В этот раз в кухонном шкафу лежали два набора чешских фломастеров.

– Пошли, дети… дети, кричите ура, у вашего папы бура, – приговаривал Илья, уводя детей.

– Вечно ты пересыпаешь свою речь картежными поговорками… Ладно, идите ищите подарки, – разрешила Фира и посмотрела на Фаину заговорщицким взглядом, словно запускала ее: «Давай начинай».

Фаина с готовностью вступила:

– Эмка, мы тут с Фиркой подумали – а что, если ты возьмешь Илюшку к себе? В целевую аспирантуру? Будешь его научным руководителем?..

– Илюшка просто застоялся, расслабился, вся эта жизнь в НИИ его затянула – колхозы, отгулы… – вступила Фира.

– Ты же знаешь, как Фирка за него переживает… – поддержала Фаина, и все это стало похоже на отрепетированный спектакль.

Эммануил Давидович, конечно, знал, – живя общей жизнью, как они жили, невозможно было не знать, как важна была для Фиры Илюшина защита, – и не знал, НАСКОЛЬКО важна для Фиры была Илюшина защита. Все же они встречались только за столом, только в приподнятом праздничном настроении, – как будто из года в год приезжаешь отдыхать в один и тот же курортный городок, кажется, что жизнь там – только море и солнце. Но в каждом доме шла своя жизнь, чужая жизнь, про которую невозможно знать все до самого последнего, стыдного. Откуда Кутельману за Фириной лучезарной улыбкой увидеть все ее «Илюшка, Илюшка, давай, Илюшка!..», как будто он спортсмен и никак не может взять высоту или как будто он скотина, а она его погоняет…

– Эмка, отвечай быстро, пока Илюшка с детьми возится… – строго сказала Фира.

– Но я… – замялся Кутельман.

Фира посмотрела на него взглядом «никаких “но я”».

– Но Илюшка… – пробормотал Кутельман, и Фира посмотрела на него взглядом «никаких “но Илюшка”».

– Но ведь, не говоря обо всем прочем, у меня уже есть договоренность о новом аспиранте… и это, не говоря обо всем прочем… Илюшка сам не захочет ко мне! Он не знаком со сложным математическим аппаратом… Ты не сможешь его заставить! – бессильно вскричал Кутельман.

Фира с Фаиной засмеялись, – Фирка НЕ СМОЖЕТ ЗАСТАВИТЬ?! – и Кутельман улыбнулся, развел руками.

– Ну, сказал глупость, извините, девочки. Но есть одна по-настоящему важная вещь. Если Илюшка пойдет ко мне в аспирантуру, он автоматически получает секретность. Он не сможет даже в Болгарию поехать… не говоря уже о капстране… он никогда не сможет увидеть Париж… А ведь он полжизни отдаст за Париж, он мне говорил… Зачем же мы будем?..

– Подумаешь, Болгария, подумаешь, капстрана… где Париж, а где мы?.. – отмахнулась Фира. – Диссертация важнее…

Кутельман машинально, стараясь скрыть смущение, потянулся к хрустальной салатнице.

– Эмка! У тебя почки! – Фира встрепенулась, посмотрела возмущенно. – Тебе нельзя винегрет, там соленые огурцы! Я уже месяц отучаю тебя от соленого и острого, а ты – винегрет! Ты что, забыл про пиелонефрит, ты что, хочешь приступ?!

– Я больше не буду, – пробормотал Кутельман.

Фира не сказала больше ни слова об аспирантуре – принялась наводить на столе порядок, переставлять салатницы, собирать использованные салфетки, но Кутельману было совершенно ясно, что у него вскоре будет новый аспирант. И Фире было совершенно ясно, что теперь все наконец-то будет хорошо. Как же ей раньше не пришла в голову эта мысль! Подумай она три года назад, что Эмка может быть Илюшкиным научным руководителем, за сегодняшним обедом они обсуждали бы Илюшину защиту! А не каких-то чужих людей!

– Я выйду на минутку?.. – по-ученически попросился Кутельман. – Пойду… покурю.

Он зашел в туалет, как всегда мгновенно удивился запаху – не грязного туалета, а какой-то неопределяемой коммунальной дряни, взял с полочки коробок спичек и консервную банку, которую здесь использовали как пепельницу, взглянул на себя в криво висящее на стене зеркало и снова удивился, как будто увидел незнакомца, – какое печальное лицо…

Прочитав письмо, отец будет страдать. Он старый человек и навсегда испуган – тюрьма, лагерь, годы неработы… Он сойдет с ума, будет метаться между страхом за сына и желанием хоть на мгновение припасть к своим. Отец не понаслышке знает, что чувствует человек, которого лишают математики, лишают любимой работы, он понимает, ЧТО для его сына работа… Несправедливо, что к концу жизни человек должен сделать выбор – прошлое или будущее, сестра или сын, зная, что выбора на самом деле нет. Кутельман представил отца так ясно, словно тот стоял рядом, смотрел на него робким – может быть, все-таки можно? – и понимающим взглядом – нельзя… Придется взять все на себя, избавить отца от мучительных сомнений.

Кутельман зажег спичку и улыбнулся – как все-таки человек одинок… в комнате, за столом его жена и самые близкие друзья, а он как заговорщик сжигает письмо в туалете в консервной банке, и поговорить с ними нельзя, – такие вещи не обсуждают, и такие решения принимают в одиночку.

Он еще раз совестливо проверил себя – нет ли здесь лукавства, не подыграл ли он себе, приняв решение в своих интересах? Кажется, все логично, но отчего же так стыдно, так безумно стыдно, как будто отнял конфету у ребенка? …«Я стыжусь, значит, существую, – подумал Кутельман, перефразировав знаменитое “Я мыслю, следовательно, существую”, и зажег спичку. – … Бедный папа».

Бедный, бедный папа… Англичанину – он придет за ответом послезавтра – передать на словах от себя: Давид Кутельман жив, есть сын, внучка Таня, но поддерживать отношения невозможно. Подчеркнуть, что это не отец отказался – это его, только его решение, и ответственность на нем. Пусть Ида простит.

…Фразу «Я стыжусь, значит, существую» придумал не Кутельман, это была фраза Владимира Соловьева, русского философа, который послужил прообразом Алеши Карамазова и на смертном одре молился за евреев и читал псалом на иврите. Кутельман о запрещенном философе Соловьеве даже не слышал, а про стыд просто совпало – совестливые оба.




За чаем все вместе, вчетвером, обсуждали, как достать билеты на премьеру «Мольера» в БДТ, – Фира с Фаиной встанут в очередь за билетами вечером, а ночью Илья с Эмкой будут стоять в очереди посменно, полночи Эмка, полночи Илья. «Я могу всю ночь…» – азартно предложил Илья, но все одновременно покачали головами – нет. Потом вдруг Фира выскочила из-за стола, бросилась за шкаф и вернулась в новом пальто и покрутилась перед столом под восторженные возгласы мужчин и Фаинино «Я тоже такое хочу, дай померить!». Потом Фаина примерила пальто, Фира спрятала пальто в шкаф, закрывая шкаф, нежно погладила рукав и принесла пирог с капустой, потом обсуждали повесть Искандера в «Новом мире» «Сандро из Чегема», потом фильм «Калина красная». Можно ли поверить в то, что вор-рецидивист изменит свою жизнь под влиянием любви простой хорошей женщины, и вообще, имеет ли смысл надеяться на то, что возможно изменить, перевоспитать взрослого человека, – Фира одна была за перевоспитание и спорила со всеми так яростно, как будто не о фильме, а о себе, и потом опять позвонили в дверь.

– Три звонка. Это уже к нам, – Фира побежала открывать, вернулась, давясь смехом. – Опять близнецы. Теперь за Таней приходили. Упорные!.. Открываю дверь, стоят, – а Таня выйдет?..

Таня вскочила, счастливая, уже готовая убежать, отставила торт, на ходу спросила:

– Мама, тетя Фира, можно мне гулять?

– Нельзя. Сиди и ешь котлету, – неожиданно резко ответил Илья, и Таня удивленно переспросила:

– Котлету? Я уже торт ем. – И заныла: – Ну мо-ожно гуля-ать? Нет, ну мо-ожно? – ныла Таня, послушно доедая торт, она так мечтала, чтобы близнецы ее заметили, и они заметили! Почему нельзя?! Дядя Илюша никогда не вмешивался в детские дела. Тем более вот так – сиди и ешь торт, какая ему разница, кто что ест.

– Это знакомство никому не нужно, – отрезал Илья.

Таня чуть не подавилась тортом. И взрослые посмотрели на него удивленно, и Лева – обычно его папе хватает нескольких минут, чтобы подружиться, в отпуске на пляже, с соседями по даче, он может подружиться даже на троллейбусной остановке. Почему он не хочет, чтобы они дружили с близнецами?

– Мне нравится играть с Аленой-Аришей, они командуют, а я могу с ними играть и думать, – примирительно сказал Лева, и все растроганно заулыбались, – умница, играет, а сам думает… Все, кроме Фиры: все Левой командуют, Лева всегда уступает. Нежный, чувствительный ребенок – как он будет жить? Он же пропадет в этом мире!

– Чтобы я тебя, Лева, и тебя, Таня, рядом с ними не видел! – сердито сказал Илья.

– Папа, почему? – удивился Лева.

Почему-почему… Илья пожал плечами, запел: «Ах, не шейте вы ливреи, евреи, не ходить вам в камергерах, евреи…» …Как объяснить ребенку, что близнецам дома скажут: «С Левой Резником можете дружить в школе, а домой к нему ходить не нужно».

Как объяснить ребенку, что партийным начальникам общаться с евреями не то чтобы нельзя – официальных распоряжений, конечно, нет, но сами начальники знают: им с евреями НЕЛЬЗЯ. Как объяснить, что если начальники и испытывают к евреям интерес, то не к Резникам из коммуналки, а к таким, как доктор наук Кутельман. Чуть презрительный интерес к забавному существу другой породы. Ведь еврею столько всего нельзя, нельзя, к примеру, стать секретарем райкома. С другой стороны, ему столько всего нельзя, а он пробился в науку, умный, хоть и второго сорта человек…

– Ну, просто вы, дети, должны понимать, что они – это они, а мы – это мы, – неуверенно продолжал Илья. Черт, зачем он в это ввязался?.. – Вы должны понимать, что мы евреи…

– Нет! – вскричала Фира и даже пристукнула рукой по столу. – Нет!

– Что, мы не евреи? – дурашливо осведомился Илья. – Хорошо, как скажешь. Дети, вы зулусы.

– Я не зулус и не еврей, я аид, – сказал Лева.

Илья ехидно улыбнулся, как человек, нежданно получивший весомую поддержку.

– Вот видишь, – довольно сказал он. – Ты этого хотела?

Фира дернула плечом – ЭТОГО она не хотела. Но догадаться, откуда взялось слово «аид», что на идиш означало «еврей», было нетрудно – двоюродная тетушка из Винницы, а кто же еще!

Двоюродная тетушка из Винницы была типичная «двоюродная тетушка из Винницы», персонаж Шолом-Алейхема, милая, хлопотливая, любопытная, разговаривала на смеси русского, украинского и идиш. О каждом соседе по квартире, о каждом новом знакомом она придирчиво спрашивала: «Он аид?» Илья последовательно представил ей в качестве «аида» соседа Петра Ивановича, соседку Клавдию Васильевну и портрет Хемингуэя с трубкой. За этим последовали Левины громкие вопросы на кухне, что такое аид, кто в их квартире аид и почему соседка тетя Клава не знает, что она аид. Был большой скандал – Фира кричала, что «все это, сам знаешь что» еще не повод не уважать ее родственников и морочить голову ребенку. «Все это, сам знаешь что» была чудесная тетушкина наивность, которая так и призывала шаловливого Илью – подшучивай надо мной, всегдашняя готовность Ильи все превратить в повод для анекдота и Левина страсть задавать вопросы. Лева всегда задавал свои вопросы везде, где только мог – на коммунальной кухне, во дворе, в детском саду.

Четких ответов на свои вопросы Лева тогда не получил, он был совсем еще маленький, и казалось, забылось.

Но у этого ребенка мозг, как накопитель, – отложилось и в нужный момент выскочило.

– Никаких евреев! Детям всего семь лет, – решительно сказала Фира.

– Не нужно, чтобы они так рано знали слово «еврей»… Пусть считают, что все люди одинаковые, – согласилась Фаина, мастер четких формулировок.

– Да все уже, понимаете, все! – возмутился Илья. – Они в школу пошли, вы их уже отпустили от своей юбки! Как им будет ПРАВИЛЬНО узнать? Когда Леву назовут жидом на перемене? Когда Таня заглянет в классный журнал, на последнюю страницу с графой «национальность»? Прочитает, и будет шок – все «русские», а она не такая, как все. Будет думать, что это стыдно, стесняться?.. Вам ТАК нравится?!

– Можешь говорить что хочешь, но не при детях! – холодно сказала Фаина.

Илья беспомощно улыбнулся.

– Эмка, ну хоть ты здесь здравый человек, скажи им!

– Но что тут спорить, это наше неосознанное желание уберечь… На самом деле мы все думаем одинаково – пусть как можно дольше думают, что ничем не отличаются от других, что они как все. Я считаю, пока не стоит акцентировать внимание на проблеме… – мягко произнес Кутельман.

Женщины закивали – Кутельман, как всегда, оформил их эмоции в приемлемую форму.

Почему такой простой, казалось бы, вопрос, вызвал спор, почти ссору? Что они думали «на самом деле»? Да так и думали: они евреи, но дети… детям – рано. Не то чтобы скрывали, просто умалчивали… Думали: они евреи, но, может быть, как-нибудь пронесет?

Казалось бы, самое очевидное сказать, что в Советском Союзе много разных национальностей: украинцы, белорусы, таджики, грузины, а они, Резники и Кутельманы, – евреи. Но Лева спросит, почему в газетах не встречается слово «еврей». По телевизору его никогда не произносят, говорят «украинцы, белорусы, таджики, грузины»… а евреи?!

Сказать разговорчивому Леве и болтушке Тане, что они евреи, но не должны обсуждать это в школе с другими детьми и с учителями? Но почему, быть евреем стыдно?..

Сказать – гордитесь, что вы евреи, но тайно. Но тайное означает плохое. Как ни выкручивайся, для детей это травма.

Сказать – не гордитесь, не стыдитесь, просто знайте… Объяснить своему ребенку, что он, такой любимый, такой прекрасный, заведомо виноват? Объяснить, что эту несправедливость не понять и не исправить никогда, что мир вокруг не прекрасный, а несправедливый? Объяснить, привести примеры, разрушить розовое солнечное детство? НУ НЕТ. Просто знать не получается, и тогда спасительное – не сейчас, потом, когда-нибудь. ПОТОМ, КОГДА-НИБУДЬ, НЕ СЕЙЧАС. Мы же сами как-то узнали, что мы евреи.

– Мы же сами как-то узнали, что мы евреи, – примирительно произнесла Фаина.